Постановлением Совнаркома

В августе 1918 года ректору Университета было подано заявление от 175 прихожан «с просьбой возбудить ходатайство о признании этого храма приходской церковью Университетского района, так как доселе этот храм удовлетворял религиозные потребности не учащихся, разбросанных по всей Москве, а нас, служащих в Университете и живущих в его зданиях и непосредственном соседстве». Конечно, написанное о студентах было «ложью во спасение». В церкви всегда молилось много студентов, и среди них были активные прихожане. Еще до революции, 15 октября 1917 года, по разрешению будущего Патриарха — митрополита Московского Тихона состоялось посвящение в стихарь студента первого курса медицинского факультета С. С. Муретова «за его постоянное служение при храме Божием и участие в должности книгодержца при архиерейских служениях». В праздничном богослужении 12 января вместе с протоиереем Боголюбским участвовало шесть священников из числа студентов. С прошением прихожан о смене статуса церкви с домовой на приходскую Патриарх Тихон согласился.

 

Возможно, что на основании этого заявления правление Университета обратилось в Наркомпрос с ходатайством «о желательности сохранения университетской церкви, как представляющей исторический и художественный интерес». Такое же заявление сделали, спасая свою церковь, профессора и преподаватели Высшего Технического Училища. После нескольких обсуждений на комиссиях Всероссийская коллегия по делам музеев и охране памятников искусства и старины вынесла определение о том, что Университетская церковь «вследствие высокой художественной и исторической ценности должна быть сохранена в неприкосновенном виде, а предметы, в ней находящиеся, не могут быть конфискованы и вывезены без ведома и согласия означенной коллегии» (N 1919, 18.10.18 г.). И правление Университета, и настоятель церкви твердо верили в спасительность определения музейной коллегии и на первую атаку юридического отдела Московского совдепа в декабре 1918 года ответили ссылкой на до-

 

Настоящая борьба с домовыми церквами началась с лета следующего года. В мае, как упоминалось выше, «заведывающий» VII отделом Наркомюста Петр. Ананьевич Красиков направил гневное письмо в Наркомпрос М. Н. Покровскому об «оскорбляющих революционные чувства граждан религиозных и царских надписях, иконах, лампадках», да не где-нибудь, а на зданиях, находящихся в ведении Наркомпроса. Покровский готовил ответ целый месяц. В этом же письме, не упоминая о религиозных эмблемах, профессор сослался на определение Всероссийской коллегии о том, что «упомянутая церковь вследствие высокой художественно-исторической ценности должна быть сохранена в неприкосновенном виде, и добавил, что «более авторитетного органа в решении данного вопроса, чем названная коллегия, в Наркомпросе не имеется». Последняя фраза письма была милостивой подсказкой бестолковому VIII отделу о том, что на шибко авторитетную коллегию можно найти управу, но только в Совнаркома: «Отдел высших учебных заведений считает необходимым уведомить Вас, что он не находит возможным принятие иных каких-либо мер, кроме обжалования данного Постановления в Совете Народных комиссаров». Покровский не рассчитывал, что его письмо Красикову не истлеет за 80 лет. При Покровском неоднократно сажали, а потом ссылали за границу выдающихся русских ученых, уничтожили Румянцевский музей, чуть не закрыли гуманитарные факультеты Московского Университета. Но подписей его ни под одним из решающих документов нет. Домовые церкви — единственное документально подтвержденное черное дело Покровского. Прав был Готье, лично знавший Покровского, когда писал о нем: «истинно позорное имя в русской истории и позор для школы московских русских историков».

 

Ликвидаторы из VIII отдела оказались понятливыми учениками. Постановление Совнаркома было подготовлено к принятию за неделю. Два дня советское правительство занималось Московским Университетом. За день до роковой даты было принято Постановление о выделении Университету на первое полугодие сверхсметного кредита почти в 6 миллионов рублей. Это была огромная сумма (для сравнения — правительству Латвии было выделено чуть более 9 миллионов рублей).

 

В заседании от 8 июля Совнарком рассмотрел вопрос о ликвидации церкви, религиозных эмблем на здании Первого МГУ.

 

Постановление Совнаркома от 8 июля 1919 года удалось прочитать только в виде копии. Мы не знаем, была ли дискуссия, кто докладывал вопрос, кто подписал подлинник. Постановление никогда не публиковалось, но на него делались ссылки в статьях журнала «Революция и церковь».

 

Несмотря на то, что материальное положение Университета должно было измениться к лучшему, верноподданнических чувств там не проявили, и никто не бросился снимать «религиозные эмблемы». Тяжелое впечатление, конечно же, произвело требование предать Революционному трибуналу Мензбира и Новикова, к счастью, оставшееся только на бумаге.

 

16 июля Нарком юстиции выдал мандат на проведение этой акции П. А. Красикову, но работать пришлось М. Галкину.

 

17 июля настоятель отец Николай Боголюбский в последний раз переступил порог Университетской церкви. Вместе с ним в храм вошли члены комиссии по приемке церковных имуществ Наркомпроса Ф. Я. Мишуков, В. П. Зубов, Т. Н. Александрова-Дольник (свояченица Ю. В. Готье), а также Н. Н. Померанцев, заместитель председателя Комиссии М. С. Сергеев и университетский экзекутор И. Д. Голубцов. Последние трое участвовали в «фактической ликвидации» церкви в последующие дни. Голубцов, конечно, участвовал не по своей воле. Очевидно, Боголюбский поставил под престол в алтаре ковчежец с мощами св. Кирилла. (Эта священная реликвия, подарок М. П. Погодина, находилась в церкви с 1855 года). Возможно, тогда же Боголюбский унес антиминс. В августе стало известно, что антиминс находится в церкви Большого Вознесения.

 

В опубликованных в 1930 году в Париже воспоминаниях ректора М. Новикова «Московский университет в первый период большевицкого режима» рассказано о том, как ночью тайком снимали религиозные эмблемы.

 

Работы оказалось много, ее хватило на три ночи. В ночь с 17 на 18 были сняты иконы и буквы, причем «места нахождения букв» были сразу же закрашены. Новиков вспоминает, что «сбивание надписи потребовало значительного времени». Большой крест на кровле здания снять не успели и ограничились удалением маленького креста над сенью иконы. В течение шести с половиной часов следующей ночи снимали крест с кровли. Хотели снять и сень, но «ввиду переутомления людей» это было отложено. На Университете уже ничего религиозного не оставалось. Сиротливо возвышавшуюся над местом, где была икона, сень начали снимать 23 июля с 11 часов вечера, и продолжалась эта работа четыре с половиной часа. На этих серьезных акциях присутствовали два начальника отделов Московского совдепа — автотехнического отдела Красин и административного отдела — Грачев. От университета, кроме Новикова, присутствовали заведующий административно-хозяйственным отделом В. И. Федоров и экзекутор И. Д. Голубцов.

 

Утром 24 июля началось разрушение церкви изнутри. Сюда явился М. Галкин, представители Наркомпроса Сергеев, Денисов и Померанцев, представитель административного отдела Московского совдепа Володин и экзекутор Голубцов. Вызвали бывшего диакона церкви Александра Алексеевича Кедрона, швейцара Дмитрия Андреевича Новикова, псаломщика, старшего служителя Дмитрия Андреевича Сычева, швейцара Семена Максимовича Архиреева. Швейцары и служитель так и не стали помогать комиссии. На «отказавшихся под религиозными предлогами исполнять распоряжение администрации Университета о помощи Комиссии» от Галкина в московскую Чека тут же поступил донос, сначала телефонный, а затем, через два дня, и письменный. Под престолом был обнаружен и взят Кедровым ковчежец с мощами. В алтарь Церкви были помещены предметы, которые комиссия Наркомпроса признала «имеющими историко-художественное значение». Эти предметы, а также книги и документы XVIII и начала XIX века, находившиеся в ризнице, подлежали передаче соответствующим отделам Наркомпроса. В длину иконостаса, обшитого досками, была протянута веревка и наложена печать Музейного отдела. В церкви оставались иконы и утварь, которые не заинтересовали Музейный отдел. Отдельную опись составили перечни ковров, дорожек, хозяйственного инвентаря. Все, на что не претендовал Музейный отдел, могла взять община. От чего отказалась община, поступало в распоряжение Московского совдепа. Университетская церковь ничего не оставила советской власти. Ковры, дорожки, кое-что из мебели уже в сентябре правление Университета попросили вернуть. А все, что требовалось для богослужения, было с соблюдением всех формальностей выдано общине для перевоза в бывшую университетскую церковь святого Георгия на Красной Горке (место этой не уцелевшей церкви — слева от гостиницы «Националь»).

 

Община университетской церкви накануне ее закрытия — тема, достойная самостоятельного исследования. Обнаружено три списка прихожан. Первый содержит 175 фамилий тех, кто 28 августа 1918 года подавал прошение ректору.

 

Второй список — подписной лист под текстом о создании общины. Список не датирован, но, так как в тексте не упоминается Георгиевская церковь, можно предположить, что этот список по времени близок к первому. В нем 115 фамилий.

 

Третий список — это подписные листы под доверенностью, выданною пяти прихожанам на заключение договора с юридическим отделом Московского совдепа о передаче общине богослужебного здания с предметами, необходимыми для богослужения. Доверенность оплачена гербовыми марками и датирована 8 сентября 1919 года. Речь в этом документе шла о переселении прихода в Георгиевскую церковь. Но в тексте на первой странице указана «церковь св. Татьяны, что при Университете в Москве». Это была либо описка, либо документ начали готовить и собирать подписи еще до закрытия церкви, а потом использовали для составления доверенности ранее заполненные подписные листы. В списке 99 фамилий.

 

Очевидно, после закрытия церкви в приходе не было единого мнения относительно ее дальнейшей судьбы. В марте 1919 года, когда в Москве происходили объединения приходов, Татьянинская церковь была приписана к церкви Большого Вознесения. О резолюции Патриарха Тихона по этому вопросу Московский епархиальный совет известил совет (правление) Московского Университета сразу же после закрытия Университетской церкви. С этой церковью у причта Университетской церкви контакты были налажены давно, но, может быть, благодаря профессору Московского Университета Ивану Фроловичу Огневу, который жил неподалеку от Большого Вознесения, был там прихожанином и членом приходского совета. Богослужения в университетской церкви были прекращены после постановления Наркомпроса о закрытии домовых церквей в августе 1918 года. А в сентябре университетских певчих пригласили в Большое Вознесение. В январе 1919 года с состав причта этой церкви вошел университетский диакон А. А. Кедров. Настоятель Университетской церкви Н. И. Боголюбский был хорошо известен за пределами своего прихода благодаря организации еще в 1918 году благотворительного общества св. Татьяны, работе в Обществе любителей духовного просвещения, в Московском епархиальном собрании. Во многих московских храмах в конце 1918 года стали устраивать духовные концерты, на которых выступали священники с проповедями. 16 декабря такой концерт состоялся в церкви Большого Вознесения. За участие в этом мероприятии протоиерей Боголюбский (один из лучших проповедников Москвы) получил благодарность от имени приходского совета. В сентябре 1919 года о. Боголюбский уже был настоятелем церкви Большого Вознесения. Однако в апреле 1920 года он перешел в церковь Богоявления в Елохове.

 

Диакон А. А. Кедров, находясь на службе в Большом Вознесении, тем не менее, поддерживал связь с университетским приходом и принял вынужденное участие в самых тягостных эпизодах. Большая часть прихода не последовала в Большое Вознесение, организовавшаяся община была причислена решением Московского епархиального совета от 3 октября 1919 года к Георгиевской церкви на Красной Горке. Туда же было принесено и церковное имущество. В декабре 1919 года скончался настоятель Георгиевской церкви И. И. Преображенский, настоятелем в этот храм был назначен А. А. Кедров. Георгиевская церковь была разрушена в 1932 году.

 

Малоизвестная ныне история закрытия большевиками Университетской церкви, одна из первых богоборческих акций, не вполне соответствует нашим современным представлениям об атеистах тех лет, наверное, самых фанатичных и жестоких, хотя бы потому, что в атеизме они не воспитывались, а становились сами по какому-то почти дьявольскому недоразумению. Во-первых, потому что все палачи университетской церкви, и большие и маленькие, идеологами не были: они были всего-навсего исполнительными советскими бюрократами. Во-вторых, церковь по московским меркам богатой не была. В ней не было древних икон, старинной драгоценной утвари. От национализации лучшей части церковного имущества Гохран, возможно, ничего не получил или получил очень немного. Приход был невелик и небогат: студенты, профессора и преподаватели, университетские служители, небогатые отставные чиновники и офицеры, проживавшие неподалеку.

 

Среди причин, почему так упорно боролись с«Университетской Татьяной», больше субъективных и ничтожных, чем связанных с мировой революцией. Не боявшиеся Бога отщепенцы из VIII отдела боялись начальства и особенно потому, что прошлое их, как, например, у Галкина, было небезупречным. VIII отдел создали для искоренения религии, а работа шла плохо. Нужно было какое-то конкретное дело — не лекции, публикации, беседы. Национализация Троице-Сергиевой Лавры шла медленно. Осквернение мощей привело к настоящему религиозному буму. «Объект на Манежной площади был выбран удачно: об удалении религиозных эмблем с Университета Совнарком мог узнать не из публикаций и донесений, а увидеть содеянное собственными глазами. Самому постоянному среди подверженных текучести кадров VIII отдела Михаилу Галкину именно в это время надо было позарез отличиться. В мае 1919 года перед ним, несмотря на многочисленные бумажки, свидетельствующие о том, что он, Галкин, является незаменимым работником по отделению церкви от государства, возникла угроза призыва в Красную армию. 23 июня, получив отказ от отсрочки, присланный Особой военной комиссией, Галкин собирался прибегнуть к заступничеству совета обороны, и по этому вопросу заседала коллегия Наркомюста. «Незаменимость» надо было доказать немедленно — или готовиться к отправке на Восточный фронт.

 

У всех, приложивших руку к расправе с Университетской церковью, были свои причины не любить если не церковь, так сам Московский Университет, гуманитарные факультеты которого хотели ликвидировать, но не могли. Конечно, у профессора Покровского Университет вызывал более сложные эмоции, чем у малограмотного (хоть и с университетским образованием) Красикова или у «испытанных кадров», снимавших икону и крест. А Совнарком, советское правительство, без постановления которого, может, и не удалось бы ликвидировать Университетскую церковь, был просто счастлив лишний раз доказать неуправляемому и непослушному русскому интеллигенту, кто в стране настоящий хозяин.