Нам было нетесно

«Смерть – это главное событие в жизни человека», – услышал я от отца Александра Меня весной 1981 года, при первом знакомстве, в очень важном для меня разговоре. В ноябре 1980 года умерла моя мама, после чего я пережил обращение в веру, в январе крестился. Я почти ничего не знал, не понял даже, что меня причастили после крещения; сейчас мне кажется, что я о причастии вообще услышал только от отца Александра – продолжал ведь жить все в том же кругу, далеком от православия. Но мне необходим был разговор со священником о некоторых моментах, связанных с маминой смертью. В дружеском семействе меня взялись познакомить с отцом Александром. И те слова, с которых я начал свои записки, как раз и стоило мне услышать. Помню, однако, что при всем их значении для себя, показались мне эти слова как бы «слишком яркими». Но нетрудно представить, как часто я вспоминал их после смерти отца Александра и как лишь горестно дивился тому, сколь подходящими оказались они для него самого.

В последний год жизни

Мученическая кончина отца Александра примирила с ним нашу Церковь. Похороны состоялись 11 сентября, в день Усекновения главы Иоанна Предтечи. Незабвенно яркое солнце тех дней и сухое золото высоких берез над храмом. Незабвенно то верное чувство покоя…

Узнали вечером в воскресенье 9-го, звонили друг другу, не могли успокоиться и перезванивали. В понедельник 10-го я поехал с друзьями в Новую деревню к пяти часам вечера, а, может, к шести. Должны были привезти из морга тело отца Александра, и состояться первая по нему панихида. Когда приехали, храм был еще пуст, и было удивительно тихо. Понемногу прибывал народ, а тело все не привозили. Вот привезли, наконец, и все внутренне словно ринулись к гробу, и стало всем трудно на сердце, очень трудно, будто в воздухе что-то встало. Разобрались где стоять, служба началась. Певчие вначале петь почти не могли. Пели, пели, и не сбивались, но все ведь чувствовалось. И вдруг, – нет, не то чтобы вдруг, постепенно, незаметно, – а вдруг и заметно стало легче! Такое можно пережить только в Церкви. Пели уже без труда, голоса расправились. Помню, как шли, уже в темноте, пешком до станции, через родное знакомое поле, с этими деревьями вдалеке, стоящими разреженно, так что сквозь них всегда видно небо. И было несказанно легко, будто и не было всей той тяжести ни вчера, ни пару часов назад, будто и не умирал отец Александр. Много раз впоследствии вспоминал я первую панихиду, и особенно рад был тому, что успел повидать лицо умершего отца Александра. Ибо на следующий день его отпевали, как и полагается, с закрытым ликом. А был он спокоен, так спокоен, что вспоминались слова Жуковского о лике только что почившего Пушкина. Вспоминалось и то, как на литургии стоял отец Александр за алтарем и как смотрел, бывало, на нас. Никогда не бывал он так исполнен нет, не столько любви, сколько глубочайшего мира, глубочайшей уверенности, что паства его – в руце Божией.

Осенью 1990 года стали с нами, его подопечными, происходить удивительные события. В.Ш., мечтавший жениться и сто раз влюблявшийся, но столько же раз охладевавший, наконец-то женился, по неложной любви. В.Л., тяжело болящий, просветлел и ободрился вдруг так, как никогда с ним ранее не бывало. А я, давно потерявший работу в вузе и перемогавшийся в школе, оказался вдруг – в университете, пусть и педагогическом. Приятель, вспомнивший обо мне, рассказывал, как в сентябре 1990 года стал он почему-то неотступно думать, что надо обязательно позвать меня к ним на кафедру.

Знакомые, знавшие, что я был в приходе отца Александра Меня, досаждали мне вопросами об убийстве. Собираясь в гости к таким-то, я уже знал: обязательно спросят. Собираясь к другим, знал: не только спросят, но и станут намекать, клонить в известную сторону: мол совсем не КГБ это нужно было… А один православный задал вдруг вопрос: правда ли, что отец Александр благословлял принимать буддизм? Я так ошалело на него посмотрел, что этот человек поторопился дать объяснение: мол один его знакомый буддист ездил к отцу Александру и взял у него благословение… По-моему, это восхитительно: только российский человек станет считать, что является буддистом по благословению православного батюшки. Я ответил: «Знаете, прекрасно все представляю. Он приехал, отец Александр не прогнал его, а поговорил доброжелательно, вот и все». Тут нельзя не вспомнить и другую, уже совершенно достоверную историю. Отец Александр вместе со своим знакомым поехали к общему другу уговаривать его отказаться от эмиграции на Запад. Сидели на кухне, говорили, наверное, два часа. Приходит жена того человека, и он восклицает: «Вот, дорогая, два ангела пришли благословить наш отъезд!». Такова цена тем мнениям и тем воодушевленностям, которыми отец Александр был, противно сказать, облеплен.

А к нему ничего не приставало. После смерти он ото всего стал свободен, да и при жизни был. Вызывают его в отделение КГБ г. Пушкино и серьезно так спрашивают: «А знаете ли Вы, что Вами интересуется иностранная разведка?» Отец Александр отвечает: «Разве я военный завод?» Приступаешь к нему с какой-нибудь своей неотвязчивой мыслью (общезначимой, как полагается). Он посмотрит и скажет: «Бросьте Вы это, Андрюша, бросьте». И такое освобождение! Никогда не забуду, как я пристал к нему (не могу по-другому выразиться) с самой главной неотвязчивой мыслью: о свободе. Наверное, писал ему и письмо. Наконец, дождался возможности поговорить. И вдруг он так горячо и так сердечно: «Ну какая свобода, Андрюша, ну какая свобода?! Если есть у Вас близкие, есть те, о которых Вам надо заботиться, то при чем тут свобода? Христос на кресте был свободен?» Помню, как не хотелось ему навязывать свое мнение. Я увлекался рок-оперой Э. Уэббера и Т. Райса «Иисус Христос Суперзвезда». И не раз, при возможности, спрашивал отца Александра, а как ему эта опера (тем более, что он использовал музыку из нее в своем слайд-фильме «Свет миру»). Он уходил от ответа, то так, то иначе, но уходил, священники это умеют. Наконец, уже некуда было отцу Александру деться, надо было сейчас отвечать. Он ответил так: «Музыка гениальная, а текст бредовый. Знаете выражение: брэд сив кэбл? У них там Христос прогоняет нищих! Разве это могло быть?» Отговорил меня от стихотворчества (точнее сказать, рифмоплетства), самое верное слово сказал: «Бросьте, это все камуфляж. Другое дело проза!» Поэзию знал при этом и очень любил, и поэту – ни за что бы так не сказал. А меня освободил, никогда не забуду. И еще один случай, важнейший в моей личной жизни. Чтобы рассказать о нем, я должен признаться, что (даже с детства) был склонен придумывать себе увлечения. Не совсем искусственно, не беспочвенно, но – натянуто. И потом носиться с этим, и уж, понятно, выстраивать многое. А что делать тогда священнику? Не «младостарцу», а деликатному? По поводу одного долговременного и, как казалось мне, «судьбоносного» увлечения отец Александр меня выслушивал и не говорил ничего. И вот как-то весной мне случилось с друзьями по приходу принять участие в работе по уборке территории дома отца Александра в Семхозе (чему я был несказанно рад). Не смогу, не получится у меня рассказать, как он принимал нас, как опекал нас после работы, как подавал еду… Стали прощаться, подошла моя очередь, и отец Александр вдруг говорит мне на ухо: «Это все мертворожденное, мертворожденное!» – я сразу понял, о чем он. И сколько тепла в его голосе!

Это вообще в нем было главное: не яркость (пресловутая), а тепло. Он был православным теплым батюшкой. И когда говорил о себе, что он деревенский священник, то, конечно, «преувеличивал», но в этом не было и тени кокетства. Надо было видеть, как он выслушивает простых деревенских бабушек, как разговаривает с ними, как они расположены к нему. Надо было видеть, как он служит. О подобных впечатлениях говорить очень трудно. Священник предстоит перед Богом, и когда ты видишь его во время богослужения, то порою многое чувствуется – да как же об этом расскажешь? Выразительно все: и спина, и осанка, и жест. И все – перед Богом. Почему-то мне особенно помнится, как стою я там, в новодеревенском храме Сретения, в закуточке, где у них канун, народу немного, будний зимний день, я смотрю на сутуловатую спину отца Александра в черном подряснике, он служит панихиду. Ничего особенного, он привычно, негромко, басовито поет: «Покой, Спа-асе наш…» . И такое чувство: все правильно! И чистый день за окном, и свечи, и мирное, хорошее отношение к смерти. В самой обыденности недолгой красивой службы – такая спокойная, крепкая вера, как бывают отношения в крепкой семье, без лишних слов. А как рассказать о том вдохновении, с которым он служил литургию? Никакой экзальтации, ничего привносимого лишнего, вдохновение естественное – он иначе не мог. А в некоторые моменты охватывало меня сильнейшее смущение: когда чувствовалось в отце Александре сокрушительное смирение перед Богом, «раба, ничего не стоющего». Раз он так, то, значит, так и надо… так и надо предстоять перед Господом, но у меня же точно так не получится!

В праздничные дни двор перед храмом был полон народу. Выходил из храма отец Александр, в белом одеянии, так помнится, самом подходящем к нему, потому что как только выходил, все менялось. Не то чтобы все к нему бросались, все могли оставаться стоять своими компаниями, могло быть и так, что даже совсем никто не преграждал ему путь. И тогда он тем легче не шел, а словно летел. Походка была у него такая, не то чтобы очень уж быстрая, но спорая и удивительно легкая, словно летящая. И все менялось, как только он появлялся, он сам был радостной вестью.

Что же смотреть ходили вы? Что хотели услышать? Как одна мне женщина сказала: «Мы с мужем ходили вчера на Меня». От лекций отца Александра у меня бывало порой впечатление, что ими, так сказать, утешались. Радость получали, а вести – не слышали.

Его сделали фигурой и чуть ли не знаменем, не совсем понятно только, знаменем чего? К его имени сторонние Церкви люди всегда примешивают оттенок пафоса, с прозрачным смыслом: противопоставления отца Александра Церкви. Я не стану касаться здесь критики взглядов отца Александра, отошлю читателя к известной книге протоиерея Максима Козлова «400 ответов на вопросы…», он там говорит об этом и справедливо, и трезво, и очень благожелательно. Вот и отец Александр – был исполнен благожелательности. Он чурался хулы. Он хотел научить нас видеть, отыскать – и в другом человеке, и во взглядах какого-либо философа или религиозного деятеля – то, что достойно внимания. Тут было бы уместно переиначить шутку Козьмы Пруткова о петухе, который «алмазов кучу разгребая, нашел навозное зерно». В данном же случае – наоборот… У отца Александра и Бердяев, и Рерих, и даже Блаватская – все получались достойными внимания. И о протестантах, и о католиках говорил он – только хорошее. Что ж поделать, такова была его установка! И я не могу не рассказать об одном разговоре с ним. Была весна 1988 года, приближалось празднование 1000-летия крещения Руси. Отец Александр был специально приглашен на квартиру одной из наших прихожанок для беседы в связи с этой датой. И вот, я уже не помню, в каком контексте, говорит вдруг отец Александр: «Свобода – только в православии. Это только кажется про католиков или протестантов, что у них, мол, там демократично. Если к ним попадешь, то тебя – построят». Помню, как я удержался, чтобы не возопить: «Что ж Вы, батюшка, никогда об этом не скажете?!» Да, он говорил о христианстве «вообще», делая акцент на том, что всех христиан объединяет – вера в Спасителя. И если она не лукавая, Господь тебя примет, к какой бы конфессии ты ни принадлежал, такой мне представляется его мысль. Вот и последняя лекция отца Александра называлась «Христианство», она состоялась 8 сентября, за несколько, можно сказать, часов до кончины. «А на вершине – крест», – сказал он на этой лекции, не подозревая, что сам уже – на вершине… Его главное слово было – о Христе, а о главном пропускали мимо ушей, считали его само собой разумеющимся, верующий и должен, мол, так говорить.

В конце 1980-х

Потребовалась смерть отца Александра, чтобы его весть и нами, его подопечными, была услышана вправду, всерьез. Ничего ведь нет серьезней, чем смерть. А пока он был жив, мы (так вспоминается, не совсем, конечно, справедливо, да и люди все разные) хотели только «малое время порадоваться при свете его». В сердцах наших было непросто, от воодушевленных помыслов – шумно, и в сущности – тесно. А «в нем» нам было нетесно. Принадлежность к приходу отца Александра Меня сознавалась нами как нечто особое – вроде того, как в древности адресаты апостола Павла считали: «мы аполлосовы». Это было натянутым, мертворожденным, в общении же с самим отцом Александром, если можно так выразиться, начинало дышать в нас лучшее, шелуха сознания слетала, и становилось легко, хорошо. Сам он чурался собственной значимости. «Да если б я думал о себе, – сказал он как-то, – что я вот какой-то исключительный, меня б придавило! Нет. Поедешь в Москву, причастишь такого-то или такую-то и поедешь себе домой». Также и о лекции он мог бы сказать: прочитаешь себе лекцию и поедешь домой. Он ведь как считал (это чувствовалось): ему есть чем поделиться и совершенно не жалко это сделать!

Мне думается, что отец Александр был человеком конца 1980-х годов, чтоб не прибегать к бессмысленному термину «перестройка». То, с чем мы столкнулись после крушения советской власти, было еще далеко. Еще верили в Запад, «за глаза» любили Америку. Ни позорной российской демократии, ни свободы как непотребства, ни нашествия инославных, ни бомбежек Югославии – ничего еще этого не было. Было время надежд. И когда я вспоминаю, с какой надеждой смотрел отец Александр на будущее России, то не могу не думать: вовремя взял его Господь. Многое было б для него слишком тяжко. Так Достоевский непредвиденно и скоропостижно скончался за месяц до гибели царя Александра II; он не перенес бы того. Подобных примеров много. Возвращаясь же к отцу Александру и его настрою в последние месяцы жизни, надо сказать: он верил в Россию. И когда говорил о «нравственном потенциале страны», то говорил не голословно, а имея в виду множество открывшихся ему сердец.

Поражает то, как Господь дал ему просиять – в общедоступных лекциях с лета 1988 года до 9 января 1990 г. Моя знакомая работала в библиотеке иностранной литературы и не помышляла о вере. Стала ходить на лекции отца Александра и поверила в Христа. Говорит: «Просто до этого я никогда не встречала такой любви». Все, знавшие отца Александра, испытали это на себе. И каждому из его подопечных казалось, что отец Александр любит именно его и должен на все откликаться. Помнится, как мы обижались: наших знакомых не дает привести, а человеку, подошедшему после лекции, предлагает придти к нему. А как он мог ему отказать? Мы-то уже «никуда не делись бы», а тут откажешь – что станет потом с человеком? Впрочем, любовь отца Александра не была «всеприемлющей»: он пресекал общение, если чувствовал праздный интерес. Но если речь шла о вере (пусть о «восьмушке» таковой), его любовь была великодушной и щедрой, без меры. И все его ошибки – это ошибки любви.

Расширение деятельности к 1990 году становилось трудным для отца Александра. Время сжималось. Последний раз я видел его на Успение Пресвятой Богородицы. В праздники, связанные с Божией Матерью, он тепло, с какой-то особой, глубоко запрятанной, проникновенностью, говорил о Ней. И я не сомневаюсь, что Пречистая сердечно заступилась за него.

Фото из архива автора