На похоронах Шувалова. Исторический очерк

СЕГО ДНЯ <ноября 14 дня, года 1797> скончался обер-камергер, действительный тайный советник, Московского университета куратор и орденов св. апостола Андрея, св. Александра Невского, св. равноапостольного князя Владимира I степени, Белого Орла и св. Анны кавалер Иван Иванович Шувалов.

— Poor Yorick! — мысленно вырвалось у государя Павла Петровича. Совсем недавно старик Шувалов был на обеде в Павловске по приглашению императрицы Марии Федоровны. Неожиданная весть повергла государя в меланхолию. Вдруг припомнилось, что тридцать лет назад смерть другого Шувалова, Петра Ивановича — влиятельного фаворита, генерал-фельдмаршала — предшествовала отречению и бесславно-ужасной гибели государя Петра Федоровича. Уклоняясь от наката тошнотворной, тревожной мнительности, Павел Петрович ухватился за спасительную соломинку ритуала и дал необходимые распоряжения о похоронах. Перед сном истово молился: он был набожен.

Наутро влажная подушка напомнила ему те детские слезы, когда он, изнемогая от безысходности одиночества, в отчаянии бросился за сочувствием к Ивану Ивановичу, угадав в нем добрую и отзывчивую душу. Заплаканный, не в силах повернуть головку из-за припухших желез, кося глазом, шестилетний ребенок нетвердой рукой нацарапал свое чуть ли не первое письмо: «Прошу Вас говорить мне всегда правду и верить, что я Вам непременный друг». Нахлынувшие воспоминания чувствительно тронули рыцарское сердце монарха, и он велел седлать коня... Проезжая мимо погруженного в траур дома на Садовой, он остановился посреди улицы и, сняв шляпу, глубоко вздохнул и низко поклонился, отдавая последний долг другу своего печального детства.

ПОГРЕБЕНИЕ было через день со всеми должными чину покойного почестями. Камер-пажи дежурили у тела, и весь двор провожал его до Невского монастыря. «При всем неистовстве северной осени, петербургской погоды и грязи, умилительно было видеть на похоронах, кроме великого церемониала, съезда и многолюдства, стечение всего того, что было тогда в Петербурге из Московского университета, всех времен, чинов и возрастов, и все то были, как он почитал, его дети. Все его проводили. Памятник Ломоносова видел провозимый мимо гроб Мецената». Соединятся ли там две великие тени, вспоминая о далеких встречах в земной юдоли?

В тех встречах великого ученого с молодым царедворцем было что-то трогательное. Шувалов знал цену науке и просвещению. Ломоносов отличил его в числе придворных фаворитов. Он правил наивные, исполненные юношеского максимализма стихи своего приятеля:

О Боже мой, Господь, Создатель всего света,

Сей день Твоею волею я стал быть человек.

Если жизнь моя полезна, продолжи мои Ты лета.

Если ж та идет превратно, сократи скорей мой век.

Оба сыграли исключительную роль в основании Московского университета. Ломоносов взывал к нему с литературного Олимпа:

Для музы моея твой век всего дороже.

Для многих счастия продли, продли, о Боже!

Господь внял этим молитвам и продлил век елизаветинского вельможи. Для многих счастия... Ангел-хранитель не покидал его и когда крутились жернова дворцовых интриг между канцлером Бестужевым и честолюбивыми шуваловскими сродниками, его крылья осеняли Ивана Ивановича в Швейцарских Альпах, когда хрупкая карета зависла над бездонной пропастью на глазах у растерявшейся прислуги и только один молодец, великан-гайдук успел-таки подставить свои огромные плечи под жалобно скрипящую колымагу. Наконец, уже вернувшись на родину, Шувалов внезапно тяжело и, казалось, безнадежно заболел. Его выздоровление стало праздником для всех, кто его знал и любил.

Ты здрав! Хор муз, тебе любезных

Драгую жизнь твою любя,

Наместо кипарисов слезных,

Венчают лаврами тебя...

восклицал в пиитическом восторге Гаврила Романович Державин.

Особенно ликовал о выздоровлении своего куратора Московский университет...

В ТОЛПЕ провожавших был и не давний выпускник Университета Илья Тимковский, будущий писатель и педагог. Сейчас он заново переживал каждый из восьми дней, проведенных в доме у Шувалова по приезде в Петербург.

Маститый белый старик очаровал юношу своей светлой, быстрой, звонко-серебряной речью. Сухощавая фигура средне-большого роста в светло-сером кафтане и белом камзоле, казалось, заполнила собой все пространство угловой гостиной, напоенное солнцем. «Вот мой питомец. Один из моих детей. Вам его поручаю», — ласково представил он Тимковского случившемуся здесь обер-прокурору Сената Осипу Петровичу Козодавлеву. Из гостиной вел налево боковой выход в кабинет. Там показали Тимковскому несколько писем Вольтера. «Вот как не люблю его, бестию, — пропел Шувалов, указывая на томики фернейского мудреца, — а приятно пишет!»

За кабинетом тянулась галерея с библиотекой, за нею — своя домовая церковь, где сановитый дьячок-хохол читал своим мягким, южным наречием. Илья заметил с первых дней, что Шувалов время от времени, как будто остановясь на какой-то мысли, крестился у груди малым тройственным крестом быстрой, как юркая птица, рукой.

Сейчас эта, некогда столь щедрая рука дающего безжизненно лежала, отдыхая по трудной работе. В малой Благовещенской церкви Александро-Невской лавры было холодно. Служил митрополит Гавриил. Надгробное слово предстояло сказать преосвященному Анастасию Братановскому, только что Всемилостивейше пожалованному саном епископа Белорусского и Могилевского.

Анастасию или должно подражать, или превзойти его, — говаривала государыня Екатерина Алексеевна. И тут же добавляла: «Но и то, и другое равно невозможны». В последнее время часто ему приходилось говорить при Высочайшем дворе и в других местах Слова поучительные, исполненные великих нравственных истин. В уважение заслуг его в отечественном слове Российская Императорская Академия приняла Анастасия в свои члены.

И, сегодня, как обычно, одеваясь к очередному поучительному слову, зябко поеживаясь и лихорадочно вдыхая слабыми легкими ноябрьский воздух, он вспоминал основные полученные накануне известия о жизненном пути покойного.

Происходил Иван Иванович из дворянской семьи средней руки. Отец служил с большим усердием Петру Великому в военной службе. Его двоюродные братья, Петр и Александр Шуваловы, способствовали вступлению на престол блаженной и вечно достойной памяти императрицы Елизаветы Петровны и были возведены в графское достоинство. Иван Шувалов считался по его похвальному поведению и прилежанию одним из лучших в пажеском корпусе. Он продолжал жить во дворце по самую кончину своей августейшей благодетельницы. Нисколько не возгордившись от случившегося ему необыкновенного благополучия, он употреблял обширные дарования на пользу своих сограждан и Отечества. Много пекся о делах Московского Университета. При новом царствовании выпросился он в чужие края, был в Вене, долго жил в Париже. Пребывая в Италии, в Риме, оказал важную услугу России: по поручению императрицы ходатайствовал перед папой о замене пребывавшего в Варшаве нунция Дурини, человека неспокойного и нашему двору весьма неприятного, раздражавшего своими ухищрениями горячие польские головы, на лицо самое миролюбивое и смиренное. Сия перемена немало способствовала к уменьшению мятежей в Польше. С самого своего возвращения в Россию он продолжал править Московским университетом, занимался строительством зданий...

Воцарившаяся вдруг тишина вернула Владыку Анастасия к происходящему во храме. Привычным, не лишенным изящества жестом епископ оправил складки одежды, вскинул голову, обозрев присутствующих... на мгновение растерялся. Его поразило общее выражение светящихся лиц, устремленных к нему из рутинных рамок скорбной церемонии. Он вдруг понял, что главное сейчас — найти слова утешения этим людям. «Помоги, Господи,» — мысленно прошептал он и еще раз, уже спокойно и властно, оглядел паству.

«Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

И что бы значили те воздыхания наши, коими бессмертный дух, переселяющийся в страну небесную, сопровождаем? И что бы значили над гробом добродетельного проливаемые слезы? Или сердце дружелюбное скорбит, что новый житель небес, лишаясь земли, лишается и благ ея? Или что чувствительное чувствует сердце, что смерть на поле света сего хищным серпом равно пожинает и плевелы и пшеницу, равно подсекает и тернии, и гроздие винограда?...

Но о нас, о нас-то паче воздыхают небожители, что мы, все имея, все приобретая на земли, ничего не имеем... Но добродетельная душа, исходя торжественно из смертного жилища, сетует о нас... Где святая вера воздыхает, где надежда евангельская проливает слезу, тамо вздох есть сей Давидов глас: когда прииду и явлюся лицу Твоему, Боже? Тако христианин умирающему последователю Евангельских добродетелей, с воздыханием закрывая вежды, радуется, что врата вечности блаженные отверзаются для приятия странника мира! Тако христианин, проливая слезу над гробницею благочестивого, веселится, что любитель закона увенчивается праведным воздаянием в невечернем дне Царствия Божия!»

Бесчисленные огоньки свечей в сумеречной тишине храма заколебались в ритм единого дыхания проповедника и ему сопереживающих. Наконец, духовный оратор обратил свое слово к тем, на кого всегда простиралось радение усопшего:

«Время его жизни показывает, что Бог хранил его для счастия многих, течение его жизни было растворено желанием, чтобы благодетельствовать. Он счастливым себя почитал в тот день, когда имел случай удалить несчастие и способствовать счастию других...

Если может быть сладчайшее утешение для сетующего сердца о потере столь же верного друга, как и брата, то оно есть самые слезы, проливаемые облагодетельствованными от него. Ибо они не на землю упадают, но, подобно утренней росе, восходят выспрь, к Предвечному Солнцу, Богу. Боже, Спасителю наш! У тебя воздаяние верным, благочестивым, добродетельным: увенчай душу раба твоего болярина Иоанна вечным блаженством по Евангельскому обещанию Твоему. Аминь».

Когда епископ отступил в сторону, его утешительные слова еще продолжали витать в густом воздухе храма. Прощальные золотые лучи осеннего солнца брызнули с горней высоты, лаская предстоящих мягким, прозрачным и дрожащим теплом и утешая их, сгрудившихся у порога вдруг открывшейся вечности...

Похоронили Ивана Ивановича в притворе той же церкви, против алтаря.