Повесть о Юрии Гагарине. Часть 3. Космодром Байконур

КОСМОДРОМ БАЙКОНУР

Конечно, Сергей Павлович Королёв был не один. Рядом с ним были и другие выдающиеся личности. О каждом из них тоже можно много сказать, да уже многое и сказано. Но сейчас я упомяну только одного. После того как буквально с нуля, за фантастически короткие сроки, была разработана и построена «семерка», встала проблема стартовой площадки. Ракету нужно было откуда-то запускать. Построенный ранее полигон «Капустин Яр» в низовьях реки Волги никак не подходил для этого. По всей стране разъехались команды в поиске подходящего по заданным им параметрам места… 

Так из ничего вырос теперь всем известный Байконур. Еще в 1955 году эта была голая пустыня, где из всего живого были только змеи, ящерицы да скорпионы. И несколько жалких саманных домиков забытого Богом и людьми полустанка Тюра-Там. Пожалуй, единственным достоинством этого места была гарантированная секретность и еще безопасность при аварийных пусках – там за сотни километров в округе не было людей. Ничего не было. Все надо было делать заново, завозить, строить и привыкать там жить. Летом жара до 45 градусов, зимой мороз до минус 40 градусов. Летом песчаные суховеи, так называемый «тюратамский дождичек», когда ветер несет песок параллельно земле, бьет как из мощной пескоструйки, разбивая незащищенную кожу в кровь. От него нельзя избавится даже за двойными рамами – все равно покроет тонким слоем весь подоконник. Зимой – свирепые бураны из того же обледенелого песка. Вся земля засоленная, подземные воды оказались для питья непригодными. Питьевой воды часто не хватало – давали по два часа в день. Обилие ядовитых тварей и тучи комаров. И твердая, вязкая глинистая земля, в которую невозможно  воткнуть лопату больше, чем на сантиметр, - она бралась только ломом.

По официальным отчетам общая численность работавших на полигоне в конце 1955 года составила 1900 военнослужащих и 664 рабочих и служащих.  Строили полигон, дороги, заводы, дома военные строители (стройбаты), общее число которых доходило до 20 тысяч. По гигантским масштабам этой стройки – это капля в море.

Через два года в 1957 году оттуда стартовал первый в мире спутник Земли. Это фантастика!  Для того, чтобы это сделать, надо было не только создать стартовую площадку и монтажно-испытательный корпус – МИК, нужно было построить заводы. Да, да настоящие заводы, возвести жилые дома, построить мощные электростанции, проложить дороги, водопровод и даже посадить деревья. В те годы в мире не было опыта проектирования и строительства столь сложных, по существу, уникальных сооружений и комплексов, как космодром. Требования к точности и долговечности конструкций были предельно высокими. Кстати, почти все, что первые строители  построили, работает и по сей день. Это в пустыне, за сотни и тысячи километров от промышленных и населенных районов, без существующей прежде инфраструктуры, при полном отсутствии источников электроэнергии и хороших  транспортных путей!

Когда я приехал туда в мае 1960 года – там уже все это было. Стояли трехэтажные дома, вдоль улицы в твердой серо-бурой земле росли редкие живые деревца и под каждое подведена водопроводная труба, из которой тонкой струйкой текла такая же серо-бурая вода. Асфальт, железная дорога, городок с уже установившейся жизнью. Организаторский талант строителя - создателя полигона, превозмогли эти сверх трудности.

Был такой строитель – Г.М. Шубников. Честь ему и хвала!  Конечно, ему помогло вдохновение и воля Королёва и его команды. И привлеченные ресурсы со всей страны. И опять же, одними, пусть даже безграничными ресурсами и «навалом» - «Давай, давай!» такой полигон построить невозможно. Одна стартовая площадка чего стоит – это же мегалитическое сооружение, особенно когда смотришь с нулевого уровня вниз на огромную забетонированную яму, в которую низвергается мощный поток огня при старте ракеты.

Сейчас я попробую нарисовать примерную схему Байконура. Все равно это уже давно рассекречено.

Вот, снизу слева – это центральная площадка №10, теперь это город Байконур.

Голубая полоска снизу – это река Сыр-Дарья, вода которой совсем не голубая, а цвета кофе с молоком, и такая же непрозрачная.  Чуть сверху – широкая серая полоска – это аэродром «Ласточка». Черная прямая линия у города – это железная дорога, и по правую сторону от нее – крохотные домики станции Тюра-Там. Его малочисленное население в Байконур не пускали. От города в направлении к северо-востоку, здесь – к верхнему правому углу, идут железная и автомобильная дороги к площадке №2 и к старту (№1) – они там, за небольшим изгибом влево. Вот там я нарисовал здание побольше – это МИК, еще дальше за ним - дорога к стартовой площадке, там я условно показал раскрытые фермы старта. Здесь на рисунке все маленькое, - на самом деле от города до «двойки» - сорок с гаком километров, пешком не пройдешь. А другие ответвления – это уже впоследствии построенные площадки для разных ракет, слева от дороги на «двойку» - площадки для гигантской лунной ракеты, которая так и не пошла, и площадки для комплекса «Энергия–Буран», что слетал один раз. Справа – площадки для отработки военных ракет.

Чуть справа от «двойки» – на горушке стоит ИП – измерительный пункт с огромными антеннами, на которые принимали и передавали сигналы с «семерки», а потом принимали сигналы от улетающих далеко в космос наших лунников и космических аппаратов, летавших к Марсу и к комете Галлея. Отсюда мы наблюдали запуски ракет. И потрясающие по красоте закаты над пустыней. 

Вот это ИП, а вот и наши антенны на нем

…Нет, без Королёва и его соратников, без Шубникова такое создать с нуля никому было бы не под силу. Я уверен, что сейчас, даже при всем прогрессе техники и науки, это повторить невозможно. Что и показывает дальнейшая история. После неожиданной смерти в 1966 году Сергея Павловича все пошло кое-как. Мы встали. Америка нас обогнала. А мы сдуру стали копировать их шаттлы вместо того, чтобы идти своим путем. Ну, сделали Буран, истратили огромные деньги, доказали себе и всему миру, что мы тоже умеем такие челноки делать, и не хуже, даже сажать можем в беспилотном режиме. А теперь наш шаттл – то бишь, Буран и стоит в виде балагана в московском Парке Культуры, вместе с половинкой шарового кислородного бака от неудавшейся нашей лунной ракеты Н1…

А говорят, личность не творит историю. Кстати, мне говорили знающие товарищи, что С.П. был категорически против разработки шаттлов, и против огромной ракеты Н1, предлагая собирать компоненты лунной ракеты в космосе, как собиралась наша станция «Мир», и как сейчас всем миром собирается Международная космическая станция – МКС.  И, ведь такой проект полета на луну был почти доведен до реального железа. По крайней мере, в Центре подготовки космонавтов можно было видеть действующие тренажеры этих лунных блоков (Л7-Л9-Л11), на которых будущие космонавты должны были учиться собирать эти блоки в космосе. Кстати, если я не ошибаюсь новая американская программа полетов на луну в 2018 году предусматривает именно такое решение.

Я совершенно уверен, что был бы жив Королёв, вся последующая история наших космических программ пошла бы по-другому, намного успешнее и эффективнее. Может быть, и Юра Гагарин сейчас бы еще летал…

Но, как говорят, история не терпит сослагательных предложений…

 ПЕРВАЯ КОМАНДИРОВКА НА БАЙКОНУР

Сейчас я расскажу, как я первый раз полетел на Байконур. 1959 год. Дело было, как сейчас помню, 2-го мая, в праздничный день. Я предвкушал вечернюю встречу с друзьями, с девушкой, которая тогда мне очень нравилась. И вдруг - телефонный звонок. Звонит сам Зам нашего директора: «Тебе сегодня надо срочно улететь в командировку. Куда? Сам понимаешь. Собери вещи из расчета на две недели. Через два часа за тобой придет машина, привезет тебе необходимые документы и отвезет на аэродром. Все остальное узнаешь на месте». К тому времени я проработал на фирме почти два года, уже многому научился, разбирался в процессе подготовки и испытания изделия, набрался принятого в королёвской фирме жаргона и уже мало чему удивлялся. Из намеков Зама я понял, что мне предстоит сегодня лететь на полигон. О полигоне я тогда знал крайне мало – распространяться на эти темы было не безопасно - уши контрразведки были всегда рядом, о чем мы отлично знали.

Хорошо, полечу, но что там, как там, и что мне сказать родителям? Пришлось что-то им промямлить, спрятав глаза, мол надо мне ненадолго уехать по делам, тут неподалеку. Естественно, мне не поверили, но дознаваться не стали. Собрал маленький чемодан с нехитрыми пожитками. В те годы это не представляло сложности – у меня вообще тогда была пара брюк, да три рубашки. Тогда все мои сверстники жили так же, совершенно не думая о нарядах …

 Водитель нашего «козла» - бывшего армейского джипа - привез мне документы, сказав, чтоб не терял их – они секретные, и мигом домчал меня до Внукова. На мой вопрос, а где тот самолет, сказал только, чтобы я в 19 часов подошел к стойке администратора, там будет собираться народ на «борт 507». И уехал. Тогда на самолетах летали мало, небольшой зал старого внуковского аэропорта был полупустым. У стойки никого не было. Времени - вагон. В кармане секретные документы. Уйти в окружающий здание аэропорта лесок, полежать на молодой травке вроде бы опасно. Далеко отходить от людей – тоже. Часа три я бродил, сидел со своим чемоданчиком и сторонясь людей, но и не отдаляясь от них. У стойки никто не появлялся. Без четверти семь – никого. Без пяти семь – никого. Семь часов – никого. Семь, десять – никого! Подхожу к администраторше и тихим голосом спрашиваю про «борт 507». Она, не заботясь, громко: «507? - Они, наверно, сидят в диспетчерской. Выйдите вот сюда на поле, справа будет башня диспетчерской, спросите там». Вышел на летное поле, вот башня, вхожу – никого. На втором этаже распахнута дверь. Идти туда? Я же – секретный. Пошел, куда деваться. В открытой комнате за пеленой табачного дыма мужские голоса. «Борт 507? - да, мы здесь. Вы идите прямо в самолет. Он на стоянке справа, второй ряд. Мы сейчас придем». Пошел на поле. На травяной площадке стояло несколько транспортных самолетов ЛИ-2. Это были двухмоторные устаревшие винтовые самолеты. Нашел номер 507. Дверца открыта, никого нет. Залез. Самолет пустой, по бокам откидные  лавки, а в хвосте что-то лежит укрытое брезентом. Сел, прижимая к себе чемоданчик. Минут через двадцать (как тянулось для меня это время!) пришли три мужика. Мельком посмотрели на меня, ничего не спросили и прошли в кабину. Самолет заурчал моторами, чуть порулил и прямо с этой травяной площадки пошел в небо. Сначала было интересно смотреть вниз, пытаясь узнать знакомые места. Прошел час, второй, третий…

Где-то через четыре часа полета один из летчиков вышел и впервые обратился ко мне: «Иди-ка, ложись на брезент, поспи, лететь еще долго». И вернулся в кабину. Куда летим? Кто эти летчики? А, может, я ошибся, что так без уточнения, кто они, сел в этот болтающийся в воздушных ямах самолет? Вынул из кармана пакет с секретными документами. Если что – разорву. И съем (как в кино про шпионов). Нет, не проглочу столько. Разорву в клочки…

Как ни боролся со сном, но сморило, и я лег на брезент, под которым было что-то жесткое и угловатое. Заснул. Проснулся я от толчка летчика. «Эй, парень, вставай. Иди в буфет, подкрепись». «Нет, еще не прилетели, нам еще пилить часов шесть. Это город Уральск». Пошел в буфет, попросил чаю с какими то булочками. Боже! Я тогда не знал, что ветераны полигона иногда специально делали посадку в Уральске, чтобы съесть там знаменитые бараньи языки с пюре!  Я же только выпил чаю.

Полетели дальше. Под нами пустынная выжженная солнцем земля с плошками соленых озер, окаймленных белой каемкой соли. Вид, прямо скажем, не эстетический, как пораженная псориазом кожа. Дальше земля становилась все более рыжей, желтой. Никаких признаков жилья. Проплыли над большим водным пространством. Аральское море, догадался я. Наконец самолет стал снижаться над какой-то бурой поверхностью. Сели. Летчики вышли и я за ними.  Чистое пустое пространство. Удушающая жара, как в сауне. Впереди маленький одноэтажный домик с двумя, тремя деревцами. Больше ничего. Солдаты в выцветших до белизны гимнастерках. Летчики сжалились надо мной: «Иди вон туда к коменданту, покажи свою командировку. Он посадит тебя в машину, идущую на «десятку». Там тебе выпишут пропуск на «двойку»». Господи! Что такое «десятка», «двойка»? Спрашивать неудобно и стыдно - вроде бы я должен все это знать. Мне было  тогда 23 года.    

…Потом мы ехали в душной машине минут двадцать по пустынной равнине. Через узкую асфальтовую полоску перекатывались струйки, как мне чудилось, раскаленного песка. Во все стороны в мареве виднелся плоский ровный горизонт. Потом вдруг из ничего возникли бараки, чахлые, серые (по сравнению с оставшимся в памяти ярким весенним внуковским леском) деревца, каменные дома, пустынные улицы, широкая площадь. Это и была «десятка» -  площадка №10 – так назывался центр полигона, довольно скоро  превратившийся в десятитысячный, а потом и в стотысячный город с многоэтажными домами, магазинами, кинотеатрами, школами, бульварами, фонтанами и довольно большим тенистым парком на берегу стремительной Сыр-Дарьи. Сначала его стали официально называть Байконуром (Тюра-Там считался секретным названием), потом Ленинском и теперь ему вернули название Байконура.

Кстати, «десятку» назвали вначале Байконуром, чтобы скрыть от «империалистических разведок» ее истинное местоположение. Дело в том, что если проследить по выбранной трассе полета ракет, то в пятистах километрах к востоку действительно находилось маленькое, но обозначенное на открытых картах казахское поселение Байконыр. В том Байконыре, говорят, даже что-то построили для вида. Хотя мало-мальски грамотный специалист легко, даже при тогдашнем уровне техники, мог проследить истинную траекторию полета ракеты и определить точку ее старта. Интересно, что через год  мне случайно попался старый американский журнал со статьей, посвященной нашим первым спутникам. Там была приведена карта, где стояло название: Tura-Tam (Тюра-Там).  Тогда же, над ним пролетел на высотном самолете У-2 американский летчик-шпион Пауерс, которого 1-го мая 1960 года сбили над Свердловском.

В мой первый приезд облик города только прорисовывался - на той широкой площади одиноко стояло большое трехэтажное здание. Мне сказали: «Вот штаб, иди туда». В бюро пропусков за окошечком сидела неожиданно очень доброжелательная тетя, которая явно заметила мой растерзанный вид и, пожалев меня, сказала: «Пропуск будет готов через час, когда на «двойку» транспорта уже не будет. Вы сейчас сходите в столовую, поешьте – вот вам талон. Потом получите у меня пропуск и идите в гостиницу – вот вам и туда талон. А завтра утром, часов в восемь, подойдите к шлагбауму – он на площади слева от нас, и там вас кто-нибудь подберет на «двойку». Столовая работает с семи утра». Хорошая была тетя. Потом, приезжая на Байконур, я обязательно привозил Нине Михайловне большие шоколадки, как делали и многие другие. От чистого сердца.

Добрая Нина Михайловна сняла с меня все напряжение и усталость. Не помню, как я нашел столовую, и что там ел. Получив пропуск, я пошел, следуя данным мне указаниям, в гостиницу. Гостиница представляла собой длинный одноэтажный деревянный барак, в сенях которого за обшарпанным столом сидел хмурый старшина. Взяв у меня талон, он махнул рукой к двери: «Любая свободная застеленная койка – ваша. В зале не курить! Умывальники и гальюн во дворе». Я открыл дверь и увидел длинные ряды солдатских коек, кажется, там было три или четыре ряда. Над ними висели ряды никогда не гаснущих лампочек. Народу было немного, кто спал, кто собирался спать, кто что-то жевал, сидя на койке. Я нашел свободную и, не раздеваясь, свалился на нее. К несчастью для себя, я лег на спину и посмотрел вверх. Сначала из-за слепящего света голой лампочки я не понял, что это за двигающиеся темные полоски на побеленных досках потолка. Боже! Да это же клопы! Они шеренгами ползли по потолку и потом пикировали оттуда на спящего человека! Я вскочил как ошпаренный! Спать уже не мог, вышел на улицу и долго проверял себя и содержимое своего чемоданчика на отсутствие этих тварей.

Как дальше я провел время до утра, не помню. Забылось и многое другое, что я видел или узнал в тот приезд. Но зрелище «пикирующих» клопов и свой ужас, я запомнил навсегда.  В народе эту гостиницу так и называли: «Золотой клоп». Вскорости, как только построили большую пятиэтажную гостиницу, этот барак облили со всех сторон керосином и сожгли со всем содержимым на радость всем, испытавшим ее «гостеприимство».

…Утром у шлагбаума меня подхватил автобус и повез за сорок километров на «двойку», которая оказалась небольшим жилым поселком рядом с МИКом и в километре от старта – «первой площадки». Тут клопов не было. Пошли обычные рабочие будни. Тут была работа, коллеги, длительная подготовка к запуску и, наконец, первый виденный мной пуск космической ракеты.

РАБОТА НА БАЙКОНУРЕ

Я был в команде разработчиков бортовых телеметрических систем, то есть тех, кто ставит на ракету, в спутник или в космический корабль (на нашем жаргоне все, что запускала ракета, называлось «объект») приборы, которые измеряют, что делается на ракете, и передают данные на Землю. Поэтому, хочешь – не хочешь, приходилось знакомиться со всеми установленными на нее системами и участвовать в разборах всяких неисправностей и ошибок, что случались на стапеле в МИКе при испытаниях практически каждого объекта.

Более мучительного и томительного времени в моей жизни не было. Время работы ракеты на активном участке ее полета (то есть время ее жизни) – всего пара минут. Вот проходят испытания, которые на Земле имитируют этот полет за эти две минуты. Данные телеметрии в те годы записывались на кинопленку. Пятисотметровые ленты кинопленки надо проявить и высушить. На это уходит два часа. Сидим, курим, ждем. Из МИКа уходить нельзя. Приносят пленки, все склонились над ними. Что-то не так. Надо повторять испытания. Сначала представитель той системы, в которой что-то не так, оформляет решение о доработке, согласует его, получая «втык» от руководителя испытаний, оговаривает время, необходимое для выявления ошибки, потом с изделия снимаются приборы и его команда идет их проверять. Каждый подход к объекту или изделию, даже самый незначительный, типа протирки от пыли всегда документально фиксируется и тщательно контролируется. Физические работы на объекте или изделии имеют право выполнять только строго ограниченный контингент монтажников. Все это может занять двадцать минут, а может и пару часов, а то и сутки. Сидим в курилке, курим, ждем.  Проверили приборы, исправили, установили. Начинаются повторные испытания. Две минуты. Проявка - два часа.  Новый сбой, все повторяется. В горле от перекура першит (тогда курили папиросы или сигареты без фильтра), голова как в тумане. Заняться другим делом не получается, читать, кроме технических инструкций ничего нельзя – с посторонними книжками в МИК не пускали…

Вот это и есть МИК и очередной объект  на стапеле. Судя по его внешнему виду, этот снимок относится к более поздним временам

Еще хуже, когда появляется сомнение, что это твоя аппаратура дает сбои. Тогда все внимание и все раздражение переносится на тебя – теперь все ждут тебя. Вот тут время для нашей команды начинает мчаться с бешеной скоростью, а остальные кругами ходят вокруг нас. Вскрыли приборы, перепаяли, проверили, несем на объект. Монтажники  установили. Опять испытания – две минуты и два часа. Господи! Ну, сейчас-то пусть сработает как надо!  Сработало как надо. У нас. Зато датчики температуры не контачат…

Я не буду воспроизводить здесь те «эмоциональные многоэтажные выражения», что мысленно или сквозь зубы произносились в адрес этих датчиков, измерений вообще, проявки, объекта, МИКа, всей программы и даже кармана халата, в котором потерялись спички... 

Ладно, взяли себя в руки, починили, проверили, все контачит. Приходит начальство. На всякий случай еще раз включили все, включая систему, которая все предыдущие испытания прошла без замечаний. Естественно, именно она и не заработала – «гость- эффект»…

ПРОГУЛКИ ПО ШОССЕ

Но это не значит, что мы уж так, без всякого отдыха проводили дни и ночи в МИКе. Нет, конечно, были и часы и даже целые дни, когда нам в МИКе делать было нечего – была работа других технических служб. Можно было поваляться на кровати, заядлые преферансисты садились за бесконечные пульки, кто-то углублялся в книжки.

Но больше всего нам нравилось неспешно гулять по шоссе, около километра в сторону «десятки», до изгиба дороги, где находился КПП. Я потом поездил по стране и по миру, но нигде не видел таких потрясающих по красоте закатов, как там, на полигоне. То ли из-за открытого во все стороны горизонта, то ли из-за поднимающегося теплого воздуха от раскаленной за день земли, но хваленые океанские закаты показались потом мне жалким подобием байконурских. Кое-кто даже хвалился, что видел при восходе или при закате на горизонте легендарные зеленые лучи от Солнца. Правда или нет, не знаю, я этих зеленых лучей не видел.

Как-то к нам присоединился С.П., когда мы небольшой группой, болтая, шли по асфальту к КПП. Он остановил машину, подошел к нам: «Ребята, не возражаете, если я пройдусь с вами?» «Нет, конечно, Сергей Павлович, пойдемте с нами до КПП…» Мы продолжали болтать, включив его в наши разговоры. Темы совсем не производственные, но, странное дело, С.П. совершенно не стеснял нас своим присутствием. Помню, он сказал что-то вроде того: «Завидую вам, идущим впереди всего прогресса. Да, да, не смейтесь. Вот вы еще застанете то время, когда на ракетном поезде можно будет за 15 минут долететь до Владивостока или за три минуты – до Сочи. Вы и будете строить эти поезда, а вот эти ребята вас научат управлять этими поездами…» - он кивнул головой в сторону Юры Гагарина, Геры Титова и других летчиков – будущих космонавтов, которые тоже гуляли вместе с нами. «И время в полете на этих поездах будет идти медленнее, можно даже стать моложе, – продолжал он, - Только вот я никак не могу понять этой теории относительности, что-то у меня не вяжется, как это на Земле пройдут годы, а на летящей ракете – часы…» Он еще долго шел с нами, а его «Волга» медленно следовала за нашей группой… 

В конце февраля – начале марта с пустыней происходила метаморфоза – она дней на десять покрывалась цветущими тюльпанами. Эти невысокие степные красные и желтые цветы прорывались через жесткую как броня глиняную корку и покрывали пустыню огромным ярким  ковром.  Мы ходили их собирать и передавали охапки этих цветов улетающим в Москву, чтобы одарить тюльпанами на работе всех женщин в честь 8-го марта. В Москве тогда не было голландских тюльпанов, как сейчас.

В те годы из всего голландского был только сыр, который на самом-то деле варился колхозными сыроварами где-нибудь в Вологде. Странно, что его название: «голландский» тогда удержалось, несмотря на проводимую в пятидесятые годы «борьбу с космополитизмом», в результате которой исчезли все названия и слова, намекающие на свое происхождение за «железным занавесом». Так конфеты «Американский орех» стали «Южным орехом», форварды – нападающими, корнеры – угловыми, таймы – полупериодами. Кто-то подшучивал, что решался вопрос о переименовании футбола в «ногомяч»... А вот сыр голландский остался. Видимо, он нравился самим этим борцам с космополитизмом, или просто руки до него не дошли, или это были «происки империалистов», которых Кукрыниксы рисовали в виде оскалившихся кривоногих карликов во фраках. Холодная война была в разгаре.

…Вообще наилучшим временем года на полигоне были эти месяцы, когда еще не наступала сорокоградусная жара и не дули суховеи, когда цвела пустыня, Сыр-Дарья была полноводной от таявших ледников, вода в кранах была все время, и мы гуляли, собирая тюльпаны и радуясь такими признаками жизни в пустыне, но и опасаясь маленьких песочного цвета ядовитых змеек, укус которых, особенно в этот период страшен – человек погибает через 4 секунды от нервного паралича. Скорпионов мы боялись меньше, у нас появилась даже такая мода – ловить их пинцетом под ковриком при входе в здания, где почему-то их чаще всего находили, и заливать эпоксидным клеем. Получалось что-то типа янтарного камня с застывшим в нем скорпионом. Кому-то это очень нравилось. Но не мне.

А вот фаланги – это огромные, с кулак мохнатые пауки, облеплявшие ночью фонарные столбы в охоте за мотыльками и даже забегавшие в зал МИКа, вызывали у всех непреодолимое отвращение, хотя они были менее опасны из всех этих тварей – укушенных ими людей спасали. Но, правду сказать, реальных случаев укусов людей змеями, каракуртами и скорпионами за все годы моих приездов на Байконур всего было около десятка, из них только два – со смертельным исходом – врачи опоздали.   

«СТРАШНАЯ» ИСТОРИЯ

По этому поводу я могу рассказать еще одну историю, которая приключилась со мной, правда, намного позже, в 1972 году, на испытаниях нашей огромной, так и не слетавшей удачно лунной ракетой Н1. Новая техника уже не требовала мучительного 2-х часового ожидания результатов испытаний, но все равно работы в гигантском МИКе заканчивались за полночь. Как-то раз я уходил в составе небольшой группы испытателей, последней в этот день покидающей МИК вместе с руководителем испытаний, одним из заместителей Главного конструктора. В этот день испытания прошли успешно, поэтому все были в мирном, хорошем настроении. Выходя через широкие двери МИКа, я увидел перед собой мохнатую серую фалангу, метнувшуюся вдоль рельсового полотна.  Потом она высоко, на метр подпрыгнула и исчезла из поля зрения.  Выйдя со света в черную ночь, я вслепую нащупал твердое полотно асфальта, подождал остальных, и мы пошли, не торопясь к своим гостиницам, находящимся в метрах 400-х от здания МИКа. Ночь принесла прохладу и высветила мириады ярких звезд, мерцающих, живых в потоках восходящего теплого воздуха пустыни. Я задрал голову и стал искать знакомые мне созвездия. Я имел весьма скудные знания в астрономии, потому я не узнал ничего кроме Большой медведицы с Полярной звездой и Ориона, о чем я громко заявил своим спутникам. Остальные были также мало сведущи в этой области, но и их это яркое звездное небо отвлекло от обсуждения результатов испытаний. И вдруг я почувствовал, как по моей икре под брючиной карабкается что-то  крупное. Я осторожно тряхнул ногой, тварь соскользнула ниже, но потом опять стала карабкаться вверх. Та фаланга, что мелькнула у ворот? Я знал, что фаланга кусает, только если на нее надавишь, потому я не пытался шлепнуть по ноге рукой. Не мог я также ничего сказать идущим со мной, боясь оказаться смешным. Вдруг это мне мерещится, да и темно тут, чтобы что-то увидеть. Потому я немножко отстал от группы и тихонько встряхивал ногой, пытаясь сбросить эту тварь с ноги. Но все мои потуги были безрезультатны – она или оно при толчке соскальзывало вниз, но потом опять забиралось под коленку. Не то, что я покрылся холодным потом, но я думаю, можно представить, что я тогда чувствовал, двигаясь по темной дороге, дергая ногой. Идти-то надо было всего минут пятнадцать, но для меня время остановилось. Мои спутники не могли понять, почему я перестал принимать участие в разговоре и стал отказываться от предложения руководителя испытаний пойти с ними и вместе поужинать. Он несколько раз попытался меня уговорить, но я придумал какую-то не очень убедительную версию необходимости пойти к себе. Он даже немного обиделся и потом, как мне говорили, заочно называл меня «звездочетом». Не мог же я им сказать об этой твари на ноге! А она упрямо карабкалась все выше! Отделившись от группы, я медленно пошел к своей гостинице, всё потряхивая ногой, не давая твари подняться, по крайней мере, выше колена. По лестнице на второй этаж я поднимался осторожно, стараясь не сгибать ногу в колене. Войдя в свою комнату, я зажег свет и затем медленными, размеренными движениями расстегнул брюки, а дальше резко скинул их вниз. На ноге сидел здоровенная цикада – такой большой сверчок!...

У меня не было ничего, чтобы выпить, а к ребятам уже не было сил пойти…      

ЗИМОЙ

  А вот зимой там так не погуляешь. Холод, пронизывающий ветер и ранняя темнота. Из развлечений в свободное время запомнились редкие поездки на «десятку» в офицерский клуб (тогда больше ничего кроме этого клуба не было еще построено) на вечерний киносеанс. А когда такой возможности не было, то оставались бесконечные пульки преферанса. С тех пор я не люблю две вещи: преферанс и лечо. Это лечо было единственной стоящей закуской, которую можно было купить в продуктовой лавке. Потому в зимнее и осеннее время продолжительное дежурство в МИКе не казалось уж очень томительным. Странно, сейчас мне достаточно хорошо вспоминаются мои поездки на Байконур летом и весной, и почти ничего из зимнего времени. Хотя зимой ракеты пускали также часто, как и в теплые времена года. И я ездил туда зимой. Однако ровно ничего из этих поездок не могу вспомнить.

Зимы тех лет мне больше помнятся лыжными вылазками в Москве, когда в воскресные дни платформы всех московских вокзалов ощетинивались, как дикобразы лыжами, и даже в метро терпко пахло лыжной мазью. Молодежь уезжала на электричках по тогдашним меркам далеко за город – в Царицино, Планерское, Архангельское, Тушино и т.п., а стар и млад ездили в Измайловский парк и Сокольники. Казалось, весь город уходил на лыжах… 

А когда работаешь в МИКе на «двойке», в огромном зале без окон, всегда при свете мощных ламп, при постоянно поддерживаемой температуре, то особенно и не думаешь, что на дворе – зима, лето или осень.