О чудесах истинных и ложных: «Запечатленный ангел» Лескова

Чудо - один из элементов жизни христианина, настолько важный, что ему посвящено множество книг - духовных, научных, художественных. О том, что такое чудо, для чего оно происходит и как на него реагируют люди, писали и Святые Отцы, и религиозные философы, и светские писатели. Одним из самых ярких художественных произведений, в центре которого - чудеса и то, как воспринимают их различные люди, является «Запечатленный ангел» Н. С. Лескова. Но прежде чем перейти к его анализу, необходимо сделать несколько предварительных замечаний о христианском понимании чуда.

Уже в Священном Писании Ветхого и особенного Нового Заветов намечается главный критерий, по которому христианин отличает подлинное чудо от мнимого: «Христианское чудо есть видимое, поразительное, сверхъестественное явление (в физическом мире, в телесной и духовной природе человека и в истории народов), производимое личным, живым Богом для достижения человеком религиозно-нравственного совершенствования» (Феофан, епископ Кронштадтский). Предназначение чуда, которое творит Бог, не эффектность проявления Божественной мощи или земное благополучие какого-то человека или группы людей, а та духовная польза, которую это чудо должно принести. Принесет ли - это другой вопрос, касающийся проблем соработничества Бога и человека в деле спасения, здесь многое зависит от свободной воли человека: ему решать, принять или не принять Божий призыв к покаянию и изменению жизни и предлагаемую Им помощь. Уже в Евангелиях, Деяниях и Посланиях апостолов мы видим различные типы отношения людей к чуду, которые проявляются в жизни христиан и до сего дня:

• 1) корыстно-потребительское отношение, когда чудо воспринимается лишь в контексте земной жизни и оценивается по тому, может ли оно принести какую-то пользу или, наоборот, нанести урон материальному благополучию человека. В первом случае человек радуется чуду и ищет его, но не ради его духовной составляющей, а ради материальной (вспомним евангельский эпизод, когда чудесным образом насытившиеся люди искали Христа, чтобы сделать Его царем, или рассказ из Деяний о Симоне волхве, который выразил желание креститься, чтобы получить Дары Святого Духа и с их помощью творить много чудес). Во втором случае человек пытается избавиться от чуда как от досадного неудобства, угрожающего его мирной и комфортной жизни (вспомним, как жадность помешала гадаринским пастухам принять Господа, а зависть побуждала фарисеев убить не только Господа, но и воскрешенного Им Лазаря). Мы видим, что, независимо от того, позитивно или негативно реагирует такой человек на чудо, в основе его отношения нет благоговения перед Божественным источником происходящих событий, в чуде он ищет не Бога, а только собственную пользу;
• 2) праздно-любопытствующее отношение, когда в чуде ищут прежде всего эффектности, зрелищности (пресловутое «знамение», которое просили у Христа). Авторы шестисотстраничного сборника «Чудеса истинные и ложные», выпущенного Экспертной рабочей группой по описанию чудесных событий, происходящих в Русской Православной Церкви, при Синодальной Богословской Комиссии совместно с издательством «Даниловский благовестник», отмечают, что такая реакция на чудеса характерна не только для неверующих, но и для многих верующих людей, которые в ущерб своему духовному деланию начинают увлекаться поиском мироточивых икон, прозорливых старцев, благодатных явлений и пр. В упомянутой книге предлагается даже специальный термин для обозначения такого искажения духовной жизни христианина - чудомания;
• 3) осторожно-недоверчивое отношение, опять-таки, характерно как для людей неверующих, которые в силу своего мировоззрения не желают признавать вмешательства Бога в земную жизнь, так и для людей верующих. В последнем случае это чаще всего следствие необходимого для христианина трезвого и осторожного подхода к таинственным явлениям, источник которых (Божественный или демонический) он по духовной немощи не всегда может различить. В этом случае, как учат Святые Отцы и примеры из житий, лучше смиренно не принять благодатного явления, чем довериться чуду ложному и тем самым подпасть под власть лукавого. Другой момент, который усложняет отношение христианина, особенно современного, к чудесам, - это возможность ошибочного принятия за чудесное такого явления, которое может быть объяснено естественными причинами и, стало быть, чудом не является.

В своем крайнем проявлении, однако, осторожное отношение к чудесам грозит перейти в чудофобию (термин из той же книги), т. е. отрицание чудес, как таковых. Христианину же, как утверждают авторы все того же сборника, подобает царский путь - относиться к чудесам осторожно и смиренно и, прежде чем принять что-то как чудо, тщательно проверить (в том числе используя доступные научные инструменты), действительно ли событие произошло, нельзя ли объяснить происшедшее какими-то естественными причинами (в терминологии той же книги - «презумпция естественности») и, наконец, не было ли оно не от Бога, а от лукавого. Первым примером такого по-христиански осторожного отношения к чуду можно считать евангельский эпизод, читаемый в церкви на Антипасху («...аще не вижу на руку его язвы гвоздинныя, и вложу перста моего в язвы гвоздинныя.» (см. Ин. 21:19-28). Впрочем, в связи с установкой на «осторожную проверку» чуда требуется одна очень важная оговорка, которую мы, однако, сделаем чуть позже, когда будем рассматривать чудеса, показанные в «Запечатленном ангеле» Лескова.

• 4) Конструктивно-созидательное отношение - чудо воспринимается как «реплика Бога», обращенная к конкретному человеку и требующая ответной реакции. При этом можно выделить два подтипа такого отношения: а) чудо вызывает потрясение, некий духовный переворот, влечет за собой внутренние и внешние изменения жизни человека, с которым оно произошло или который был ему свидетелем; б) чудо воспринимается с теплой благодарностью, укрепляет веру, но не вызывает изумления, оно есть нечто естественное, вписывающееся в ощущение христианина, что вся жизнь - это непрерывный диалог с Богом, и потому нет ничего удивительного в том, что Он в очередной раз к нам обратился: «...любое органичное религиозное чувство не воспринимает чудо как нечто разрушающее порядок вещей, но, напротив, ощущает, что «без чуда миру не стоять», что чудо срастворено миру. Нормально - дыхание чудес, ненормальна жизнь лишь по физическим законам... Религиозное сознание очень реалистично, оно не любит «фантазии». Просто в его реальность входит еще и чудо, просто его реальность не ограничивается миром мертвых вещей» (диакон Андрей Кураев).

«Запечатленный ангел» Лескова предоставляет обильный материал для анализа как самих чудесных явлений, так и восприятия их разными людьми. Само повествование, как это часто бывает в жанре сказа, обрамляется «рамкой», в которой некий рассказчик на постоялом дворе сообщает слушателям, что видел ангела и был водим им. Слушатели изъявляют желание узнать все в подробностях. В связи с краткостью этого зачина остается неясным, что руководит желающими выслушать необыкновенную историю - надежда потешить свое воображение чудесным явлением (та реакция, которую мы условно назвали праздно-любопытствующей) или желание выслушать поучительный рассказ о подлинном вмешательстве Бога в человеческую жизнь. Оба объяснения возможны - пример и того, и другого отношения к «рассказам о Божественном» мы находим как в мемуарах, так и в художественной литературе XIX века, изобилующей зарисовками того, как принимали в домах странников, богомолок и прочих «Божьих людей», которые, паломничая от одной святыни к другой, разносили по всему миру рассказы о чудесах и необыкновенных явлениях. Рассказы также различались степенью благочестия и правдоподобия - целью одних повествователей было прославить Бога, других - лишь поразить воображение слушающих невероятными и удивительными событиями, а заодно поднять в их глазах и свою цену как пересказчика, а нередко и непосредственного «очевидца».

Марк Александров, от лица которого излагается основная часть «Запечатленного ангела», своим рассказом преследует первую цель (что подтверждает его отказ подняться с колен и пересесть поближе к слушателям: «...повесть, которую я пред вами поведу, пристойнее на коленях стоя сказывать, потому что это дело весьма священное и даже страшное»). Отличительными чертами его повествования являются искренность, простота и глубокое благоговение перед Богом и всем, с Ним связанным (качество, которое сам рассказчик именует «богочтительство»). Характерно и отношение как самого Марка, так и его собратьев по вере, старообрядцев, к чудесным явлениям - они воспринимают их как естественную часть жизни. Так, он между делом и как о совершенно рядовом явлении говорит о том, что косноязычный Марой «был на предбудущее прозорлив, и имел дар вещевать, и мог сбывчивые намеки подавать», в результате чего предсказал собственную смерть; кроме того, этот неграмотный тугодум придумал, как справиться с хитро изготовленной английской сталью, которую нужно было пилить, а она этому никак не поддавалась - придумал не потому, что, как решили немцы и англичане, он хорошо знал физику, а «произвел просто как его Господь умудрил». Особо впечатляющие знаки из иного мира могут вызвать у староверов испуг, но никак не удивление (непонятно откуда взявшийся в доме «барашек», который цокает копытами и с истошным криком пропадает при произнесении Иисусова имени; «сошествие Ангела», то есть падение его иконы на пол, явившийся Марку умерший отрок Левонтий). Сердца староверов доверчиво раскрыты чудесам, и потому их жизнь ими изобилует.

По ходу повествования перед нами выстраивается своего рода иерархия отношений к чудесным явлениям и, шире, к присутствию Божией благодати в человеческой жизни.

Самый низший уровень - это потребительское отношение. В повести его ярко проявляют старообрядец Пимен и «возлюбившая старообрядчество» барынька. Пимен прямо торгует Божественной благодатью («-Знаете, прикажите вы, пожалуйста, своим староверам, чтоб они помолились, чтобы мне Бог дочь дал. У меня есть два сына, но мне непременно хочется одну дочь. Можно это? - Можно-с, - отвечает Пимен, - отчего же-с; очень можно! Только, - говорит, - в таковых случаях надо всегда, чтоб от вас жертвенный елей теплился. Та с великим своим удовольствием дает ему на масло десять рублей, а он деньги в карман и говорит: - Хорошо-с, будьте благонадежны, я повелю. Нам об этом Пимен, разумеется, ничего не сказывает...»), а барыня столь же непосредственно ее покупает, выдавая Пимену деньги вместе с заказами: вымолить у Бога, чтоб муж ей дачу на лето нанял, чтоб ее сына-лентяя в другой класс перевели, чтобы мужу дали большой чин и много орденов и т. п. Окончательно вера подменяется рыночными отношениями (не с Богом даже, а с его «служителем») тогда, когда барынька понуждает Пимена заплатить ей за рекламу их «благодатного товара»: «...вы мне, пожалуйста, дайте двадцать пять тысяч, а я, со своей стороны, зато всем дамам буду говорить о ваших чудотворных иконах, и вы увидите, сколько вы станете получать на воск и на масло». Оборотной стороной такого неблагоговейного корыстолюбия выступает кощунственное небрежение «неугодившей» святыней (это чем-то похоже на отношения язычника со своим идолом: он ласкает и ублажает его в надежде получить желаемое благо, но, не получив, может и ударить его): муж барыньки, получивший, якобы благодаря молитвам старообрядцев, необходимую ему командировку, но не справившийся с заданием и потерявший 25 тысяч, в отместку надругался над всеми их иконами и, в частности, над самой чтимой ими иконой ангела: «...накоптивши сургучную палку, прямо как ткнет кипящею смолой с огнем в самый ангельский лик!»

Чудеса, творимые силой Божией, условно можно разделить на милующие (когда плохое состояние чего- или кого-либо исправляется на лучшее) и карающе-вразумляющие (когда неподобающее поведение наказывается болезнью, какими-то неприятностями и т. п.). У людей, ищущих не земных благ, а Бога, первое вызывает благодарность и славословие, второе - покаяние, смирение перед Божией волей и, опять-таки, славословие («Бог дал, Бог взял, буди имя Господне благословенно»). Человек корыстолюбивый воспринимает первое как подобающее («Я же заплатил») и разжигающее его аппетиты («А еще я вот этого хочу и этого»), а второе - как возмутительную и досадную несправедливость. Так, Пимен, после злоключений с обозлившимся мужем барыньки сбежавший от старообрядцев и присоединившийся к «господствующей Церкви», не из искренней веры, а по страху и корыстолюбию, заболел «пеготой», но не воспринял болезнь как «наказующий перст», призывающий к покаянию, хотя даже зрительно те пятна, которыми стало покрываться его тело, были похожи на печать, которую по его вине поставили на ангельский лик; это сходство подчеркнуто двумя фразами рассказчика: «Бог шельму метит» и «радуйся, что еще на сей земле так отитлован». Пимена заботит лишь тот урон, который случившаяся болезнь может нанести его «карьерному росту»: «...губернатор, видя Пимена, когда его к церкви присоединяли, будто много на его красоту радовался и сказал городскому голове, что когда будут через город важные особы проезжать, то чтобы Пимена непременно вперед всех с серебряным блюдом выставлять. Ну, а пегого уж куда же выставить?»

Следующий «уровень» - это та вера, которая была у старообрядцев в начале описываемых событий, условно ее можно назвать верой «ветхозаветной». Она не корыстная в том негативном смысле, какова вера барыньки. Более того, когда англичанин спрашивает староверов, о чем же они просят Бога, то получает исключительно духовный ответ: «Мы молим христианския кончины живота и доброго ответа на страшном судилище», сопровождающийся комментарием: «Вымоли человек первее всего душе своей дар страха Божия, она сейчас и пойдет облегченная со ступени на ступень, с каждым шагом усвояя себе преизбытки высших даров, и в те поры человеку и деньги и вся слава земная при молитве кажутся не иначе как мерзость пред Господом».

Однако из того, как Марк описывает благодатное покровительство Ангела над их старообрядческой общиной/артелью, видно, что в его понимании, как, скорее всего, и в восприятии его единоверцев, присутствие Божие в жизни человека ведет и к земному благополучию и его гармонии с окружающим миром (так понимали Божию благодать и праведники Ветхого Завета): «...и так икона в сем содержании у Луки на груди всюду, куда мы шли, впереди нас предходила, точно сам ангел нам предшествовал. Идем, бывало, с места на место, на новую работу степями, Лука Кирилов вперед всех... за ним на возу Михайлица с Богородичною иконой, а за ними мы все артелью выступаем, а тут в поле травы, цветы по лугам, инде стада пасутся, и свирец на свирели играет... то есть просто сердцу и уму восхищение! Все шло нам прекрасно, и дивная была нам в каждом деле удача: работы всегда находились хорошие; промежду собою у нас было согласие; от домашних приходили все вести спокойные; и за все это благословляли мы предходящего нам ангела, и с пречудною его иконою, кажется, труднее бы чем с жизнию своею не могли расстаться». Еще один момент, показывающий некоторое несовершенство такой веры, - чрезмерная привязанность к святыне, в которой как бы концентрируется для них вся сила Божества и утрата которой приводит к своего рода духовной, а за ней и физической катастрофе: когда у староверов забирают их «Ангела», на них нападает уныние, затем болезнь, в их работе начинаются неприятности и т. п. Эта прямая связь общины с каким-то материальным предметом, пусть и обладающим сакральным статусом, напоминает скорее не христианскую веру, а некий языческий культ - такой, например, как описанный в книге М. Элиаде «Священное и мирское»: «Спенсер и Джайлен свидетельствовали, что, согласно мифу, если ломался священный столб, с которого ушел на Небо Нумбакула, все племя ахилпа охватывала тоска, его члены скитались еще некоторое время, а затем садились на землю и умирали».

Такой «привязанной к земле» вере противопоставляется в повести удивительная «надземная» вера анахорета Памвы, которого рассказчик и отрок Левонтий встречают чудесным образом. Однако, несмотря на явные «физические» чудеса, сопровождающие этого подвижника (он прозорлив, может одним словом вернуть силы потерявшему сознание Левонтию, а может, опять-таки одним своим благословением, помочь ему умереть), рассказчика более всего впечатляет чудо, явленное в самой личности подвижника: «...согруби ему - он благословит, прибей его - он в землю поклонится, неодолим сей человек с таким смирением! Чего он устрашится, когда даже в ад сам просится?.. Он и демонов-то всех своим смирением из ада разгонит или к Богу обратит! Они его станут мучить, а он будет просить: «Жестче терзайте, ибо я того достоин». <...> Этого смирения и сатане не выдержать! Он все руки об него обколотит, все когти обдерет и сам свое бессилие постигнет пред Содетелем, такую любовь создавшим, и устыдится его... Господи! - дерзаю рассуждать, - если только в церкви два такие человека есть, то мы пропали, ибо сей весь любовью одушевлен».

Это чудо не физического, а духовного проявления, с которым сталкивается Марк, неуловимо изменяет его душу, так что, когда он находит изографа Севастьяна, которого так долго и упорно искал для того, чтобы тот помог старообрядцам вернуть похищенную чудотворную икону, этот успех уже не вызывает у него горячего воодушевления: «...поладили мы холодно и ехали еще холоднее. А почему? Раз, потому, что изограф Севастьян был человек задумчивый, а еще более потому, что сам я не тот стал: витал в душе моей анахорит Памва, и уста шептали слова пророка Исаии, что «дух Божий в ноздрех человека сего». До встречи с Памвой Марк был уверен, что чудотворная икона нужна старообрядцам как для покровительства их жизни (о чем мы говорили выше), так и для укрепления их веры: «...глянешь на эти крылья, и где твой весь страх денется: молишься «осени», и сейчас весь стишаешь, и в душе станет мир... И были-с эти два образа (Ангела и Пресвятой Богородицы. - Е. В.) для нас все равно что для жидов их святая святых». Встреча с Памвой поколебала эту уверенность: рассказчик ощущает святость подвижника («...ах, сколь хорош! Ах, сколь духовен! Точно ангел предо мною сидит и лапотки плетет, для простого себя миру явления») и с удивлением обнаруживает, что эта святость не зиждется на каком-то материальном основании: «Как же он молится, каким образом и по каким книгам?» И вспоминаю, что я не видал у него ни одного образа, окроме креста из палочек, лычком связанного, да не видал и толстых книг...» Первенство духовного над материальным (пусть и сакральным) подчеркивает в разговоре с Марком и сам Памва - в ответ на рассказ об утрате чудотворной иконы Ангела подвижник отвечает: «Ангел тих, ангел кроток, во что ему повелит Господь, он в то и одеется; что ему укажет, то он сотворит. Вот ангел! Он в душе человечьей живет, суемудрием запечатлен, но любовь сокрушит печать...»

Однако в основе ревности старообрядцев по святыне лежит все-таки вера, пусть и не столь совершенная, как у Памвы: они благоговеют перед чудотворной иконой и готовы пострадать, чтобы ее защитить («...Лука уже навстречу мне бежит, а за ним вся наша артель, и кто с чем на работе был, кто с ломом, кто с мотыкою, все бегут свою святыню оберегать... кои не все в лодку попали и не на чем им до бережка достигнуть, во всем платье, как стояли на работе, прямо с мосту в воду побросались и друг за дружкой в холодной воде плывут... и все они плывут по воде как тюленьки, и хоть их колотушкою по башкам бей, а они на берег к своей святыне достигают...»). И Господь, даже «намерения целующий», вознаграждает их за эту веру. Поддельная икона, которой старообрядцы хотели подменить своего Ангела, являет им чудо: пока Лука, рискуя жизнью (еще одно подтверждение их горячей веры), переправляется через реку, с копии исчезает печать, которой запечатлели новописанный лик, чтобы его нельзя было отличить от подлинника. Под влиянием этого чудесного исчезновения Лука и дед Марой, а вслед за ним и остальные старообрядцы присоединяются к «господствуюшей церкви», причем дед Марой сподобляется той самой христианской кончины, о которой, по словам Луки, преимущественно молятся старообрядцы: он умирает, как и предсказал, в тот же день (потому что, по его словам, видел свечение от Ангелов, помогавших Луке переправиться через реку с идущими по ней льдинами), соединившись с Церковью и приобщившись Христовых Таин.

Однако духовная кульминация повести не в этом - на наш взгляд, она заключена в послесловии.

Продолжение следует...