Жизнь и судьба театра

Жизнь и судьба театра

В Москве закончились спектакли Льва Додина. Наверное, надо, подобно официальным лицам на первом спектакле гастролей, говорить о том, какое это значимое событие, какое значимое событие само существование Малого драматического театра - Театра Европы. Но почему-то с первых спектаклей говорить об этом не хочется. Лев Толстой как-то сказал о Леониде Андрееве, и эта цитата стала одной из тех, что строит нашу культуру: «Он пугает, а мне не страшно». Додин стремится произвести впечатление - но далеко не всегда на меня производит.

Театр + TV

Ну а если по порядку - гастроли начались со сравнительно новой додинской постановки, «Жизни и судьбы». Сейчас, уже через определённое время после спектакля, что-то забывается, но становится понятно главное. Что спектакль о судьбе страны и судьбе людей. О том, как жизнь сопротивляется судьбе. Одна из последних фраз спектакля - призыв к жизни, уверенность в ней. Приходящая к человеку в немецком гетто. Перед нами на сцене рассказывается история о советском ученом-еврее Штруме, который только что сделал решающее научное открытие и узнает, получив "последнее письмо", о смерти своей матери. Написание письма становится отдельным сюжетом, выстраивающимся в монологе Анны Сергеевны Штрум, который становится лейтмотивом спектакля. Эта безыскусно, просто рассказанная частная история становится частью вечности и всеобщим достоянием: временные пласты в спектакле не просто переплетены, но слиты воедино. Время спектакля - это время-вечность, и неслучайно размыты границы между эпизодами и местами действия: герои не сразу уходят со сцены, а продолжают находиться, где были (за пианино, в собственной постели), в то время как начинается уже новый эпизод (боевые действия под Сталинградом или убийство зека в лагере), что выглядит то ли как реализация чеховского «люди обедают, а в это время решаются их судьбы», то ли как иллюстрация мысли о цельности мира, невозможности истории разделить людей, то ли как подтверждение старой мысли о том, что «завтра то же, что вчера», «и повторится всё, как встарь», а все люди - одинаковы: неслучайно советский лагерь политзаключённых и немецкий концлагерь в спектакле настолько похожи, что почти одинаковы.

Безыскусно, просто рассказанная история Анны Сергеевны Штрум, рифмующиеся эпизоды становятся не просто «скрепой» (как писал как-то Бочаров о мотиве мира в толстовском эпосе; я вспоминаю здесь о Толстом неслучайно: эпичность, толстовский «лабиринт сцеплений» - то, что значимо и для додинских спектаклей), но - особой мелодией, музыкой. Из духа которой, по Ницше, рождается трагедия. Этой музыкой любуешься, она завораживает - как чудовищная своей трагичной весёлостью игра зеков в волейбол через сетку, становящуюся через минуту лагерной решёткой, как падающий снег, как странная песня зеков. Эта музыка в конце становится то ли «поминальной молитвой», то ли «полуночным гимном»: приговорённые к смертной казни, раздевшись догола, становятся в ряд к расстрельной стене и играют на духовых инструментах. И сливаются воедино песня по приказу, звонок телефона (тоже своеобразная музыка, значимая для героев: «что, телефон работает?» - говорят они, возвращаясь после долгих лет в свой дом), мелодия голоса Анны Сергеевны...

...Вроде бы, должно произойти то неуловимое, после чего обычно понимаешь: театральное Со-бытие состоялось, после чего месяц не можешь про этот спектакль писать - он стал фактом твоей жизни. Но в случае с додинской «Жизнью и судьбой» этого не происходит. В чём здесь дело?

Наверное, в том, что Додин, стремясь изобразит историю, воссоздаёт, реконструирует её. А, увы, когда речь идёт об истории, реконструкция - это симуляция. Получается глянцевое, простое, ясное и яркое изображение истории: русский офицер - это когда громко матерится, сталинский лагерь - это когда ватники и баланда, концлагерь - это когда говорят по-немецки, война - это когда громко стреляют пушки, государственная поддержка учёного - это когда звонит Сталин, большой учёный - это непременно статный, обаятельный и решительный. Всё очень просто и зрелищно. Додин превращает спектакль в шоу, уж слишком напоминающее сериалы типа «Московской саги» и «Двух судеб». А театр плюс TV - всё-таки, не лучшее сочетание.

«Бесы»

Спектакль «Бесы» идёт в театре 9 часов, с 12 до 9 вечера. И хотя бы поэтому он - событие. Этот спектакль позволяет понять, что же такое - театр: когда к концу дня у тебя уходят из головы все мысли, в теле не остаётся сил ни на что, кроме сидения в кресле, и ты превращаешься в чистого созерцателя. Наверное, это главный эффект, который создаёт такая продолжительность спектакля: ты весь отдаёшься ему. Наверное, в том числе потому актёры на поклоне не подходят к краю сцены, к зрительному залу: пространства зала просто нет. Есть только пространство сцены.

Это пространство - косой пол; своеобразный куб с деревянными стенками, постоянно крутящимися и опускающимися, визуально абсолютно схожими с гильотиной; небольшой колокол; подымающиеся и опускающиеся фрагменты пола, становящиеся то катафалком (на них подымаются вверх погибшие герои), то препятствием на пути героев, то страшными провалами.

Трёхчастный спектакль начинается с монолога Марьи Тимофеевны, и это, пожалуй, самое сильное место в спектакле. Монолог плавно перерастает в церковную службу, а толпа в церкви рифмуется потом с толпой участников революционного кружка.

Но опять Додин - в третьей части спектакля - скатывается в шоу, строя сцену родов по принципу «сделайте нам красиво» (весело, смешно, круто). Пожалуй, если «Жизнь и судьба» - главное разочарование додинских гастролей, то «Бесы» - главное расстройство: спектакль, этот рассказ о бесах - всех героев - наших собственных - мог бы быть стать. Стать Со-бытием.

На стоге сена

Спектакль «Дядя Ваня» поражает многим. Поражает то, насколько этот спектакль - чеховский. Диалог глухих, разорванность связей между людьми, так ярко звучащая в репликах героев, произносимых ими не друг другу, а в за, в дверях сбоку сцены - для каждого героя - своя, в разбросанности, отдельности элементов пространства (стулья, расставленные по сцене случайным образом). Люди неинтересны друг другу, и герои не даже не видят необходимости в диалоге: «Зачем вам понадобился этот вопрос» (Астров).

Обострённое ощущение времени: и в движение каждой из двух частей спектакля к закату (в течение каждой из них постепенно гаснет свет), и в часах, висящих в глубине сцены, как бы принесённых из спектакля «Бесы» (там они были, правда, наоборот, прямо перед зрителем).

Музыка, превращающая спектакль в поэтическую метафору: музыка, играющая во время признания в любви, во время последнего монолога Сони. Танец и пантомима - изображение игры на пианино - без музыки, становящиеся знаком подлинного трагизма, глухоты и немоты.

Монологи Елены Андреевны («...улететь бы вольной птицей...») и Сони («мы увидим небо в алмазах...»), произносимые не с пафосом и не торжественно, а с интонациями усталости, обречённости.

Кольцевая композиция в репликах няни. «Без них обедали всегда в первом часу, как везде у людей, а при них в седьмом»«Опять заживем, как было, по-старому. Утром в восьмом часу чай, в первом часу обед, вечером - ужинать садиться; все своим порядком, как у людей...». Всё возвращается на круги своя - но только легче ли от этого?Весь спектакль над героями то ли угрожающе нависают, то ли мирно покоятся, то ли просто непонятно зачем забыты (не убраны крестьянами - или няней) стога сена. Которые опускаются вниз, на сцену, в конце спектакля. И в этот момент: приближения ли к героям бытия, окончательного ли соединения природного и человеческого, свободы и необходимости, сопряжения ли вечности (олицетворяемой стогами как знаком устоев, итогов жизни, её полноты) и конкретного момента времени, - на самом деле, даже определять его (момент) не нужно, - в этот момент в голову приходит очень простая и очень важная мысль о том, что ты не зря сходил в театр. Может, даже не зря и живёшь. Опускающиеся стога сена и ярко зажигаемый свет в финале, безусловно, принадлежат пространству гениального театра. Для которого нет категорий описания, нет необходимости анализа. Причём - и в этом случай Додина в современном театре уникален - гениального и классического театра. Но только легче ли от этого? Пожалуй, всё-таки да.