Гёреме

Только не в Анталию, куда все ездят, и даже не в Стамбул, а в Анкару, в столицу. Там проходила филологическая конференция по русскому языку, в Турции ныне очень популярному.

Это было мое первое путешествие в  страну,  о которой я много слышал недоброго  от ее соседей на  западе,  греков, и от соседей  на востоке -  армян.  Собираясь сюда, я  вспоминал, как в Ереване  мой армянский друг писатель Давид Мурадян, глядя на снежные шапки Арарата,   рассказал предание, будто бы в 1945-м у Сталина была договоренность с союзниками, что Красная  Армия войдет на территорию бывшей западной Армении и вернет ее Советскому Союзу. Однако в последний момент  Арарат променяли на Польшу и - видимо,  сглупили. Польша от нас ушла, а вот Арарат в Армении  остался б. Но это байка, и вообще, наверное,  нет ничего более пристрастного, чем рассказы одних народов про другие, особенно,  если  они вынужденно живут рядом, но слишком  многое их  разделяет.

Лично у меня против турок ни зла, ни обид  никаких не было, ничего плохого от них я не видел, никакой опасности и враждебности, никакой агрессии в них не чувствовал  - и все же,  находясь на этой земле, все время ловил себя на ощущении, как   тяжело, физически тяжело  здесь думать о  прошлом. О кровопролитных войнах, об убиенных, замученных  христианах,  о падении Византии, о  превращенной в мечеть святой Софии. Но все это   оставалось и так бы и осталось в моем сознании  некоторой абстракцией, ибо я жил   не в Константинополе-Стамбуле,  а в  Анкаре, где исторических следов христианства не было и  в шесть утра нас  будил протяжный клич муэдзина, а  днем на улицах европейски одетых людей сменяли  закутанные в платки женщины самых разных возрастов, и,  как с тревогой нам рассказывали наши коллеги, последних (они зовут их насмешливо  матрешками) год от года  становится  все больше  -  так вот ощущение христианского прошлого   осталось бы неким умозрением, когда бы   накануне последнего дня две наши соотечественницы, преподавательницы  русского языка,   не предложили  бы мне поехать в Каппадокию - в древний христианский город, ныне глаголемый по-турецки Гёреме, о котором я по темноте своей и  слыхом не слыхивал.

Это потом я  уже  посмотрел, где эта древняя земля  находится и чем она славится, потом   прочитал  о ее истории, ее правителях и святынях,  узнал, что здесь жили Георгий Победоносец, Василий Великий, Григорий Нисский  и Григорий Богослов,  что отсюда происходили сорок севастийских мучеников, что это место стало одной из колыбелей восточного христианства, здесь была целая цивилизация, просуществовавшая  несколько веков,    и не знать о том  действительно было стыдно мне, а пока мы ехали на маленьком  красном «Опеле», и ее водительница смущенно говорила, что за рулем она всего несколько месяцев и за город никогда не выезжала. Последнее  обстоятельство не мешало ей жать на газ, несясь со скоростью 150 километров, обгоняя на трассе всех подряд и даже не притрагиваясь к педали тормоза тогда,  когда по моему разумению давно пора было это сделать. И я бестрепетно думал: что ж,  все в руце Божьей...

Так мы ехали часа три или четыре, несколько раз плутанули,  пейзаж за окном принимал все более лунные, не то марсианские очертания, равнина с огромным соленым озером сменилась безлесыми горами, каменистыми грядами, выложенными  кругами на полях  камнями и  скалами, похожими на грибы на высоких ножках,   хотя люди с более богатой и прихотливой фантазией  видят  в них иные символы и долина деликатно именуется  Долиной любви. В машине играл один и тот же диск с российской эстрадой 90-х, где Алену Апину сменяла Алена Свиридова, и так каждые полчаса по новой. Сначала забавляло, потом немного  раздражало, потом  - привык.   Наконец среди фантастических вулканических  ландшафтов показался  древний город. И церкви, и дома, и часовни, и хозяйственные постройки   находились  внутри скал,  и издалека пещеры в мягкой  горной породе напоминали пчелиные соты.

Обыкновенно, когда едешь в новое место, либо узнаешь о нем что-то заранее, либо тебе рассказывают по ходу дела, но экскурсовода у нас не было, и о многом приходилось догадываться,  либо черпать скудную информацию на обычных табличках для туристов. Впрочем,  в тот момент мне хотелось не столько узнать, сколько увидеть. А видеть было больно - в очень многих  церквях  фрески обезображены. У святых, у Спасителя, у Богородицы  выколоты глаза или целиком стерты лица. Я не знал, кто, когда и почему это сделал, и спросить было не у кого - можно было только догадываться. (Потом уже я прочитал, что в  исламе запрещено изображать людей, и отсюда, кстати, из желания обратить магометан в христианство, пойдя им на уступки,  возникла иконоборческая ересь).

Местных жителей в музее под открытым небом не было - они остались снаружи на рынке для туристов, где продавали то, что обыкновенно навязывается  всем туристам,  предлагали сфотографироваться верхом на верблюде, доброжелательно зазывали в свои лавочки,  и туристов было очень много  - немцев, японцев,  австралийцев,  американцев, французов, испанцев и итальянцев. Они приезжали на больших экскурсионных автобусах, водители которых мастерски разворачивали свои машины на стоянках, а потом вписывались в серпантины  горных дорог.   Только  автобусов с русскими   не было: лишь с   одной  небольшой  нашей  группкой мы случайно столкнулись в самом конце своего пути. Может быть, в другие дни и случаются паломничества,  но в этот воскресный, прохладный  день в конце октября, родной  речи  я не  слышал.

Итак, мы шли от церкви к церкви  и всюду видели похожую картину: фрески с выколотыми глазами, и экскурсоводов, рассказывавших на разных языках про древние времена, про персов, арабов, царя Митридата... Иногда туристов в маленькое помещение набивалось так много, что приходилось ждать очереди, чтобы войти или спуститься по узкой лесенке.  Туристы  оживленно переговаривались, фотографировали, среди скал попадались закусочные - ничего похожего на святость или хотя бы  сакральность  здесь внешне  не ощущалось. Наверное нечто похожее, можно  увидеть и возле египетских пирамид, и возле развалин перуанского города Мачу Пикчу. 

Но была среди этих церквей одна, в которой оказалось непривычно  пустынно. Может быть потому, что к ней надо было высоко подниматься, а может быть потому, что за вхождение в нее, единственную в Гёреме,  брали дополнительную  плату.   Она называлась «Темной церковью», ибо  в ней было лишь одно маленькое окошко. Именно в этой церкви   лучше всего сохранились фрески, и лица на них обезображены не были. Не все, правда, но многие уцелели.  То ли осквернители досюда не добрались, то ли этот храм  успели отреставрировать, но глядя на лики святых, на Спасителя, Богоматерь,  на фрески, изображавшие  Рождество,  Крещение, Воскрешение Лазаря, Вход в Иерусалим, Тайную Вечерю, Распятие и Преображение Господне  - я испытал какое-то невероятно пронзительное  чувство чуда, точно это не я на них, но  они на меня смотрели.

Выполненные неведомыми анатолийскими мастерами, они  удивительным образом напоминали виденное в наших русских  монастырях.  Если бы не мысль о моих оставшихся внизу, проголодавшихся спутницах, о том, что нам надо успеть вернуться домой, наверное, я так и не ушел бы отсюда до самого закрытия, а переводил бы  взгляд с одного изображения на другое, потеряв  или, напротив, только здесь, обретя, прикоснувшись к ощущению времени.  

Темнота упала быстро, как всегда бывает в горах. По пути назад  мы заехали на бензоколонку.  Полицейский расстелил в магазинчике коврик  и совершал намаз.  Напарник его поджидал. Какой-то водитель наливал в автомате кофе. Где-то далеко мерцали огни  небольшого турецкого города. За железной загородкой дремали индюки. В   машине в двадцатый раз  пела песню про юбочку из плюша  Алена Апина. Небеса, на мгновение, приоткрывшиеся, вновь  сомкнулись.