К дню рождения поэта: Пушкин через двести лет

(Глава из книги)

«Пушкин... это русской человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет».

Гоголь, 1832.

Мы знаем, что ныне лежит на весах/И что совершается ныне.

Ахматова, 1942.
 

В журналистике и публицистике, как печатной, так звучащей, наблюдается любопытное явление: индекс цитирования Пушкина, частота ссылок на него, заметно сократившись применительно к области внутрикультурной, ощутимо возросли в сфере насущных проблем жизни; из русских классиков здесь, пожалуй, никто не поминается и не цитируется так часто, как Пушкин,- порой в ранге безымянной народной мудрости. Было что-то наивно-символическое в призыве одного депутата к российскому президенту, придя домой, перечитать "Бориса Годунова". Пушкин снова выступает в привычной для народного сознания сверххудожественной роли. И теперь, когда никто уже не наводит на наши отношения с поэтом официального глянца, когда государству не до Пушкина, вообще не до культуры, об этих отношениях можно судить без внешних помех.(...)

... Пушкин по сию пору одна из самых горячих точек нашей душевной жизни, своего рода с о л н е ч н о е с п л е т е н и е русской культуры,- культуры в самом широком смысле.

Мудрость знаменитых слов Гоголя, приведенных в эпиграфе, прежде всего в том, что смысл их выходит далеко за рамки литературы.

Слова эти цитировались часто, но неосмысленно. Они твердились как отвлеченный комплимент - то ли Пушкину, то ли "русскому человеку" - и воспринимались как некое приятное, хоть, в общем, и туманное, прорицание прогрессистской пифии, что мало идет Гоголю. Так же отвлеченно принимался и срок - просто-напросто как нечто очень большое и круглое, приятное и туманное "когда-нибудь", не налагающее никаких обязательств, не требующее усилий и жертв.

Оказалось, что срок вовсе не так велик и вот уже почти исчерпан; и это совпало с эпохой нашего кризиса, унижения и смятения; "Бывают странные сближения",- говорил Пушкин. Иные могут полагать, да и полагают, что нынешнее "сближение" - забавная и неизбежная ирония истории, щелкнувшей "русского человека" по носу: вот тебе твои "пророки", твой Пушкин, твой Гоголь, вот ты сам, в своем р а з в и т и и, "чрез двести лет". Таков детерминистский, эмпирический взгляд, видящий в истории лишь цепочку причин и следствий. Наши п р о р о к и видели в истории России процесс телеологический, в котором все, в том числе и "странные сближения", происходит не просто "почему-то", а и для ч е г о-т о. И если Гоголь с е г о д н я указывает нам на глубокую метафизическую связь судьбы России с Пушкиным, в котором дух и образ России "отразились в такой... чистоте, в такой очищенной красоте", если видит в Пушкине н ы н е ш н и й о р и е н т и р "русского человека в его развитии", то к его словам надо прислушаться всерьез.

Попытавшись сделать это и взглянуть на себя глазами Пушкина, мы обязательно столкнемся с самым, быть может, пророчественным из сравнительно немногих инвариантных сюжетов Пушкина, который я назову сюжетом и с п о л н е н и я  ж е л ан и й. Именно в этом сюжете мы, приближаясь к названному Гоголем сроку, увидим себя: и в "Сказке о рыбаке и рыбке", и в "Медном всаднике", и в "Пиковой даме", и в "Сказке о золотом петушке", и в иных вариантах того же метасюжета. Мы увидим себя в качестве жертвы и одновременно продукта эпохи, по отношению к которой пушкинская трагедия о Смутном времени (законченная более полутора веков назад, в ноябре 1825 года) является, в некотором роде, предварительным конспектом того, что имело произойти с Россией спустя столетие. Мы увидим, что суть упомянутого метасюжета состоит в том, что желания исполняются всегда - исполняются так, как этого достойны желающие; иначе говоря - каждому дается по его вере, каждый заслужил то, что получает. Безмолвствование народа в финале "Бориса Годунова" есть начало этого понимания, начало подлинного самосознания. Тут не отражение исторического факта, а символ исторической цели, положенной "русскому человеку в его р а з в и т и и, как ее понимает Пушкин ("Что развивается в трагедии? какая цель ее? Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная"). При иной трактовке финал утверждает безнадежную бессмысленность истории и жизни русского человека.

В главах, одна из которых теперь предлагается, сделана попытка посмотреть, с помощью Пушкина, на наше "развитие" в тот его момент, который указан Гоголем. В первую очередь речь пойдет о том, у кого в этом развитии центральная роль и с кого главный спрос: о ч е л о в е к е к у л ь т у р ы, которого я условно назову п о э т о м.

Продолжение следует...