Не только ностальгия. Несколько слов о фильме «Жара»

Иногда эта духота принимала гротескные формы. Я помню, как летом 1977 года «всенародно» обсуждали новую Конституцию СССР, безликую и лишенную всякой новизны, однако же, вошедшую в историю под именем «брежневской». Комсорг стройотряда, в котором я тогда находился, получил задание провести комсомольское собрание по этому поводу государственной важности. Разумеется, он был таким же шалопаем, как и все его комсомольцы. Поэтому собрание было проведено в обеденный перерыв в лежачем режиме, когда вся честная компания возлежала на кроватях, а сам комсорг с газетой в руках ходил между рядами и, сплевывая семечки, возглашал: «Ну, это… Конституция развитого, тьфу, социализма… выражает уверенность в том, тьфу, что развитый социализм является первой фазой, тьфу, коммунизма. Кто за? Да, можно ногами, тьфу… Единогласно».

Иногда было смешно, но чаще всего бывало противно. Поэтому выхода из этой удушающей духоты искали все. Кто-то в частной жизни, кто-то в окаянном пьянстве, кто-то в нонконформизме. Даже Андропов, придя к власти, опубликовал в каком-то партийном журнале статью, звучавшую гласом вопиющего в пустыни, о необходимости научно-философского осмысления того, куда же зашло общество победившего социализма.

Фильм Александра Архангельского «Жара» появился на телеэкране весьма своевременно.

Церковный человек замечает, что сейчас говорить о вере гораздо труднее, чем пять-десять лет назад. То, что совсем недавно вызывало интерес, стало вызывать раздражение. В этом раздражении радует одно: в нем преобладает не насмешка и откровенное неприятие, а огорчение и боль как будто бы от каких-то неосуществившихся ожиданий. В то же время слишком явно обозначилась оппозиция «интеллигенция – Церковь», как будто бы интеллигенция – это какое-то особое сословие, самим своим статусом предназначенное быть оппозицией ко всему на свете, в том числе и к Церкви.

Между тем, в передаче, которая на канале «Культура» предшествовала первой серии «Жары», очень точное мнение высказал священник Дмитрий Свердлов: «Успех церковного возрождения девяностых и нулевых годов во многом связан с интеллигенцией, которая оказалась в Церкви гораздо ранее этого времени».

Стоит заметить, что интеллигенция, российская, во всяком случае, никогда себя никому не противопоставляла. Можно сказать, что Анна Ахматова, говоря о том, что всегда была со своим народом там, где он к несчастью оказывался, рассказывает не о своей личной беде, а выражает принципиальную позицию интеллигенции. Еще более определенно, уже не в экстремальной ситуации, а в повседневности, эта позиция выражена в стихотворении Пастернака «На ранних поездах».

При всей неопределенности понятия «интеллигенция», можно сказать, что она всегда присутствовала в Церкви, причем в той же пропорции, в какой она присутствовала в народе. И если сейчас интеллигенция в Церкви незаметна, то только потому, что она почти неразличима в современной общественной жизни. Вот ведь и Маквала Касрашвили, знаменитая певица, жалуется, что в Большом театре публика совсем не та, что была раньше. Впрочем, может быть, для этого есть еще одна причина – слишком заметной, навязчиво заметной стала воцерковившаяся «образованщина».

В качестве точки отсчета «Жара» берет невыносимо жаркое лето 1972 года, время, когда духовная несостоятельность советского строя стала, как Божий день, ясна и для воспевавших комиссаров в пыльных шлемах шестидесятников, и, кажется, для самой власти. Для Александра Архангельского это еще и начало переориентации интеллигентского нонконформизма в сторону религиозности.

Эта религиозность была не обязательно христианской. Ведь только что вышел русский перевод «Игры в бисер», только что была напечатана «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» - книги, уверенно формировавшие в нас «паломников в страну Востока». А в том, что мы туда окончательно не сдвинулись, повинны и протоиерей Виктор Потапов, и протоиерей Владимир Родзянко (в будущем – епископ Василий) и протопресвитер Александр Шмеман и, безусловно, митрополит Сурожский Антоний (Блюм), голоса которых были различимы, несмотря на все взвизги и завывания советских глушилок. Впрочем, примерно четыре года с момента подписания Хельсинских соглашений (1975 год) и до самого ввода советских войск в Афганистан иностранные радиостанции, вещавшие по-русски, в силу каких-то взятых Советским правительством обязательств почти не глушились[1].

Это уже потом появились тома «Истории религии», «Таинство. Слово. Образ», другие книги протоиерея Александра Меня, под разными псевдонимами напечатанные брюссельским издательством «Жизнь с Богом». Уже потом удавалось доставать «Богословские труды» с «Мистическим богословием» Лосского и «Философией культа» отца Павла Флоренского. А пока - оттачивали чувствительность к любому намеку, любому опознавательному знаку, радостно узнавая «отца и мастера тоски» в стихах Пастернака, Евхаристию в «дароносице» Мандельштама, «Свете тихий» в посвящении Цветаевой. Иногда ошибались, с размаха влетая в стихи Юнны Мориц, Окуджавы или Юрия Левитанского.

В провинции все происходит с запозданием. Мой добрый приятель, знаток саратовской старины и едва ли не единственный серьезный агиолог епархии, любит осадить иного равного по возрасту благочестивого функционера вопросом: «Простите, что-то ваше лицо мне не знакомо… В какой храм вы ходили до 1988 года?».

И действительно, при всей переполненности двух саратовских храмов до середины 1980-х увидеть там молодого человека было невозможно. Разве что на Пасху приходили родственники и друзья духовенства, да еще несколько человек из числа приятелей стоящих в оцеплении милиционеров.

Единомышленников из числа ровесников провинциалам приходилось искать очень причудливым образом. Моими первыми друзьями из числа молодых христиан стали тамбовские баптисты из числа уклоняющихся от регистрации баптистов СЦЕХБ. И уже через них, точнее через одного из них, Володю Попова, я познакомился с московскими экуменами, духовным отцом которых был Сандр Рига.

С Сандром я разговаривал единственный раз в жизни. Но этого было достаточно, чтобы уловить, отчетливо почувствовать в его словах, глазах, во всем его облике ту неподдельную любовь, которая является неизменной спутницей святости, сияние которой я уже видел в глазах нескольких саратовских церковных старух.

Среди всех нынешних разговорах о действительном или мнимом противостоянии интеллигенции и Церкви очень явственно звучит один мотив. Вчерашние «Савлы», в одночасье попрыгавшие в «Павлы», равно как и те молодые священники, которым, по слову философа Бердяева, вера досталась задешево, кажется, даже радуются, что состоялся, по их мнению, массовый исход интеллигенции из Церкви. Еще бы… Ведь перескок от унылого советского конформизма к так называемой «воцерковленности» представляется куда более правильным, чем путешествие дилетантов, забредавших и к Рериху, и к Мережковскому. И уж конечно, весьма подозрительным кажется отец Александр Мень, которому всерьез удавалось быть эллином с эллинами и иудеем с иудеями.

Как ни странно, первый намек на то, что интеллигенции не место в Церкви, прозвучал от того, кто позиционировал себя воцерковившимся интеллигентом. «Духовенств душней и черней иночеств» оказался недавний студент МГУ, обвинивший интеллигенцию, ни много ни мало, в склонности к оккультизму, эзотерике и прямому сатанизму. Святая простота, а точнее, легкость в мыслях необыкновенная, столь присущая выпускникам кафедр научного атеизма, помешала успешному миссионеру рассмотреть в духовных поисках интеллигенции тот «диалектический шаг на пути истинного богопознания», который Н.А. Бердяев усматривал и в самом атеизме. И если можно было как-то, поморщившись, вытерпеть обвинения Рерихов в прямом сатанизме, то припечатание отца Александра Меня ярлыком филокатолика и униата воспринималось как личная обида со стороны ренегата от интеллигенции.

Да, как ни ужасно это прозвучит, для современных ревнителей благочестия, настроения верующей интеллигенции на исходе советской власти были вполне экуменическими. В группу московских экуменов наряду с православными входили католики и баптисты. Но это был не официальный экуменизм Московской Патриархии с заседаниями Всемирного Совета Церквей, борьбой за мир, осуждением американских агрессоров, а экуменизм стихийный, выстраданный и естественный.

Не стоит забывать, что в большинстве городов СССР, не говоря уже о деревнях, единственным местом, где можно было увидеть крест, оставалось кладбище. Поэтому всякое слово Евангелия, в каком бы контексте оно не прозвучало, всякий намек на живую веру, воспринимался как свидетельство, как тайный знак единомышленника. Такие знаки чуткое сердце улавливало в книгах, монографиях А.Ф. Лосева, Г.Г. Майорова, И.С. Свентицкой, в редких статьях С.С. Аверинцева, Арсения Гулыги, в фильмах Тарковского.

Даже появление человека, похожего на Христа, в финале вполне советской «Легенды об Уленшпигеле» 1976 года выглядело вызовом эпохе. А уж вышедший в 1980-м на экраны фильм «Сталкер» и вовсе воспринимался как притча об обретении веры. Экуменические настроения были неизбежными, потому что редок и дорог был всякий верующий человек, а кроме того, в этих настроениях открывалось и присущее русской интеллигенции чувство всемирной отзывчивости, и свойственное ей же уважение ко всякой мысли.

Все студенческие годы я прожил в доме своих родственников, который многочисленные друзья дома называли Швейцарией. И не оттого, что он стоял в весьма живописном месте на краю Глебучева оврага, а потому что там бывали люди самых разных взглядов и мнений: от родных православных и привычных старообрядцев до баптистов, «большевиков с человеческим лицом» и каких-то «ископаемых марксистов». И это не была всеядность, присущая светскому салону или современной тусовке. Это было место, где каждый гость, не принуждаемый ни к малейшему отступлению от принципов, чувствовал себя совершенно свободно, а ведь свобода, если верить апостолу Павлу, есть необходимое условие присутствия Духа: «где Дух Господень – там свобода» (2 Кор. 3, 17).

Первые впечатления о чем бы то ни было, обычно, оказываются самыми сильными. Церковная жизнь – не исключение. На всенощной под Рождество 1977 года я оказался в Троицком соборе, который, как и всегда на большие праздники, был переполнен. Молиться в нестерпимой духоте и неизбежном гуле было тяжеловато, но никакой другой возможности просто не было. Оба действующих храма Саратова (даже три, поскольку в Троицком всенощную служили одновременно в верхнем и нижнем храме, плюс – на троллейбусе через Волгу – церковь в Энгельсе) бывали утрамбованы так плотно, что и перекреститься было не просто.

Служба шла своим чередом. Наступило самое страшное время помазания елеем. Православный народ, пробираясь к праздничной иконе, начинал шуметь совсем уже неподобающим образом. Архиерей нервничал. Чувствовалось, что ему хотелось поскорее закончить эту процедуру и укрыться в алтаре. Поэтому, кого-то раздраженный владыка щедро обливал сдобренным одеколоном маслом, а кому-то доставалось почти сухая кисточка. Для ускорения дела молящихся подпускали к иконе с двух сторон. И вот, прикладываясь к иконе и поднимая голову, я с ужасом увидел, что с другой стороны одновременно со мной поднимает голову и смотрит на меня заведующий кафедрой высшей алгебры и теории чисел нашего богоспасаемого мехмата профессор Николай Григорьевич Чудаков.

Наверное, Преосвященный Пимен был весьма удивлен, увидев, как старый и малый с непостижимой космической скоростью пробились через густую толпу и вылетели из храма через противоположные боковые двери. Это потом уже мы с Николаем Григорьевичем познакомились ближе и даже подружились, а тогда я думал: ну, ладно, я студент, как бы комсомолец - если профессор донесет, меня запросто отчислят и восстановиться на мехмате никогда не удастся. Но почему же насмерть перепугался ученый с мировым именем, теоремы которого вошли во все учебники по аналитической теории чисел? И кого испугался? Студента, мальчишки?

На той же кафедре был еще один замечательный профессор - Валентин Евгеньевич Воскресенский, специалист в области алгебраической топологии, человек удивительной судьбы, призванный во время войны почти мальчишкой на территории оккупированной Белоруссии в Красную Армию, долго уже после войны служивший в танковых войсках, закончивший, вопреки всему, университет. Во второй половине 1970-х это был уже известный ученый, замеченный самим И.Р. Шафаревичем, публиковавший статьи в выходившей тогда «Математической энциклопедии», отличавшийся редким благодушием и демократичностью по отношению к студентам. Он обладал известной широтой взглядов; например, украшал стены кафедры иллюстрациями тогда мало кому известного профессора Анатолия Фоменко к собственному учебнику по топологии, выполненными в стиле тоже мало кому тогда известного Сальвадора Дали.

Вот этого профессора я, наслушавшись всякого зарубежного радио, и спросил однажды самым невинным образом: «Скажите, пожалуйста, Валентин Евгеньевич, известно ли вам что-нибудь о нематематических работах академика Шафаревича?». Кажется, Воскресенский испугался не меньше Чудакова. Ответ был мгновенным: «Нет!!! Только математические работы!».

Однако люди, прошедшие войну и смотревшие смерти в лицо, не любят врать. Еще через минуту Воскресенский продолжил: «Нет, ну есть там какие-то идеи о религии в математике… Но мне это не интересно. И вам я тоже советую не интересоваться….». Чувствовалось, что Шафаревич, у которого он учился, очень ему дорог. Было видно, что ему очень хочется рассказать, какой это выдающийся во всех отношениях человек. Поэтому еще через минуту он c видимым удовольствием продемонстрировал мне фотографию Игоря Ростиславовича в защитных очках, полном альпинистском снаряжении, гордо стоящего на какой-то только что покоренной горной вершине!

…Это интересное время давно прошло. Духота сменилась свежим ветром перемен. Но вот, кажется, и этот ветер совсем утих. А когда ветер стихает надолго, наступает новая духота. Мне кажется, что при всей ретроспективности взгляда, «Жара» Александра Архангельского является отнюдь не ностальгическим воспоминанием о том времени, «когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли». Это, скорее, предостережение о наступлении духоты невежества, нетерпимости, несвободы в той новой реальности, которая может – нет, не подменить, но закрыть собой подлинное Тело Христово, Церковь, в которую мы пришли и из которой никуда не уйдем.

[1] В то время ходила легенда о том, что в соответствии с принятыми в Хельсинки обязательствами Советский Союз должен был принять вагон Библий, который перепугавшиеся власти отправили на какой-то завод. Библии были предназначены для заворачивания в вырванные листы каких-то мелких изделий. Говорили, что рабочие завода выносили эти книги столь же искусно, как и все остальное, и в каком-то украинском городке Библию можно было купить совершенно свободно. Было бы любопытно узнать, имеет ли эта легенда какое-то реальное основание?