На разделе воды

Церковь, о которой я поведу речь, расположена в старинном селе в нескольких верстах от старой смоленской дороги    на водоразделе между Москвой-рекой и Протвой. Теперь это дачное место, а некогда была глушь, и, видимо,    в силу своего уединенного положения храм никогда не закрывался в советские годы, но зато подвергался  разграблению в иные лихие времена. От последней войны сохранились следы пуль и осколков снарядов  на стенах, только неизвестно, кто стрелял - немцы или наши.

Белая Покровская церковь  очень красива с ее стройными позолоченными главками и колокольней, откуда открывается вид на далекую  речную долину и окружающие ее леса.  И саму церковь видно издалека.  Вокруг нее  - старые деревья и древние могилы.   В последние годы безбожной империи  настоятелем был известный протоиерей, на службы и проповеди к которому  приезжали томимые духовной жаждой столичные  интеллигенты.  После кончины отца Василия службу в храме продолжил  его сын - история быть может, более  характерная для давно минувшей эпохи, когда храмы передавались по наследству от отца к сыну или от тестя к зятю, но в деревне время течет по своим законам. 

Я пришел  сюда два года назад и сразу это место  полюбил, хотя   к моему лесному дому есть храм более близкий и благоустроенный. Это обаяние старой, намоленной церкви трудно объяснить, но впервые попав в сей храм   на Троицу, я в нем  душою  остался и старался бывать не только в летние дни. Однажды удалось приехать   на Страстную неделю. Пасха в тот год  была ранняя, а весна поздняя, дачный сезон еще не начался, народу приходило  немного, и в храме было так холодно, что изо рта вырывался пар, а ноги на каменном полу коченели. Редкие свечи были не в силах  пространство согреть, но инстинктивно люди к дрожащим огонькам тянулись. Хор из двух или трех человек, литургия Василия Великого утром  в Чистый Четверг, чтение Двенадцати Евангелий вечером, Царские Часы и вынос плащаницы в Страстную Пятницу. Храм наполнился только в субботу ближе к полудню, когда   к концу литургии из близлежащего поселка приехали   с пасхами, куличами и крашеными  яйцами.

Отец Вадим радовался любому, входящему в церковную ограду, что бы его туда ни привело.  На воскресных  летних  службах, где  больше половины причастников - младенцы, и иные маменьки  приносят их  уже после того, как  священник  скрылся  с чашей в алтаре и хор  поет  псалом «Благословлю Господа на всякое время», он по нескольку раз   выходит, чтобы причастить запоздавшего раба или рабу Божию,  и его лицо так радостно и светло, что, кажется, только ради этого стоило бы сюда   бывать.  (Сюда бывать - так некогда  говорили в моей северной  деревне).

После литургии служится молебен с водосвятием. Читая наизусть Евангелие от Иоанна про чающих движения воды и купель с древним названием Вифезда, пастырь    прикладывает  вечную книгу к склоненным головам, а потом  освятив  воду троекратным погружением креста, протягивает  крест  открывшимся ладоням прихожан, чтобы по нескольку стекающих с позолоты  капель достались каждому. Крест не очень велик, и кажется,  вода сейчас кончится, но ее  хватает на десятки пар рук, точно она сочится из самого металла.  А потом  священник  щедро окропляет паству с помощью той метелочки, у которой наверное есть свое церковное название, но мне оно неведомо, и  взрослые  люди, как дети,  кричат: «Сюда еще, батюшка, сюда, нам не досталось». В каменном храме со множеством  горящих и оплывающих мягких свечей  очень душно, и непонятно, как лучше - с открытыми окнами  или с закрытыми.

Этим летом во время молебна отец Вадим  читал молитву о  ниспошлении дождя. Молитва долгая, трудная, из старинной  книги с ветхими страницами, но священник   читал так, как если бы текст ему давно знаком.  После службы люди еще остаются  некоторое время  в церковном дворе.  Несмотря на то, что до Москвы  почти сто километров в сторону  востока, а до очагов лесных пожаров и того больше,  плотная пелена застилает  небо, пахнет гарью, першит в горле,  и солнце проглядывает  сквозь облака так неярко и сыро, что можно спокойно на него смотреть. Но смотреть жутковато.  В природе мертвая тишина, и    слышно, как по сухой листве громко  прыгают птицы - они ведут  себя очень  необычно этим  летом. Но нечто странное есть  и в поведении людей.

Встревоженная  женщина ругает  власти за то, что те ничего не делают и равнодушно  смотрят, как народ травится дымом. Она ищет  поддержки своему возмущению, но никто его не разделяет, зато   седой, крепкий   мужчина внушительного вида спрашивает   у высокого, худощавого   певчего из хора, бывшего офицера-пограничника:

- Вот почему, если мы говорим, что мы, православные и правильно славим Бога,  то миримся с тем, что женщины ходят в храм полуголые, - и он кивает  на молодую загорелую шатенку в тесном малиновом сарафане.

Шатенка краснеет так, будто это ее наряд стал  причиной Божьего гнева и огня; меркнет  ее загар,  но   она  лишь крепче сжимает  руку маленькой дочери, только что причастившейся.

- Да пусть лучше так ходит, чем никак, - примирительно отвечает певчий.

- Страха Божьего у людей  нет.  Меня, например, мать так воспитывала, что я ни в октябрята,  ни в пионеры не вступал.

- Что и комсомольцем не были? - любопытствую  я, вспомнив свою университетскую молодость с  ее духовными запросами, шатаниями, метаниями и скорбными компромиссами.

- Нет, комсомольцем уж был, но зато  в партию не вступал.

- А я на границе всю жизнь служил  - там как в партию не вступишь? - говорит    отставной офицер безо всякого сожаления, и я  вдруг ловлю  себя на мысли  о том, что этот человек вошел в храм органичнее иных интеллигентных богоискателей. 

А между тем  жара и сушь не прекращаются. Проходит  Серафим Саровский, проходит Илья Пророк, которого особенно усердно молят о дожде, еще через неделю  великомученик Пантелеимон. Приближается Успенский пост. Однажды в поле недалеко от нашего дома  во время сухой грозы и  сильного порыва ветра   обрывает провода. Вспыхивает сухая трава, и ветер гонит  огонь. Потом пламя неохотно гаснет. Но кажется  еще несколько таких дней, и в этом краю тоже все начнет гореть. Березы под окнами сохнут и сбрасывают листья. Пруд в деревне высох почти до дна.

Я жду и жду, когда же, наконец, сушь и жара  кончатся.  Вспоминается  прочитанная в детстве книжка  про злую колдунью Арахну, наславшую на добрых жителей Изумрудного города желтый туман в качестве самого страшного наказания.  Вот и медовый Спас, начало поста. Обыкновенно в это время уже  есть  грибы. Если не белые, то сыроежки точно. А теперь в лесу все вымерло, и он  стал чужим самому себе. 

Прохлада приходит на Преображенье.

«В ночь с 19-го на 20-е августа 1928 года упал неслыханный, никем из старожилов никогда еще не отмеченный, мороз... Остервеневшая Москва заперла все окна, все двери», - некогда написал Булгаков в «Роковых яйцах», и после остервеневшей московской  жары 2010 года обычная прохлада кажется  чудом и милостью свыше. А еще говорят, что Булгаков    сатанинский писатель!

Конец августа. Успенье.  Я один в лесном доме. Уже почти неделю,  то ненадолго прекращаясь, то заново принимаясь,  идет  дождь. Земля пьет и никак не может напиться, но грибов в этом году, наверное,  не будет.