Добрый Костров. Памяти университетского стихотворца (исторический очерк)

Московский университет торжествовал двадцатипятилетний юбилей своего существования. 24 апреля 1780 года оба университетских дома, у Воскресенских ворот и на Моховой, были богато иллюминированы. В окружении многих любителей и споспешествователей наук вожделеннейшее для всех празднество почтил своим присутствием сам правитель города князь Долгоруков-Крымский. О его сиятельстве ходили легенды: с отроческих лет Василий Михайлович служил в армии под началом фельдмаршала Миниха, четырнадцатилетним подростком отличился при взятии Перекопа, участвовал в Семилетней войне. В последнюю турецкую кампанию блестяще проведенные им военные операции способствовали переходу крымских татар под покровительство России. Москва сразу полюбила своего нового главнокомандующего за доступность и бескорыстие, и сегодня, как обычно, все с удовольствием оглядывались в сторону убеленного сединами генерала.

 

Публика была отменно весела. Затейливо-пышно убранная зала вместила цвет первопрестольной: сиреневые, желтые, светло-бирюзовые и лиловато-розовые кафтаны с ослепительно белыми крахмальными жабо и кружевными рюшами манжет поблескивали золочеными пуговицами. Немногочисленные обладатели дымчато-серых фраков, в репсовых кюлотах, белых чулках и черных со стальными пряжками башмаках теснились поближе к дамам. Дамы  — в голубом, розовом и светло-зеленом, с воротничками на проволочном каркасе (а lа Мария Стюарт)  — украшали собой всю ассамблею. Чопорные старухи кокетливо задрапировались: кремовая кисея, тюль вокруг выреза и на манжетах, белый чепец, черная кружевная шаль  — все как в незабываемых шестидесятых... Старички в темно-зеленых кафтанах. Впрочем, попадались и новые, с иголочки мундиры.

 

Из университетских кое-кто щеголял сукном малинового цвета, синими бархатными воротниками и белыми пуговицами. Студенты не имели никакой определенной формы. Каждый одет был как мог и как хотел. Выделялись своей ухоженностью и совсем юным возрастом воспитанники недавно открытого старанием куратора Хераскова Вольного пансиона.

 

В отношении к Университету наступил, наконец, перелом. Поначалу, пока возраст храма науки уступал возрасту его воспитанников, дворянство не очень вдохновлялось мыслью превращения своих отпрысков в «быстрых разумом Невтонов»  — понятней и ближе была военная карьера. Однако когда до Москвы докатилась мировая язва, все бросились читать университетские наставления о предохранительных средствах. Постепенно науки завоевали свое место под московским солнцем: профессор Керштенс изучал вопросы умножения народонаселения, профессор Афонин радел о нуждах хлебопашества, издатель Новиков арендовал типографию, что сулило необыкновенные культурные потрясения. На сегодняшнем празднике среди приглашенных были и совсем новые люди  — те, кто уже успел окончить курс наук в Университете. В глазах общества они составляли особую категорию, их влияние росло, к ним присматривались, от них чего-то ждали: кто с опаской, а кто  — с надеждой.

 

Между тем торжество продолжалось. Ученую речь произнес ординарный профессор Иоганн Шварц, энергичный господин лет тридцати, крепкого на вид телосложения. Публика, утомленная латынью несмотря на редкостный ораторский талант немецкого наставника, не сразу вникла в похвальное слово, сказанное затем экстраординарным профессором Евгением Сырейщиковым, и по-настоящему оживилась, лишь когда вперед вышел невысокий большеглазый молодой человек и звонким, срывающимся от волнения голосом затянул торжественную оду:

 

 

Резвый порыв весеннего ветра со стороны Неглинки распахнул высокие окна, и волны пиитического вдохновения, поощряемого восторгом изумленной аудитории, выплеснулись поверх вихрастых юных голов, щегольских «шиньонов» и пудренных профессорских париков в предрассветную Москву. Опешившие гости так и не разобрали, сам ли сочинитель оды бакалавр Костров был перед ними или просто исполнитель из университетских воспитанников обращал его трепетные стихи к столь долгожданному в это время года в российских городах и весях пернатому Орфею:

 

 

По обычаям того времени, Университет соединил свой праздник (26 апреля) со днем рождения Императрицы (21 апреля). Государыня, начавшая свое правление с посещения Михаила Ломоносова в его доме на Мойке, не оставляла своим вниманием университет и, между прочим, в одно из своих посещений Москвы указать изволила, что пристойнее бы читать лекции на русском языке... Сейчас в устах университетского питомца этот язык звучит так, как ему было определено Ломоносовым. А под броней стихотворного размера угадывается взволнованное биение молодого сердца и дрожь нетерпения  — сейчас, сейчас будет сказано главное, сказано то, чего ждет большое собрание:

 

Еще не стоит на Моховой казаковский Университетский дом, великолепный дворец науки, поразительное сочетание величия и домашнего уюта, но он уже провидится в этих хвалебных стихах, превозносящих до небес тесные, обветшавшие и уходящие во вчерашний день учебные помещения.

 

 

Важно внимают оде сановные гости, а ревнивые наставники с профессиональным педагогическим пристрастием следят как на экзамене за каждой новой строкой: вот традиционный образ Минервиного храма, вот плодородная фессалийская равнина в Греции. И Москва, ровно четверть века назад отразившаяся в светлых водах Кастальского источника. Как быстротекуще время... Молодость в своих не лишенных пиитического достоинства стихах мысленным взором тщится представить себе оный день, а тут же сидят живые свидетели далекого 26 апреля 1755 года, когда открылся Университет и обе гимназии; еще молодой тогда профессор Барсов читал приветственную речь, Университетская башня сияла в праздничных огнях снаружи и изнутри, пели смычки, трубили трубы, били литавры в тот день «радостного и всем любезного торжества».

 

А что должен чувствовать сам Ермил Костров? Ровесник Университета, он родился в семье дьячка села Синеглинье Вобловицкой волости, что в Вятской земле. Отец ввиду бедственного положения вынужден был записаться в крестьянское сословие, отправив сына в семинарию. Уже сиротой поступает Ермил в Славяно-Греко-Латинскую Академию в Москве. Университет стал его осуществившейся мечтой. В этой оде, представленной высокому собранию, он отвечает свой главный урок, заключающийся в том, что высшая цель просвещения  — это благосостояние любимого отечества, мощь которого есть залог мира на земле и благополучия всех и каждого. К этой мысли приводит он слушателей в последних словах своей восторженной оды:

 

 

Кончатся праздники, вернутся будни, и в ожидании следующих торжеств засядет бакалавр Костров за работу. Под влиянием Державина, начиная с 1784 года, он повернется лицом к поэзии новоговремени, его стихи зазвучат проще и естественнее, в них еще отчетливее ощутятся присущие ему искренность и глубина чувств. Современники особенно будут ценить его переводы из Оссиана, Гомера, Апулея, Вольтера.

 

Человек по характеру прямой и честный, не будет Костров искать покровительства и милостей от вельмож, ценя превыше всего свободу и благосклонность Муз. Адресаты его стихотворных посланий  — те из сильных мира сего, которых он действительно уважает: И.И. Шувалов, З.Г. Чернышев, митрополит Платон, не расстававшийся в своих многотрудных походах с томиком поэтических опытов Кострова А. В. Суворов. Великий полководец войдет с ним в переписку и однажды ответит поэту стихотворным комплиментом:

 

 

Костров поведет в Москве крайне рассеянную жизнь, но по добродушию и простоте не будет обижаться на различные шутки по своему адресу. Все случайные доходы потратит на удовлетворение печальной страсти к вину и на пользу бедных. Поэтическая богема исказит во мнении публики облик Кострова, и в начале XIX   века о нем будут вспоминать лишь как о праздном гуляке и второстепенном литераторе; только Пушкин возвысит свой голос в защиту поэта, причислив его к Ломоносовской плеяде литераторов, и, снисходя к слабостям незаурядного человека, оставит о нем любопытную записку, преисполненную сочувствия и тепла:

 

«Херасков очень уважал Кострова и предпочитал его талант своему собственному. Это приносит большую честь его сердцу и его вкусу. Костров несколько времени жил у Хераскова, который не давал ему напиваться. Это наскучило Кострову. Он однажды пропал. Его бросились искать по всей Москве и не нашли. Вдруг Херасков получает от него письмо из Казани. Костров благодарит его за все милости, «но,  — писал поэт, -воля для меня всего дороже».

 

Костров был от императрицы Екатерины именован Университетским стихотворцем и в сем звании получал 1500 рублей жалования.

 

Когда наступали торжественные дни, Кострова искали по всему городу для сочинения стихов и находили обыкновенно в кабаке или у дьячка, великого пьяницы, с которым был он в тесной дружбе.

 

Однажды в Университете сделался шум. Студенты, недовольные своим столом, разбили несколько тарелок и швырнули в эконома несколькими пирогами. Начальники, разбирая это дело, в числе бунтовщиков нашли бакалавра Ермила Кострова. Все очень изумились. Костров был нраву самого кроткого, да уж и не в таких летах, чтоб бить тарелки и швырять пирогами. Его позвали в Конференцию. «Помилуй, Ермил Иванович,  — сказал ему ректор,  — ты-то как сюда попался?»  — «Из сострадания к человечеству»,  — отвечал добрый Костров».

 

Последние годы Костров проведет, скитаясь по домам своих покровителей, удрученный недугами и невзгодами, и скончается 9(20) декабря 1796 года. Похоронят его на Лазаревском кладбище. Время не пощадит прах поэта. Вместе с надгробьями профессоров С. Г. Зыбелина, Д. С. Аничкова, П. А. Сохатского и многих других членов университетской корпорации, могилку бакалавра Ермила Ко-строка сроют бульдозером в эпоху постреволюционных ломок. Но память о нем будет жива, доколе горит священный огонь добра и любви к истине в воспетом им Минервином храме.

 

Но это все потом. А пока  — звучит в актовой зале эхо последних стихов торжественной оды и ветер с Неглинки колеблет зыбкое, бледнеющее в первых лучах восходящего солнца пламя свечей. Бьют куранты на Спасской башне Кремля. Тихий ангел пролетает над головами завороженных слушателей...