Отличить непривычную форму от коробящего содержания

Во время дискуссии выступали: настоятель храма мученицы Татианы протоиерей Максим Козлов; настоятель храма Покрова Богородицы в Филях протоиерей Борис Михайлов; клирик Иваново-Вознесенской епархии иеромонах Макарий (Маркиш); ответственный редактор «Журнала Московской Патриархии» Сергей Чапнин; руководитель галереи «Феофания» Константин Бенедиктов; участники выставки «Двоесловие/Диалог» художники Гор Чахал, Андрей Филиппов, Дмитрий Врубель, Владимир Куприянов, Татьяна Баданина; искусствовед Роман Багдасаров; обозреватель журнала «Фома» Алексей Соколов; художник Юрий Шабельников.

Вела круглый стол главный редактор интернет-издания «Татьянин день» Ксения Лученко.

Круглый стол собрал множество участников и гостей

Ксения Лученко: Многочисленные попытки представителей искусства и носителей церковного мировоззрения говорить друг с другом выявили проблему - отсутствие общего понятийного аппарата. Многие считают, что общей почвы, общего языка не будет никогда, что его невозможно выработать и поэтому диалог все время заходит в тупик, натыкается на стену абсолютного непонимания. Как вы думаете, есть ли у нас перспектива заговорить на одном языке?

Протоиерей Борис Михайлов: Давайте поговорим о термине «искусство». Деятельность мастеров, которые представлены на выставке «Двоесловие/Диалог» - это искусство? Или надо ввести какое-то другое понятие? Я глубоко убежден, что понятие «искусство» применимо только к творчеству старых мастеров, к искусству Ренессанса и Нового времени, которое было сознательно разрушено авангардистами в начале XX века. И поэтому называться художниками и деятелями искусства в  прежнем смысле этого слова они, по существу, не могут, об этом свидетельствует все их творчество.

Владимир Куприянов

Владимир Куприянов: Попытаюсь ответить на ваш вопрос с другой стороны. Я восстанавливал храм в 2005 году - начинал с нуля, искал спонсоров, делал выставки в храмах, монастырях, workshop со студентами... Мне всегда казалось, что в Церкви и том, что за ней стоит, есть этическая ответственность, нет игры и искусственности. И мне как современному художнику это очень нужно, поскольку наше современное искусство вышло из андеграунда. Это был некий подвиг, когда художники в своих мастерских отстаивали формальные ценности, то есть искусство, где есть работа над формой, а не только повествовательная ясность.

Возрождение было по-своему революционно: они ломали формы, доказывали новые принципы. Авангард также обладал принципами, причем очень глубокими - они были связаны с переменами философских ориентиров, которые произошли в XIX веке. Эта андеграундность, к сожалению, очень много значит в определении современного искусства.

Работа с церковными институтами всегда давала мне полноту исторических и человеческих ориентиров, например, ответственности. Думаю, взаимодействие с Церковью могло бы быть и шире, активнее. Но, мне кажется, говорить о диалоге как необходимом и обязательном не стоит. У нас должна быть просто возможность диалога и возможность соединения культурных позиций.

Ксения Лученко: Может быть, когда мы выясним цели и той, и другой стороны, будет легче найти общий язык? Как вы, художники, сами себе отвечаете на вопрос «зачем»?

Гор Чахал

Гор Чахал: На мой взгляд, секулярное общество и, как следствие этого, секулярное искусство, заходит в тупик. Критическое или аналитическое искусство, которое господствовало в мейнстриме культурной среды со второй половины XX века, постепенно скатилось до уровня социальной журналистики. Отличить в настоящее время журналиста от критического художника невозможно.

Искусство в ХХ веке преодолело все границы, которые определяли эту область, и в настоящее время сказать, что такое искусство, а что - не искусство, уже невозможно. Любой человек может сказать, что он художник, и если он достаточное долго будет это повторять, ему поверят. И при этом уже не важно, что он делает. Это проблема общественная. Это не отдельные шесть художников перестали различать границы искусства, а общество постепенно теряет критерии определения себя как общества. И я считаю, что это, безусловно, следствие эпохи так называемого Просвещения и отсутствия веры. Мне кажется, что спасение как искусства, так и общества лежит в одухотворении их жизни. Это может сделать только вера.

Андрей Филиппов

Андрей Филиппов: Я отвечу отцу Борису, так как он начал с эпохи Возрождения, а это, мне кажется, симптоматично. Дело в том, что в эпоху Возрождения наступила эра гуманизма, когда человек становится выше, чем икона. Обожествление человека, его тела, его инстинктов развивалось очень сильно на протяжении нескольких веков, пока не уперлось в «Черный квадрат» Малевича.

В центре современного искусства все те же проблемы - гендер, телесность. Просто раньше было живописное мастерство, а теперь - немножко другое. Если это не считывается Вами, то это печально. Это просто разные эпохи: даже если Мадонну рисовали, это все равно было светское искусство, потому что оно искушало. Оно искушало как кардиналов, так и простых людей.

А когда мы говорим о современном искусстве, у нас уже есть другие знания о мире - и физические, и нравственные, потому что мы много уже видели. Мы видели страшные войны, которых не было никогда. И современное искусство - это инструмент человека, необходимый, чтобы ориентировать себя в мире и понимать этот мир через свой труд, как и духовный, так и физический. Мы говорим о диалоге, потому что некоторые из нас - действительно православные, воцерковленные люди, и нам горестно слышать, когда нам отвечают: «Ну, то, чем вы занимаетесь, это не искусство, это так, какое-то заблуждение».

Мы можем говорить о вкусовых предпочтениях - кому-то нравятся Левитан или Крамской - но это только предпочтения. Если смотреть адекватно, современное искусство - такое же искусство, как любое другое. Есть искусство одухотворенное, стремящееся к познанию мира и Господа, и есть неодухотворенное. Корни и того, и другого искусства лежат глубоко в христианстве. Даже если это искусство направлено против христианства, оно всё равно оно использует формы и методы христианства.

Юрий Шабельников: В XIX веке появилась фотография, а одной из важнейших функций искусства в любое время была миметическая функция, создание подобия. Поэтому искусство авангарда занялось другим: пониманием того, что такое искусство само в себе. Я как-то с одним человеком говорил про то, что такое «Чёрный квадрат» и спросил, помнит ли он медведей у Шишкина. Он ответил, что да. «Но это же не медведи» - сказал я ему. Он согласился. А квадрат - это и есть квадрат. Малевич не создаёт иллюзий, он уходит от них. А всё предыдущее искусство стремилось к иллюзии.

Протоиерей Максим Козлов и иеромонах Макарий (Маркиш)

Протоиерей Максим Козлов: В современном искусстве я не профессионал, а любитель, поэтому скажу о том, что мне самому ближе. Применительно к тому, что называют церковным искусством, есть очевидные проблемы. Что есть язык современного церковного искусства на взгляд любителя? На практике мы видим в основном реплики и копии разной степени добросовестности и мастерства. Есть несколько имен, которые, наверное,  войдут в историю традиционного русского христианского искусства, они более-менее у всех на слуху, но они - абсолютные единицы среди огромного потока иконописных мастерских, которые пишут нечто похожее на XVII век.

Оказавшись в любом провинциальном храме, где есть хорошие спонсоры, можно увидеть похожие иконостасы: пятиярусные, каноничные и не очень живые, хотя они сделаны не типографским способом, а кистью. Та же проблема - с церковной архитектурой. Возникает вопрос: неужели у церковного искусства нет на сегодня никакого будущего, кроме возвращения в прошлое, автоматического воспроизведения того, что уже было сделано?

Я сейчас говорю не о каноне, а о языке, стиле, нахождении нерва современности, потому что великие византийские иконописцы V-VI века не похожи на русских XVI века: у каждого был свой нерв. Мы только начинаем говорить о том, что есть необходимость нахождения нового языка православной культуры начала XXI века - живописного, архитектурного, литературного и так далее. У меня нет никаких рецептов, и не следует меня понимать в том смысле, что стоящее в актовом зале нашего храма - это рецепты. Но для того, чтобы искать этот язык, необходимо разговаривать друг с другом, с теми, кто трудится в области искусства, так или иначе реагирующего на современность.

Константин Бенедиктов

Константин Бенедиктов: Мне кажется, что важно разделить в нашем разговоре искусство литургическое, которое служит целям молитвы и искусство, которое служит другим целям.

Дальше важно определиться: мы говорим о сакральном искусстве или о христианском? Это абсолютно разные вещи. Если мы говорим о христианском искусстве, то, простите, мы должны спросить у Христа, насколько оно христианское. Сакральное искусство может быть любым - эзотерическим, например. Но христианское искусство - оно такое, каким мы знаем Бога.

Для меня современное искусство - это то, что вообще происходит сегодня в искусстве. Contemporary-арт только присваивает себе название современного искусства. Мне кажется, что диалог Церкви с этой институцией очень сложен и даже невозможен, потому что мы должны отдавать себе отчет: это искусство философски, эстетически, ментально опирается на факт смерти Бога, смерти автора и смерти искусства в прежнем понимании. Возможен диалог с личностью художника настолько, насколько он хочет приблизиться к Христу и Церкви, если он хочет говорить о христианском искусстве.

Дмитрий Врубель

Дмитрий Врубель: Христианская культура в ХХ веке расширялась. Вы можете, допустим, обнаружить музей современного искусства в Ватикане. Вы говорите, что contemporary-арт основан на смерти Бога? Вот вам, пожалуйста, этот факт.

Искусство все-таки визуально, а мы даем какие-то словесные оценки. Мы не можем визуальные языки, которыми оперирует современное искусство, полностью перевести в вербальные. Их интерпретируют  критики, комментаторы, они делают выводы и пытаются гипотетически составить картину. Они говорят нам о смерти Бога. А вы, читая их, делаете свои выводы и закрываете для себя понимание современного искусства.

Ксения Лученко: Может быть, проблема в том, что нет разговора напрямую, что все слушают интерпретаторов и комментаторов?

Сергей Чапнин: Искусство начинается с образа. Образ - это очень сложное понятие. Если взять аналоги этого слова, которые есть в латинском, греческом и славянском языка - это, на самом деле, разные концепции восприятия и отражения мира.

Image (magic - магия) предполагает магическое отношение, которое этим образом создаётся. Это довольно механистическое изменение мира. Icon - это то, что указывает на связь формы и содержания. Содержания не только художественного и интеллектуального, но, прежде всего, содержания как связи двух миров: материального и нематериального. И в этом смысле для нас разговор с художниками достаточно сложен, потому что образ, о котором мы говорим, - это и словесный образ. Мы говорим, что Евангелие - это словесная икона; писаная икона - визуальная; литургия, богослужение - тоже образ Бога и Божественного мира.

Иеромонах Макарий (Маркиш), Сергей Чапнин, Константин Бенедиктов

Если рассматривать, говоря современным языком, мультимедийный образ, использующий разные средства воздействия, то, конечно, мы находимся в трагическом и безнадежном противоречии с современным миром. Образ, который связывает две реальности, земную и небесную, является единственным священным образом. Здесь я с Константином никак не согласен, что существует разное священное искусство, так как священное или святое - это то, что принадлежит Богу. Священное искусство едино. Сам Бог раскрывает такие свои черты и атрибуты, которые на языке земном выразить невозможно. Никакие средства искусства не могут сказать о Боге. Главное искусство для Церкви и для каждого христианина - это искусство молитвы, причем молитвы не столько внешней и общественной, сколько молитвы, в которой соединяются ум и сердце. И вот это единственное подлинное искусство, потому что оно каждого человека соединяет с Богом.

Когда мы это обозначили и говорим о современном искусстве, мы понимаем, что это уже искусство второго, третьего, четвертого ряда. Оно может лишь в той или иной степени приближаться к священному искусству, и вот в этом приближении вся суть нашего диалога. Если искусство в той или иной степени основано на молитвенном опыте, тогда, конечно, диалог возможен. Если в искусстве доминирует некая иная тенденция - назовем ее модой, самовыражением художника - такое искусство в диалог с Церковью вступить не может. Человек как индивидуум, как отсеченный от Бога, пытается вступить в диалог с некой полнотой, а диалог одиночки с полнотой - это очень неадекватная вещь.

Диалог возможен только внутри единого пространства. Если человек творящий понимает универсальную истину - Бог освятил весь мир, к которому принадлежу и я ,- вот та точка, с  которой начинается диалог.

Юрий Шабельников

Юрий Шабельников: Сергей, из того, что Вы сказали, следует, что любое искусство невозможно. Никакой язык человеческий не сможет описать Бога. Но есть, условно говоря, церковная традиция, а есть светская традиция. И если с этих позиций говорить, допустим, об авангарде, то авангард прерывает языческую традицию подражания, создания иллюзий. Он говорит о реальности. Рене Магритт, допустим, рисует трубку, но это не трубка, это нарисованность. Он пишет: «смотрите, я рисую трубку, но это не трубка», -  чтобы мы поняли, что цель не иллюзия, а её нарушение.

Дмитрий Врубель: Тут назвали некоторых художников журналистами. Я как раз отношусь к этому разряду: мы с Викторией Тимофеевой - художники-публицисты. И на сегодняшнее событие я смотрю с публицистической точки зрения. Для меня уже было чудом, что среди кураторов есть отец Феодор Котрелёв.

Вчера в Интернете я прочел мнение с большим количеством комментариев, что выставка в притворе храма святой Татианы при МГУ вызывает омерзение. Тут я подумал, что все, как оно и было, осталось на своих местах. Какой диалог? Мы, художники, для таких людей - никто. Но сегодняшняя наша дискуссия - это и есть диалог. Мы сколько угодно можем говорить, что мы оперируем разными понятиями, что мы никогда не поймём друг друга. Но когда мы сидим друг напротив друга и выслушиваем собеседника - вот это диалог, а не то, что происходит в Таганском суде.

Протоиерей Борис Михайлов

Протоиерей Борис Михайлов: Мне кажется, безнадежность нашего диалога, которая ясно просвечивается, спасаема тем, о чем сказал Гор Чахал. Архимандрит Зинон (Теодор) рассказывает: когда к нему приходит художник, и говорит, что хочет научиться иконописи, он отвечает - сначала нужно убить в себе художника. Он говорит о духовном делании. Вот это самое главное. Когда человек ищет Духа Святого (никто не может сказать, что он живет Духом Святым, но ищет его), ищет правду Божию в своей жизни, тогда он как художник может быть участником того, что мы называем иконным миром.

К великому несчастью для всех в ХХ веке открылась совсем другая, темная духовность. И Сергей Николаевич Булгаков, в 1914 году увидевший в Москве Пикассо, когда он еще не был Пикассо в современном понимании, сказал, что картины Пикассо подобны черным иконам: они источают черную благодать. И он совершенно точно определил духовную почву искусства авангарда. Это бунт против Творца, это разрушение творения Божия. И об этом наша православная русская традиция в лице Сергея Иосифовича Фуделя во второй половине 20 века свидетельствует тем же отношением.

Надо понять, что это - не искусство. Я не говорю о присутствующих здесь: то, что вы здесь находитесь, как раз свидетельство, что вы уходите от того, о чем я сейчас говорю. Потому что я не представляю себе, чтобы Олег Кулик, который лаял как собака, мог прийти сюда.

Ксения Лученко: В  контексте того, что сказал отец Максим о том тупике, в который зашло церковное искусство, могут ли современные художники дать какой-то импульс его развитию?

Протоиерей Борис Михайлов: Современные художники, конечно, нет. Потому что они, к великому сожалению, как правило, далеки от Церкви. И потом, они сильно испорчены современной культурой.

Юрий Шабельников: Я считаю, что в современной ситуации культурный человек знает все слои. Современная культура - это знание и античной культуры, и культуры возрождения, и барокко. Если этот пласт человек знает, значит, он современный человек. И все это существует параллельно. Не бывает так, что я знаю только авангард, и для меня XIX века нет.

Протоиерей Борис Михайлов: Что касается собственно церковного искусства, эта тема казалась довольно далекой от предмета нашей дискуссии, а на самом деле она очень близка. Здесь та же самая причина: отсутствие подлинной, настоящей воцерковленности, отсутствие духовного основания. Эта общая болезнь рода человеческого в ХХ и XXI веке. Это проявляет себя и в церковном творчестве, и в светском творчестве также. И только на основании личного подвига человека, к которому призывает архимандрит Зинон, может рождаться то согласие, которого мы сейчас ищем.

Иеромонах Макарий (Маркиш): Мы говорим: ХХ век, авангард. Зачем мы себя ограничиваем? Искусство существует со времен наскальных росписей. Профессор Зубов очень хорошо показывает, что по сути это тоже христианское искусство. Потому что Христос - это Божественный Логос. И если мы убеждены в этом, то значит, все доброе, прекрасное, что существует в этом мире, принадлежит Ему.

Если бы Вы у меня спросили, что такое христианское искусство, я бы ответил, что любое истинное искусство - это искусство христианское, потому что Христос - это наш Бог. Искусство, безусловно, имеет отношение к религии: это доказывают и искусствоведы и религиоведы, и жизненный опыт, который дан каждому из нас. Истинный творец - это открыватель нового, это исследователь. Если писатель не православный, а мусульманин, но он открыл истину, то его искусство христианское.

Мы, действительно, видим трудности в нашей церковной среде: все, о чем говорил отец Максим, совершенно правильно. Но я хотел бы добавить немножко оптимизма. Когда реке ставят запруду, она не потечет в этом направлении, рукав будет застойный, но она найдет другие рукава. Может быть, запруда на иконописной магистрали стоит, а на магистрали проповеди, на магистрали церковного пения она уже давно разломана.

Диалог: Константин Бенедиктов и Владимир Куприянов

 Владимир Куприянов: Сейчас с противоположной стороны стола была высказана широкая, развернутая позиция. Мне она была очень интересна и нужна, и я с огромным удовольствием слушал эти реплики. Но они явно показывают то, что мы слишком мало общаемся, что у нас очень маленькая площадка для обсуждений. Мы в самом начале разговора.

Для меня, как для художника и практика (я постоянно работаю со студентами, организовываю выездные летние практики) видно, что кроме идеологии мы сейчас ничего не можем производить. Для того, чтобы создать качественный продукт, нужна очень большая производственная база, очень много производителей. Есть европейская ситуация (я не идеализирую, я констатирую), когда существуют сотни мастер-классов, workshop'ов, когда художники в течение лета несколько раз ездят в разные места, среди которых монастыри, храмы, они при них живут, работают.

У нас этого ничего нет. Какой мы результат хотим иметь в такой ситуации? Мы все время говорим о высотах Возрождения или, в крайнем случае, о картинах Малевича. На самом деле, Малевич - это точка, под которой была большая культурная ситуация России XVIII-XIX веков. А сейчас мы все хотим результатов, когда у нас нет почвы для них. Сейчас мы имеем творческие вузы уровня 50-х - 60-х годов. Где нам взять художников, специалистов, которые могли бы двигать архитектуру на современном уровне? У нас был Мельников, и что сейчас Мельников? Ничто, эта традиция осталась на Западе, у нас продолжения его школы нет.

Когда я организовывал мастерские при монастырях, всегда присутствовала боязнь: можно ли это делать. Для того чтобы на что-то выйти, надо много чрезмерных усилий. А на самом деле, дело культуры - это дело Церкви. И есть очень хороший потенциал, когда в спокойной атмосфере происходит работа по наращиванию мускулов.

Есть какая-то горстка людей, которые претендуют на современное искусство, и все. У нас очень талантливый народ, он может появиться в любом селе. И что? Мы только обсуждаем скандалы с «прыгающими собаками». Поэтому моя позиция такова: нужна помощь в организации мест, где идет лабораторная работа по творческим мастерским, по творческим экспериментам.

Диалог: художники напротив священников

 Протоиерей Максим Козлов: С репликой Владимира все приближается к практической плоскости. Я думаю, что одним из атрибутов непреодолимости Церкви вратами ада является непреодолимость христианской культуры. Если мы когда-нибудь согласимся, что вместе с Церковью нет современной ей христианской культуры, что она не может ее порождать, мы погрешим против Евангелия.

Есть известный композитор Владимир Мартынов, который в свое время преподавал в регентской школе при Московской духовной семинарии. У него есть собственные церковные произведения, но его преподавание закончилось тем, что он написал историю русской церковной музыки. По его мнению, она кончилась, ее больше быть не может: единственной правильной музыкой был знаменный распев, но и его нельзя спеть так, как он был задуман, поэтому все бессмысленно. Он ушел заниматься светской музыкой, и не без успеха. Но такого рода пессимистический вывод я принять не могу, зная того же Арво Пярта.

Я не согласен с Мартыновым не только в том смысле, что всякое доброе начало, как говорил отец Макарий, возводит к Богу.  Мы должны различить анонимное христианство, которое рассеяно по всем культурам, включая древние пещеры (по апостолу Павлу, всякое доброе движение в душе человека, есть, так или иначе, голос Божий) и христианское искусство в более специальном смысле слова.

Мне представляется, что в рамках диалога, который может быть продолжен, важно четко друг другу проговорить, чего мы друг по отношению к другу не должны допускать. Я не соглашусь, что прыгать собакой на выставке или резать живую свинью и давать людям куски мяса в качестве перформанса -  это невинная вещь. Это антихристианская и одновременно антихудожественная акция.

С другой стороны, очень важно, чтобы и церковные люди, находящиеся вне поля современного искусства, постепенно учились вырабатывать в себе терпимость и навык отличения непривычной формы от коробящего содержания. Иной раз все сваливается в кучу. И очевидные антихристианские выходки какого-нибудь Тер-Оганьяна, которого, думаю, никто здесь не будет защищать, не всегда могут отличить от поиска формы, как мы видим, в частности, у авторов, которые представлены на выставке. Здесь нужно друг другу проговаривать какие-то вещи: если не будет открытости с двух сторон, не будет и диалога.

Ксения Лученко, Алексей Соколов, протоиерей Борис Михайлов, протоиерей Максим Козлов

Алексей Соколов: Я бы хотел повторить одну фразу, которая мне очень нравится: неправильно говорить, что есть христиане, мусульмане и художники. Понятийный аппарат, на котором Церковь может говорить о современном искусстве, - это и есть современное искусство. Если художник - христианин и ему есть, что сказать, он говорит на том языке, на котором привык разговаривать. Вопрос может заключаться лишь в одном: возможно ли через такой канал как современное искусство вести диалог о Боге, о смысле жизни, о том, о чем говорит Церковь. Мне лично кажется, та диспозиция, которую мы видим здесь, прекрасно показывает, что такой диалог возможен.

Нужно говорить не о том, что есть Церковь и есть современное искусство. Есть люди, стоящие на разных позициях, по-разному смотрящие на одни и те же вещи. Они говорят друг с другом, в том числе, на языке современного искусства. Соответственно, разговор между Церковью и искусством - это совершенно неправильная оппозиция, она неверно сформулирована.

Татьяна Баданина

Татьяна Баданина: Мой личный опыт - две выставки в Серафимо-Знаменском монастыре. Может быть, у меня в мастерской эти работы выглядят более простыми, более примитивными, а когда показываешь их в таком важном месте, они приобретают дополнительную силу. Место освящает эти работы, дополняет.

То, что я не могу своими силами сделать, мне помогает сделать храм, зрители, те же девочки-послушницы, которые с радостью ждут. Я точно знаю, что диалог нужен, потому что есть люди, которые ждут его. То, что представлено на выставке «Двоесловие», уже выставлялось в действующем храме святой Нины. Я специально делала «Белые одежды» для этого места.

Андрей Филиппов: Мне очень приятно то, что сейчас говорила Татьяна, потому что я хотел вспомнить именно ее выставку. На этой выставке присутствует любовь, любовь в чистом христианском виде. И нам нужно сейчас как-то преодолеть этот информационный шквал и вернуться к основе диалога, который всегда возможен только через любовь.

Роман Багдасаров: Для меня выставка и круглый стол являются совершенно закономерными и, более того, долгожданными явлениями в истории русского художественного процесса. И икона как часть церковного искусства, и религиозная картина как часть светского искусства всегда сосуществовали в истории в симбиозе и взаимно обогащали друг друга.

Русская религиозная картина могла переходить в какое-то иконографическое измерение, если эти изображения принимались в пространство храма, освящались. Так произошло с известной работой Крамского «Христос в пустыне», которая не задумывалась как икона, но, тем не менее, органично перешла в храмовое пространство, в росписи, в архиерейские покои. Религиозную картину можно рассматривать как некое келейное творчество, которое в случае соборного одобрения может обогащать собой иконографию, церковное искусство.

Интересно, что буквально вчера закончилась конференция в стенах Российской академии художеств, на которой обсуждались кризисные явления, которые присутствуют в современном церковном искусстве. Я бы не сказал, что церковное искусство находится в тупике, но определенный кризис оно испытывает. И в частности, именно потому, что многое потеряно после культурной катастрофы, которая произошла  в 1917 году. Церковное искусство перестало развиваться в крупнейшей в мире православной стране, а религиозная тема была вытеснена на задворки.

Генеалогически современные художники вырастают из так называемого другого искусства, второго авангарда, то есть андеграунда, который стал постепенно развиваться с 50-х гг. Эти художники ставили перед собой, в частности, задачу восстановить связь между религиозными темами и современным искусством - то, что было запрещено в искусстве официальном. Мы знаем имена: Штейнберг, Линицкий, Симаков, Провоторов и другие, это десятки художников. И в том, что нынешняя генерация художников приходит снова с этим к храму, нет ничего случайного, ничего странного. Эти процессы происходили постоянно.

Мне кажется, что сейчас, наконец, должен начаться этот диалог и, возможно, произойдет какое-то взаимное обогащение. Современные художники поймут, что Церковь им полезна не только в качестве пиара. В то же время, мы  понимаем, что Церковь вправе ожидать от современных художников более глубокого внимания к своей традиции и, действительно, на путях современного искусства может произойти обогащение и церковного искусства.

Андрей Филиппов и художник-фотограф Михаил Каламкаров

Пример этого был очень яркий (к сожалению, он не до конца состоялся) - это пример Кузьмы Петрова-Водкина. Он был глубоко православным человеком, и был принят его эскизный проект росписи храма святителя и чудотворца Николая в городе Бари. Если бы осуществлению этого проекта не помешала Первая мировая война и последующая революция, то мы имели бы не только вхождение модерна в лоно церковного искусства (пока что у нас последний по времени стиль, который был освящен церковью  - модерн), но и русский авангард первой волны.

К сожалению, это не состоялось, но состоялось другое: в лице лучших представителей религиозной философии  была попытка окормлять ведущих художников того времени. Здесь можно привести пример отца Павла Флоренского и группы художников «Маковец», с которой он работал и для которых он излагал на языке современного искусствоведения, на языке современной философии вечные истины православной метафизики, православного богословия.

Мы только в самом начале пути. Мы должны определиться, что такое современное искусство, только ли это contemporary-арт, то есть актуальное искусство. Существуют и другие направления, и если затрагивать их, то могут возникать совершенно другие проблемы. Не только проблема кощунства, а, допустим, проблема правомерности духовного опыта, приемлемости неких мистических откровений, которые могут посещать художника, принадлежащего, допустим, к visionary-арту, фантастическому реализму. Это ведь тоже современное искусство.

Владимир Куприянов, Александр Сигутин, Дмитрий Врубель, Гор Чахал

Константин Бенедиктов: По опыту я представляю себе возможность не только литургического искусства. Не хочется говорить христианского, потому что искусство само по себе не проповедует, но искусство, которое было бы следствием нравственного опыта личности. И язык может быть очень острый, современный, живой и так далее, но без заигрывания. Художник должен понимать ответственность, в том числе, за эстетику, потому что внутри эстетики часто уже заложен отрицательный или положительный импульс. Эта ответственность для каждого своя. Кроме законов этики и эстетики, на мой взгляд, нужно ввести понятие аскетики. Художник должен нести нравственную ответственность и различать духов. Это то, что сказано в  Евангелии: «Испытывайте духов, от Бога ли они».

Гор Чахал: Как говорит наша реклама, надо чаще встречаться. Поскольку я художник, люблю делать выставки и это моя жизнь, я бы хотел, чтобы выставок, подобных той, которую нам с таким трудом удалось организовать благодаря помощи отца Максима, было больше. Конечно, совершенно не обязательно при храмах. Эта была общественная акция на тему христианского искусства, чтобы со временем, наконец, люди перестали друг друга бояться, привыкли к взаимному общению. В перспективе хотелось бы открыть центр современного христианского искусства и спокойно заниматься культурным строительством.

Фотограф-документалист Олег Климов

Протоиерей Максим Козлов: Продолжая мысль отца Бориса, я бы хотел сказать, что важно дальше думать о практических шагах. Очень хорошо, что состоялся этот опыт, где мы хоть немножко посмотрели друг на друга. Стало понятно, что можно сидеть за одним столом и даже сделать одну выставку. Для меня очень значимо, что на выставке был человек, который занимается связями Церкви с культурным сообществом - архимандрит Тихон (Шевкунов).

Если мы будем находить совместные площадки, в идеале - создадим музей или центр современного христианского искусства, если будем решать вопросы о том, кто и какими работами будет там представлен, мы снимем многие проблемы, которые существуют  в общественном и церковном сознании по поводу не столько реального, сколько мнимого противостояния. Безусловно, определенного рода радикальные круги с двух сторон будут недовольны, ибо они будут отсечены от этого процесса диалога, взаимодействия. Но это, действительно, маргинально-радикальные крайности.

А все остальные в этом диалоге, я надеюсь, будут готовы участвовать и слушать друг друга. То, что этот диалог будет нуждаться в институциализации, мне кажется, несомненно.

Иеромонах Макарий (Маркиш): Люди не видят церковной динамики. Церковь - организм богочеловеческий: человек меняется, и она меняется. Кто из нас знает, в каком положении находится сейчас Церковь? Церковь становится силой, выходящей за пределы церковной ограды. И миссионерское начало Церкви замечательно соединяется с различными жанрами и аспектами современного искусства. Современное искусство должно быть частью миссионерской деятельности. И я думаю, это в наших силах.

Фото Юлии Маковейчук