«И грустен наш Татьянин день…». Подробности закрытия университетского храма

История закрытия татьянинской церкви связана с ранним периодом большевистского богоборчества. Тогда еще не было повсеместных закрытий храмов, преследований верующих. Кошмар помголовской кампании был еще впереди. В 1918-19 годах проходила другая менее известная кампания — по закрытию домовых церквей при учебных заведениях. Начало этой кампании имело свои причины и свое место в истории. Противостояние большевизма и Церкви старше не только небезызвестного декрета об отделении Церкви от государства, оно старше самого государства. Вот несколько эпизодов без подробностей, без анализа. В октябре 1917 года, еще до переворота, в Успенском соборе Московского Кремля двое будущих красноармейцев сорвали пелены с раки с мощами святителя Ермоге-на и устроили потасовку. В январе 1918 года в Петрограде, в Александро-Невской Лавре, начал ось самочинное изъятие церковного имущества. «Кадры» для ограбления церквей уже имелись. А комиссары боялись и верующих и этих «кадров».

 

Три месяца правительство, возглавляемое дипломированным юристом, руководствовалось в церковном вопросе только «революционной необходимостью» и прекрасно обходилось без законов и правовых норм. Потом появился этот декрет. Документ, якобы вовсе не уничтожающий Церковь, а только оформляющий новый для России вид отношений Церкви и государства. В России и в Москве понемногу начали понимать, что декрет с красивым названием «О свободе совести» действительно освобождал главных атеистов от остатков совести и охранял их мародерство в Церквях.

 

Оказалось, что Церковь можно отделить от государства, но не от народа. «Никогда во время революции не были так переполнены церкви, как после декретов», — писал корреспондент петроградской газеты «Новая жизнь». Статья так и называлась «О провале идеи отделения церкви от государства». «Идея» не хотела приживаться даже в стопроцентно партийной среде. На Благовещенье 1918 года в некоторых районных совдепах Москвы служили молебны. 1 мая в Великую Среду многие из москвичей прислушались к обращению Патриарха и не вышли на первомайскую демонстрацию. А в ночь под Светлое Христово Воскресенье неожиданно исчезла кремлевская охрана. И москвичи — из тех, что посмелее — отстояли праздничную службу в соборах Кремля. На Преображенье, 6(19) августа, день традиционно выходной, среди множества московских учреждений и заводов, прекративших работу, была и типография ЦИК.

 

Декрет был написан в аппарате Совнаркома. Считается, что начало декрета сочинил Ленин. Только через полгода, в июле 1918 года, был подобран коллектив для текущей работы по осуществлению этого декрета. В аппарате Наркомпроса был создан так называемый Особый отдел. Другие названия этого отдела — Отдел по отделению Церкви от государства или, кратко, Восьмой отдел. Сотрудниками отдела при его создании были два эксперта, юридический консультант, делопроизводитель и машинистка. Вскоре в отделе появился еще один эксперт — священник-расстрига Михаил Галкин. Когда-то он чуть не стал архиереем, потом связал свою судьбу с Союзом русского Народа («черная сотня»). В 1917 году попросился на работу к большевикам. Как и большинство наших революционных Геростратом, Галкин забыт, неизвестны дата и обстоятельства его смерти. Упоминания о нем имеются в знаменитом дневнике профессора Московского университета и одновременно Главного библиотекаря Ру-мянцевского музея Юрия Владимировича Готье. Характеризуя работу Галкина по национализации Троице-Сергиевой Лавры, Готье называл его «мерзавцем и ренегатом». Кстати, Готье, наверное, не было известно, что к закрытию университетской церкви «ренегат» тоже имел отношение.

 

VIII отделу долго не могли подыскать начальника. Только в сентябре или октябре отдел возглавил один из членов коллегии Наркомюста Петр Ананиевич Красиков, тоже Герострат, но с другой судьбой. Его, друга Ленина, искровца, в дальнейшем председателя кассационного трибунала при ВЦИК, прокурора Верховного Суда СССР, не пропустила ни одна советская энциклопедия.

Трудовые будни отдела были тесно связаны с практическим внедрением ленинского декрета. Этот наспех сделанный, косноязычный и неконкретный документ был, очевидно, «поперек горла» даже закоренелым безбожникам типа Луначарского. К декрету пришлось потом писать Инструкцию, разъяснять декрет, разъяснять Инструкцию. Этим занимался издаваемый VIII Отделом журнал «Революция и церковь». Этим наполнена обширная переписка Отдела с совдепами по всей России. В отдел присылались заявления, доносы, жалобы, нередко анонимные, адресованные на имя Ленина, Бонч-Бруевича, в Совнарком, в Наркомпрос. Из множества сюжетов, трагических, необъяснимых, непоправимых, вызывающих жалость и отвращение одновременно, приведем только один, почти анекдотический. В Звенигородском монастыре (очевидно, имелся в виду Савво-Сторожевский женский монастырь) над входом в обитель находилась икона. Местная власть заменила икону портретом Ленина и водрузила красный флаг...

 

Больше всего хлопот доставляла VIII отделу Москва, вечно напоминающая о тщетности усилий не только самим сотрудникам, но и высокому начальству. Вот что писал Красиков Московскому совдепу по поводу часовни Василия Неокесарийского: «Оскорбляет революционные чувства граждан безобразная часовня с церковными надписями». А судьбу Иверской часовни, досаждавшей и тем, что около нее торговали свечами и «различными церковными предметами», и тем, что находилась она прямо напротив I Дома Советов (гостиница «Националь»), предлагалось решать так: «Часовня могла бы служить киоском для продажи революционной литературы или теплым помещением для милицейского поста»...

 

Помимо снятия «религиозных эмблем» со зданий, удаления икон из присутственных мест (вплоть до отдела ВЦИК) видимость деятельности VII отдела, необходимую для отчетности, могла бы создать некая непыльная работа, например, по закрытию небольших, небогатых церквей с немногочисленными приходами. А такими были, по большей части, домовые церкви. И тут всплыл главный пробел ленинского декрета: ни по декрету, ни по инструкции к декрету нельзя было закрывать домовые церкви, принадлежавшие частным лицам или учреждениям. Однако многие домовые церкви принадлежали учебным заведениям, это дало большевикам «зацепку» — домовые церкви надо было уничтожить, чтобы спасти от религии молодежь. Поэтому для «дополнения» декрета было разработано соответствующее постановление Наркомпроса. Процедуру ликвидации домовых церквей при учебных заведениях разработал и обосновал замнаркома просвещения, а когда-то профессор Московского Университета и доктор римской словесности Михаил Николаевич Покровский. У Покровского, выходца из духовной среды, сохранились еще воспоминания относительно особого назначения антиминса. Этот предмет, судьбе которого посвящен отдельный пункт, был милостиво освобожден от национализации и подлежал передаче «местной общине верующих». Постановление было принято Наркомпросом 10 августа 1918 года. Оно предписывало разделаться с домовыми церквями не позднее 1 сентября, за три недели.

 

Все и, наверное, автор постановления уже забыли о написанном, пока вдруг кто-то из VIII отдела не рассмотрел внимательно новое здание Университета. «..... На здании храма науки красуется совершенно противоречащая пролетарской культуре надпись о просвещении светом Христовым, подкрепленная кроме того еще огромной иконой на самом фасаде здания...VIII отдел Наркомюста заинтересован иметь сведения, чем обусловлена такая пассивность отдела Наркомпроса, коим поручено дело уничтожения предметов и изречений, гипнотизирующих несознательные элементы и возмущающие сознательные». Это было в мае 1919 года. Наркомпросу здорово влетело за забывчивость, Университетская церковь была, возможно, одной из первых ликвидированных домовых церквей.

 

Интерес большевиков к домовым церквям подогревался распространенным мнением об их богатствах. Старообрядческие «моленные» находились прямо в жилых помещениях, и при их национализации можно было «прихватить» что-то из ценного домашнего имущества. Имущество особняка Солдатенковых на улице Мясницкой, где, кроме моленной, были картины и книги, национализировало VIIV, затем Комиссия декоративного искусства и народного была, а затем пришли комсомольцы и не дали вывезти комиссии Румянцейского музея уже принадлежавшие музею произведения искусство и книги.

 

С большевистской властью иногда удавалось «договориться». Константино-Еленинская церковь при Межевом институте на Гороховской улице пыталась найти заступника в лице самого Наркома просвещения А. В. Луначарского. По какой-то еще не выясненной причине Нарком покровительствовал Басманному району. Пролетарский музей этого района даже носил имя Луначарского. Благожелательная виза Наркома на заявлении прихода была истолкована, как разрешение возобновить богослужение. Но к 1920 году бдительное око VIII отдела уже заметило этот непорядок, и Луначарскому пришлось писать объяснение. Дольше продержались немосковские церкви. Их судьба решалась до определенного времени только местным совдепом. В недавно вышедшем сборнике «В. И. Ленин. Неизвестные документы 1891-1922 г.г.» опубликована записка Ленина Красикову. По просьбе Горького Ленин мягко советовал не настаивать на превращении в клуб домовой церкви Петроградской медицинской академии, праздновавшей в это время свой 200-летний юбилей. В этой церкви находились мраморные доски с фамилиями тех, кто кончил академию. Это было в 1921 году, когда в помещении Университетской церкви, уже свободном «от религиозных предметов», собирались открывать клуб.