По правилам дзюдо

Дни мягчайшей симферопольской зимы, обыкновенно, однообразно серы. Три раза за зиму выпадает снег, но редко держится дольше недели или дней пяти; и город, так сильно оживляющийся летом, кажется еще провинциальнее и глуше под этим непрочным снегом.

Солнечные дни, как снег, случаются довольно редко, а большей частью с обложенного облаками неба моросит почти что непрерывный дождь; от этого провода высоковольтной линии, протянутой за нашим домом, раскаленные электричеством, трещат и днем и ночью. Этот треск мне глубоко понятен и приятен, поскольку проходит сквозь всю мою странную жизнь, она стоит передо мной загадкой без ответа, но этот треск, как сад без листьев, в свое время сильно пострадавший, как печка, которую я помню с детства, создает мое домашнее тепло, в те дни, когда я одинок, и дождь струится по скользкой глинистой земле, лишь отчасти, неглубоко проникая в нее. Запах глины прочно связан в моей памяти с запахом дождя.

Земля эта белого цвета, на ней растет только жесткая, невысокая трава и колючий неприступный куст татарника, как бы головой, увенчанный розовым, поистине восхитительным цветком. С самых ранних лет узнав о постигшем нас когда-то монголо-татарском иге, я считал своим долгом поражать татарник; обычно, взяв палку, я ограничивался отсечением головы, но в случае упорного сопротивления, по необходимости, прибегал к четвертованию.

Окрасив палку его зеленой кровью, я стирал его с лица земли, думая об иге враждебной нам культуры, признавая обоюдную значительность русской и татарской государственности, я стирал с лица земли чужую и утверждал свою, мысленно борясь за свой привычный русский космос, с которым сросся и который воспринимал тогда не как отвлеченную культуру — но Пушкин, Гоголь, Достоевский и Толстой представлялись мне молчащими атлантами, прочно занявшими мир за детскою спиной. Я умел так беззаветно верить им, что если бы они узнали о моей к ним прочной вере, то несомненно, ужаснулись бы от тяжести ответственности, которую я возложил на них. Миф о русском прочно въелся в мое сердце и, проникнув в кровь, сочился потом, я радостно стирал его со лба.

От соседей к нам сама собой пришла малина, ее заросли под северным окном в это время года представляют собой несуразные и жалкие прутки, с редкими свернувшимися лоскутками листьев. Также и кусты татарника, что летом разрослись на пустыре под линией электропередачи, вот уж ползимы стоят под снегом и дождем с поднятыми кверху, как будто жестяными, светло-коричневыми лапами. Цветы их отцвели и пустотой своей теперь напоминают черепа, ветер раздувает их ряды и снова, стихнув, отпускает; по утрам, когда бывает сухо или подморозит, слышно, как они от этого шуршат.

По правилам дзюдо разрешается душить противника, душат мягким воротником от кимоно, до тех пор, пока противник не сдастся. В это время судья, согнувшись, стоит над борющейся парой и следит за удушением, поскольку многие, надеясь вырваться из захвата, не сдаются, и судья следит, не захрипит ли удушаемый борец. Хрип, как признак потери сознания равносилен сдаче, и поединок прекращают. В это время смерть весьма близка к побежденному, он проваливается в ее кружащиеся черные лалы и забывает про себя. И если судья упустит этот момент потери сознания, победитель, ожидая сдачи, может его вовсе задушить.

Телеграмма о смерти отца застала Ивана в раздевалке, куда с разминки вызвал его тренер, — Умер папа срочно приезжай Елена, — гласил ее лишенный знаков препинания текст. Среднего роста, но широкий в кости, Иван беспомощно держал в руке маленькую белую бумажку, возвещавшую ему круглое сиротство; его большая, красная от бега, грудь глубоко дышала, поднимаясь из-под белой ткани кимоно. Его лицо, тоже красное от бега, выражало тупую остановку мысли перед внезапно происшедшим горем. Тупое выражение его лица выглядело тем более разительно, благодаря тому, что его черты от природы были тяжелыми и грубыми.

Массивный длинный нос не казался вызывающе огромным на фоне тяжелой нижней челюсти, широких скул и небольшого, покатого и толстого на вид, лба, далеко нависшего над маленькими бесцветными глазами. Его тонкие бледные губы замерли в унылой и скорбной складке. Из зала доносились звонкие удары по татами. Бледный от волнения тренер, подавший ему телеграмму, стоял с ним рядом, прислонившись к стенке. Переждав тяжелую минуту, он сказал: «Езжай, Ваня, домой, какие уж теперь соревнования». По-отечески прижав его одеревенелую голову к груди, он похлопал его по спине и вышел, чтоб сообщить комиссии о выбывшем участнике соревнований.

Наш восьмиквартирный дом построен из ракушечного камня, на его фронтоне выложена надпись: 1958. Тесные клетушки его комнат показались раем обитателям живописных коммунальных двориков. Электричество, водопровод, привозной газ, отдельная квартира — остальные удобства во дворе. Новоселы (рабочие и служащие табачного завода) насадили свои садики и зажили радостной, счастливой жизнью на глухой окраине, бывшей раньше военным полигоном.

Дом был покрашен в яично-желтый цвет, со временем повыцветший от дождей и солнца, и покрыт плоской битумной крышей. Вода, стекающая с таких битумных крыш, пока они еще свежи после очередной поправки, всегда бывает желтой, пенится и пахнет нефтью.

На моей памяти эта окраина была уже только отдаленной, но не глухой, поскольку «полигон» стали быстро застраивать и вокруг нашего дома образовалось несколько запутанных кварталов, состоявших из частных построек.

Казалось, что вечер, в который постучалась в нашу дверь соседка сверху, Вера, ничего не предвещал. Я сидел на диване в дальней комнате и что-то там читал, работал телевизор — его смотрела бабушка и дед, вернувшийся с работы, в комнатах горел уютный нижний свет.

Робко постучавшись и тут же приоткрыв дверь, она запиралась у нас только на ночь, Вера, полусогнувшись, глухо запричитала из темноты подъезда.

— Лиза, Леня, Степан повесился. — И тут же тихо навзрыд заплакала. Дед, не сказав ни слова, встал с дивана и вышел в подъезд, где уже стояли, втеснившись на лестничной площадке, перепуганные обитатели нашего дома. Побежали за милицией, побежали к Лене, сестре Степиной жены (скоропостижно умершей пять лет назад от энцефалита), чтобы Лена сообщила Степиным сыновьям: недавно женившемуся и зажившему своим отдельным домом Коле и младшему Ване, уехавшему на неделе на республиканские соревнования по дзюдо. Телевизор весь этот вечер работал до самой ночи, но его никто не смотрел. Весь следующий день тоже был очень хлопотным, собирались родственники и знакомые.

Степана, вынутого из петли, одели в его хороший костюм и положили на стол, ждали Ваню, который должен был приехать.

Я боялся увидеть так страшно погибшего покойника и не стал подниматься на второй этаж. В доме говорили об иголках, о магните, которые надо было куда-то положить, чтоб лицо не распухало. На следующий день после обеда, под размеренные удары барабана и медные звуки духового оркестра, Степана унесли.

Я сидел в своем углу, за окнами весь день серело небо — такое, каким оно всегда бывает во время симферопольской зимы.