"Не хочу быть квадратом". Моряк Александр Михайлов играет царя Ивана Грозного

— В театре Вы играете преимущественно классику. Это как-то помогает в жизни?

— Очень. Во-первых, я счастлив, что служу именно в Матом театре. Это один из старейших театров мира. Ему более двухсот лет. Малый театр  — ровесник Соединенных Штатов Америки. Подумать только, там еще и государства не было, а у нас уже был театр. Маленькая деталь, но очень характерная.

Малый театр для меня  — как воздух. Я не могу равнодушно приходить на спектакль и произносить, к примеру, слова Антона Павловича Чехова, которого бесконечно люблю. С каждым годом в его творчестве я открываю для себя все новые и новые грани.

В Малом театре практически все спектакли идут с аншлагами. И какой бы ни был по качеству тот или иной спектакль, люди из зала не выходят. Классика есть классика. Она уже прошла "временную" цензуру. Время расставило акценты. Работа над классическим образом каждый раз заставляет меня перетряхнуть весь свой культурный и жизненный багаж.

— У Вас была в этом году, насколько я знаю, сложная, даже драматическая история с исполнением роли Ивана [розного в спектакле по трилогии Алексея Толстого "Смерть Ивана Грозного". Вы настояли, чтобы из названия было убрано слово "смерть". Расскажите об этом.

— Мы с самого начала договорились с режиссером Владимиром Драгуновым не идти по традиционной трактовке образа царя-злодея. У нас ведь так сложилось, что чуть ли не канонической считается версия Сергея Эйзенштейна, в творчестве которого я не все принимаю. По-моему, он искажал русскую историю в фильме "Броненосец «Потемкин»", и уж тем более в "Иване Грозном".

— Но, согласитесь, гениально искажал. Смотришь и оторваться нельзя. Такое бывает?

— Сколько угодно. Искусство  — оно и есть искус, вечное искушение: по какому пути пойдешь, чему отдашь предпочтение, кому дар свой посвятишь. Все познается в сравнении. Замечательное есть выражение: "Чем ночь темней, тем ярче звезды". Для меня это очень важное ощущение для понимания жизни.

Эйзенштейн создал некую демоническую фигуру, где Грозный, конечно, не созидатель. Я постоянно вижу, что руки у него в крови. Ощущение Содома и Гоморры нагнетается из кадра в кадр. Все работает на уничтожение человека. Я на себе испытал, что прикасаясь к такой трактовке образа Грозного, возможен для актера летальный исход. Поначалу я по 3-4 часа после спектакля не мог прийти в себя. Потом начались болезни, реанимация, две операции подряд, 18 килограммов веса потерял. Я почти подсознательно понял, что не может быть такая демонизация образа правдой о нем. И занялся, быть может, неблаговидной с точки зрения искусствоведов и историков задачей  — реабилитацией образа Ивана Васильевича Грозного, более глубоким познанием его, и совершенно неожиданно открылся пласт его добрых дел. Интуитивно до этого дошел. Все-таки с отечественной историей связан не год или два, а двадцать лет. Я попытался внутренне понять, что двигало грозным царем.

— В нем, видимо, сочетались противоположности...

— Конечно. Русь действительно его боялась. Казань, Астрахань, Сибирь-матушка. Его приход на престол был кровавым. Это обычное для истории дело. Новая власть, как правило, приходит через кровь. И дальше встает вопрос: во имя чего она пролилась? За все царствование Ивана Васильевича Грозного погибло во много раз меньше людей, чем в одну Варфоломеевскую ночь... Историки обычно выделяют два или три периода царствования Грозного. Я сделал акцент на самом главном, значительном  — когда он созидал Россию. Тимофей Ермак, который без ведома царя рванул в Сибирь и стал ее завоевывать, написал Грозному письмо: "Царь всея Руси, позволь. Раб Божий Ермак Тимофеевич кланяется тебе из земли Сибирской. Да будет присоединена она к княжеству московскому..." Звучит, по-моему, гениальный ответ: "Тимошка, не насильствуй веру православную и местные народы. Беда на Руси может быть..." Потрясающе!"Не насильствуй..." Этим все сказано. Или другой пример. Римский папа пишет письмо Ивану Васильевичу: "...позволь приблизить латинику к Православию, дай нам отроков для обучения латинике, дозволь построить католический храм в центре Москвы". Звучит ответ: "Не допущу ереси в России. Ибо вы присели перед Господом Богом, а мы стояли и стоять будем, ибо вера наша есть великий труд. Вера наша православная".

Иван Васильевич Грозный, централизуя Русь, укрепляя ее государственность, явно предчувствовал смутные времена, то, что началось при Годунове и после... Но почему-то появились Минин и Пожарский? Один к торговле имел отношение, другой был воин, князь опальный. Из Нижнего Новгорода пришли. Не в Москве родилось. Здесь все, как сейчас, уже продано было. Увидев этих двух замечательных людей, бояре закричали: "На царство, Пожарский!" А Пожарский сказал: " Я не царь. Я воин. Найдите кого-то из отпрысков Романовых." Тогда нашли в Ипатьевском монастыре Михаила Федоровича, пацана. Три дня простояли на коленях, без пищи и воды, пока матушка-игуменья не вышла к посланникам и не сказала: "Во благо России отдаю последнего сына". Как помните, процарствовали Романовы триста с лишним лет. И неплохо процарствовали. Разные были периоды, но Россию не терзали и не разбрасывали по кускам, а все триста лет собирали по крупицам. Лично мне близка идея монархии, потому что так сложилось на Руси и исторически, и социально, и географически. Во благо это России.

— Как приняли Вашу трактовку образа Грозного?

— Покойный Георгий Свиридов сделал мне после премьеры самый дорогой комплимент. Он сказал, что впервые увидел на сцене страдающего царя Ивана Васильевича Грозного. Свиридов писал музыку к нашему спектаклю. Мы с ним часто беседовали. Он как-то сказал, что в один момент у него появилась ревность к музыке Ивана Грозного. Очень важная деталь. Я знаю эту крючковую грамоту царя. Она давно расшифрована, а ее как бы не существует. Мало даже, кто об этом знает, хотя музыку Грозного исполняют многие духовные хоры. Что ж, всему свое время. И Баха триста лет не понимали.

— Я знаю, Вы много ездите по стране со спектаклями и концертной программой. Какое у Вас впечатление от современной России?

— Печальное. Россия голодает и спивается. Был в Забайкалье, откуда я родом. Регион давно заброшен. Мои близкие родственники спрашивают: "А что можно сделать? Все стоит. Сидим на картохе и китайской водке". Эту дешевую водку туда завозят в целлофановых пакетиках в огромном количестве. Приехали в воинскую часть. Стоит капитан, летчик. Красивый парень. И говорит: "Зарплату уже несколько месяцев не платят. На пайке сидим. Стыдно в глаза смотреть жене и детям. Но самое страшное  — керосина не дают. А мне летать хочется..." Вот это меня особенно поразило. На таких парнях и держится Россия. Мне твердят про общий рынок, про то, что мы уже "дети земли". А я хочу быть сыном той земли, на которой живу уже больше пятидесяти лет. А за мною тысячелетняя история и культура. Я участвовал в одной театрализованной акции. В ней было три персонажа, три воина земли Русской  — Александр Невский, которого играл я, Петр Великий и Георгий Жуков. Из всех троих святым стал только Александр Невский. Я произнес в монологе фразу, которую авторы, возможно, и не знали. А она была сказана святым еще в XIII   веке, когда Батый две трети русской земли поставил на колени, одновременно пошел на Русь тевтонский рыцарь. И фраза это такая: "Русичи православные! Восток отнимает наше тело. Запад отнимает нашу душу. Так защитим душу, а с Востоком мы договоримся". Как точно и современно! Ведь самое страшное  — это духовное уничтожение нации. Чем чаще я заглядываю в прошлое, тем трезвее оцениваю сегодняшний день.

— А что поддерживает, спасает в минуты унынья, кризисов?

— Стыд. Русские люди стыдливые. А ведь стыд  — это дар Божий, как защита от безобразия. Это ведь не что иное, как отсутствие образа. Сейчас русских людей хотят приучить к бесстыдству  — к порнографии, крови, насилию... Убить человека сегодня все равно, что высморкаться. И, кажется, начинаем терять иммунитет. И перестаем чувствовать друг друга, сострадать. Отсюда рождается страх. Но все равно русский человек  — нормальный человек. Он ближе к природе, гармонии. Хотя и непредсказуем, как стихия. Известно, что нет ничего страшнее русского бунта. Это как ураган. По сути природное сопротивление насилию. Отторжение насилия перед возвращением к норме. Один священнослужитель мне сказал: "Чем хуже, тем лучше". Я понимаю, что он имел в виду. Чем больше наглотаемся безобразия, тем быстрее наступит момент отторжения. Господь не дал клеветнику двух вещей  — чувства меры и чувства стыда. На этом он всегда будет прокалываться. У стыда есть нравственная оценка. В бесстыдстве всегда будут переступать через себя. "Дай, дай, грабь!"  — и так можно себя утверждать. Идет колоссальное испытание на физическую и духовную прочность. Но в нас, по-моему, нечто особенное генетически заложено. Когда умирал мой дед, он мне сказал: "Запомни эти четыре фразы, потом, в будущем, все поймешь. Одна: если надо будет, жизнь отдай отечеству, стране, в которой живешь. Дальше: сердце отдай женщине. Душу отдай Богу. А честь оставь себе. Больше ничего не надо". С годами действительно начинаешь понимать.

— Но как все-таки реально противостоять безобразию, если оно навязывается изо дня в день, особенно средствами массовой информации, да и всем строем современной жизни?

— Как я могу противостоять тому безобразию, которое навязывается?

Я просто не стану пялить глаза на "Черный квадрат" Малевича и думать при этом, будто что-то великое для себя открываю. Я не хочу быть квадратом. Я хочу видеть простор, почувствовать, как это красиво, когда открываются дали. И ничего нет прекраснее, когда ты во время шторма до пяти-семи баллов (я бывал при таких штормах) привязываешь себя канатом, а тебя сверху покрывает волна. Фантастическая вещь! Однажды после вахты в машинном отделении я вышел на палубу и дышу. Вдруг поднимается огромная волна и сильный ветер; синее небо, солнце, а корабль весь в жемчужных брызгах. Удивительное совершенно ощущение. Мне так хорошо стало. Что может быть прекраснее этого? Ни на одном слайде, ни в одном фильме не увидишь подобного, так не перечувствуешь это рассыпающееся жемчужное зарево. Мне чужда сытость, размеренная европейская жизнь. Я люблю настоящие вещи  — морозную зиму, ливень, шторм, все, что связано со стихией.

— По первой профессии Вы моряк. Как Вы пришли на сцену?

— Длинная история. В двух словах это было так. Я был рыбаком на Тихом океане. И как-то после одной катастрофы мать сказала мне: "Или море, или я". Катастрофа в море много заставляет понять как бы заново. От человеческой гордыни  — мол, человек  — царь природы  — не остается и следа. За один даже шторм такие глупости из головы выветриваются, как не бывало. И хочется себя чувствовать частью природы, не царствовать над ней, а любоваться ее красотой... Я списался на берег. Работал электромехаником. Однажды попал на спектакль. Случайно. Это был чеховский "Иванов", дипломный спектакль первого выпуска Владивостокского театрального института. Я был просто потрясен. И решил, что стану актером обязательно. И стал.