Лицо человека

Лицом к спине

В «Достопамятных сказаниях о подвижничестве святых и блаженных отцов» — памятнике древней церковной литературы — мы находим рассказ преподобного Макария Египетского, первая часть которого выглядит так. «Однажды, проходя пустыней, я нашел череп какого-то мертвеца, валявшийся на земле. Когда ударил я череп пальмовой палкой, он что-то проговорил мне. Я спросил его: «Кто ты?» Череп отвечал мне: «Я был главным жрецом идолов и язычников, которые жили на этом месте, а ты, Макарий, — духоносец. Когда ты, сжалившись над страждущими в мучении, начинаешь молиться о них, они чувствуют некую отраду». Старец спросил его, какая это отрада и какое мучение. Череп отвечал ему: «Насколько небо отстоит от земли, настолько под нами огня, и мы от ног до головы стоим среди огня. Нельзя никому из нас видеть другого лицом к лицу. У нас лицо одного обращено к спине другого. Но когда ты помолишься о нас, то каждый несколько видит лицо другого. Вот в чем наша отрада». — Старец заплакал и сказал: «Несчастен день, в который родился человек...»

Современного человека поражает здесь не столько то, что череп заговорил — говорящий череп после всех перипетий двадцатого века он готов воспринять как метафору и пропустить мимо ушей, — сколько схожесть опыта его обыденной жизни с рассказом египетского жреца. Наш современник, почти окончательно свыкшийся со своим положением человека толпы, легко узнает себя здесь, а это очень серьезная причина, чтобы остановиться и задуматься.

Одиночество в этом суровом и лаконичном рассказе предстает как весомый компонент «тьмы кромешной», и одиночество, как мы узнаем из этого рассказа, — это одна из адских мук, с которой мы знакомимся уже в течение нашей земной жизни, поскольку и у нас «лицо одного обращено к спине другого». С другой стороны, из этого рассказа мы узнаем, что человеческое лицо скрывает в себе таинственную и необъяснимую отраду, глубокую настолько, что даже муки ада слабеют пред ней.

Из жизни идей

Еще в школьном возрасте советскому человеку объясняли, что существуют два концептуальных подхода к оправданию искусства: «неправильный», буржуазный, оправдывающий существование искусства ценностью самого искусства, и «правильный», народнический, видящий оправдание искусства в его возможной пользе — воспитании, воодушевлении и т.п. Но при внимательном рассмотрении оказывается, что обе концепции оправдывают существование искусства только отчасти.

Концепция «искусства для искусства» неизбежно ориентирует художника лишь на узкий круг сомнительных ценителей и выдает ему вид на жительство в затхлом воздухе салонов и артистических кафе, на правах богемного «гения». Концепция «полезного искусства» вынуждает художника в зависимости от соцзаказа занять должность либо ментора, либо массовика-затейника.

Достойно внимания то, что среди деятелей искусства нашлись люди, перебывавшие во всех трех ролях — например Маяковский, бывший «гением «футуризма, «ментором» большевиков и «затейником» революционных масс. К несчастью, обладатель подлинного таланта, Маяковский не слился ни с богемой, ни с пролеткультом, и, когда жизнь загнала его в творческий тупик, он, нигде не находя оправдания своему искусству, в конце концов не нашел оправдания и своей жизни.

Случай с Маяковским, конечно, один из самых трагичных. Большинство людей, приверженных искусству, страдают тише, но серьезное оправдание своей любви к этому «бесполезному» занятию не перестает быть для них необходимым.

Трагедия современного общества заключается еще и в том, что вследствие внутреннего опустошения его членов оно приобрело болезненное пристрастие к служению идеям, большинство из которых, подобно бесам, носится в воздухе. Похоже, что приведенные выше образцы псевдоапологий искусства относятся как раз к разряду «идей».

«Идея» отличается от здоровой мысли прежде всего тем, что исходит не из того, что мы имеем в реальности, а из того, что желательно или приятно человеку, согласному ей служить. Очень легко можно себе представить, как человек, не имеющий внутреннего расположения к творчеству (то есть таланта), но желающий прослыть художником, поэтом и т.п., оказавшись в положении «непонятого гения» решается утешить себя мыслью, что «толпа» его попросту не распознала. Завербовав несколько подобных себе неудачников, он может устроить «школу», а идея об искусстве для искусства окажется здесь как

нельзя более кстати. Ею, как дубиной, он будет ошарашивать простодушных обывателей, неспособных понять эстетического смысла «Всех напевов» Брюсова, к примеру.

Подобным же образом возникает идея «полезного искусства». Честно признавшись самому себе, что его произведения не имеют художественной ценности, но, вопреки этому факту желая по-прежнему слыть творческой натурой, «несостоявшийся гений» принимается учить людей «добру», употребляя при этом всю столь вожделенную ему внешнюю атрибутику искусства. Для полноты второй картины можно добавить, что под влиянием модного поветрия находятся и охотники учить людей злу, как некоторые «страшные» отечественные рок-группы «Крематорий», «Ария» и т.п. Наслушавшись «Led Zeppelin», они думают, что надо заниматься оккультизмом и употреблять наркотики, чтобы получилось так же круто. Нет, ребята, кроме этого, надо еще иметь талант.

Лицом к лицу

Таковы «идеи» и их служители. Но каково искусство и его служители? Об этом говорит поэт Батюшков в своем эссе «Нечто о поэте и поэзии».

«В сладостную минуту очарования поэтического я никогда не взял бы пера моего, если бы нашел сердце, способное чувствовать вполне то, что я чувствую; если бы мог передать ему все тайные помышления, всю свежесть моего мечтания и заставить в нем трепетать те же струны, которые издали голос в моем сердце. Где сыскать сердце, готовое разделять с нами все чувства и ощущения наши? Нет его с нами — и мы прибегаем к искусству...»

Нет с нами близкого человека, и мы прибегаем к искусству. Скажем мы, если захотим повторить мысль Батюшкова одной фразой. «Когда ты помолишься о нас, каждый несколько видит лицо другого. Вот в чем наша отрада». Так же и отрада, доставляемая подлинным искусством, заключается в том, что мы можем несколько видеть лицо — ощущать «тайные помышления» другого человека, передающиеся от сердца к сердцу посредством тайны искусства.