Мария и Вера

А Евангелия  у нас дома не было. Убежденный коммунист отец и  учительница литературы в школе мама, собравшие замечательную библиотеку русской классики, без Библии обходились. Да и где ее было купить в 70-е?  Не читала Писание и моя бабушка Мария Анемподистовна – самая удивительная женщина из тех, кого мне приходилось знать. О ней и будет мое небольшое воспоминание.   Родившаяся в самом начале века в православной купеческой семье в Твери, с золотой медалью окончившая гимназию бабушка в Бога не то что б не верила – она с Ним поссорилась и в церковь никогда не ходила. Тому были личные причины, которых я доподлинно не знаю и могу только смутно догадываться, что они были каким-то образом  связаны с моим дедом, оставившим жену с тремя малыми детьми накануне войны. Дед был человеком очень своеобразным, вольнодумным и  сильно женолюбивым при том, что ни одной женщине удерживать его подолгу возле себя не удавалось. Бабушка вышла замуж, когда ей было уже под тридцать, и  из многочисленных подруг, его окружавших, оказалась единственной, кто родил ему детей. Быть может,  по этой причине она была своему единственному супругу бесконечно предана, прощая   ему все и  ничего  Богу –  свидетельство глубокой личной  веры, если задуматься. Однако  в доме у нас не только  никогда не говорили о церкви, не держали  икон и не соблюдали постов, но даже не пекли куличей на пасху, хотя бабушка была отменной хозяйкой.

Зато  по-настоящему верующим и воцерковленным человеком была ее  двоюродная сестра Вера Николаевна Первушина, жена известного    экономиста, соратника опальных Кондратьева и Чаянова. В тридцать шестом профессор  Первушин вышел на свободу,  под новую волну арестов не попал и,  будучи человеком чрезвычайно  разумным, временно сменил  сомнительную политэкономию на относительно безопасную геологию. Он поселился с женою в просторной квартире на углу Малого Харитоньевского переулка и улицы Чаплыгина, недалеко от тех мест, куда зимой 1822 года доставил  возок Татьяну Ларину на ярмарку невест.

Вера Николаевна жила там  как при царе, и вообще ее жизнь была полной противоположностью повседневному бытию ее кузины, надрывавшейся на трех работах и жившей с детьми в  коммунальной квартире недалеко от завода «Динамо». Вера Николаевна   нигде не работала, дома все дела делала прислуга, а сама она ходила через  Чистопрудный бульвар в церковь Архангела Гавриила, глаголемую иначе Меньшиковой башней. Профессор после потрясений,  на его долю выпавших,  забросил стихи Бальмонта, Брюсова, Северянина и прочий серебряный век, коим он был до ареста увлечен; он  сделался   набожен не менее жены, что  не помешало ему  стать   заведующим кафедрой цветных металлов в МИСИСе и советником Косыгина. Детей им с Верой Николаевной Господь не даровал,   и так рука об руку, заботясь друг о друге, они  дошли до гробовой доски, сперва  он, а потом десятилетие  спустя она, нещадно обкрадываемая домработницей-приживалкой, но несомненно хранимая личным ангелом от бед и скорбей.

Бабушка,  сколько помню, хотя я был тогда совсем ребенком,  относилась к умильной и избалованной  сестре со смешанными чувствами: жалостливо,  чуть насмешливо и не чуть -  раздраженно.  Если для моего правильного отца Вера Николаевна была отсталой и  темной барынькой  из  отживших времен, чье выпадавшее на советские праздники присутствие в своем тесном доме на задымленной Автозаводской улице  он терпел из нелицемерной любви к теще и врожденной кротости характера, то сама обыкновенно спокойная, уверенная в себе   Мария Анемподистовна приходила во время визитов богомольной кузины в небывалое возмущение духа, хотя сама была инициатором приглашений на восьмое марта и седьмое ноября.   Не возьмусь  утверждать наверняка, но мыслю, с ее языка были готовы сорваться такие примерно слова: «Испытай, что я испытала, и тогда посмотрим, как бы ты запела». Низенькая Вера Николаевна, которая носила шапку пирожком на голове и плотные седенькие усики на верхней губе,   не спорила, а только сокрушенно и смиренно  качала своей цыплячьей головкой, чем раздражала бабушку еще больше. Позднее, когда  в школе я прочитал «Преступление и наказание»,  мне показалось, что иные из бабушкиных черт  были предвосхищены Достоевским в образе несчастной матери и  жены Катерины Ивановны Мармеладовой.  Причудливые отношения притяжения и отталкивания связывали двух кузин, но я был слишком молод тогда и увлечен пустяками, чтоб расспросить их о том, чего теперь уже не спросишь…

Умерла Вера Николаевна в конце семидесятых. Тогда-то в ее квартире я и нашел старенькое Евангелие девятнадцатого века, взял себе  и принялся жадно читать, отставив  в сторону «Jesus Christ Superstar». Я многого не  понимал и больше как к бабушке обращаться с вопросами было не к кому. Она же следила за моими штудиями со странными чувствами. По молчаливому договору с моим отцом она никогда не рассказывала мне о том, что пришлось перенести ей на веку, как  жили до революции и как страшно было и в двадцатые, и в тридцатые годы, и в войну, чего стоило ей поднять и вырастить троих детей, но мои расспросы о прежней жизни,  должно быть,  волновали ее. Они вызывали в памяти что-то очень далекое, забытое, и казалось,  навсегда  ушедшее со смертью Веры Николаевны, но все-таки неуничтожимое.   

В ту пору она поведала мне, что до революции всей семьей они ходили вечером в  четверг перед Пасхой в храм, где  читали двенадцать Евангелий, а после с зажженными свечками возвращались  домой,  и надо было постараться сделать так, чтоб свеча в твоей руке не погасла. Я не  понимал, что значит  двенадцать евангелий, ибо книга, доставшаяся мне от Веры Николаевны, содержала только четыре. Но разговор этот, в котором странным образом мне почудилось неясное сожаление,  врезался в память, и долго мне еще  представлялась высокая рыжеволосая девочка, которая идет   по улице со свечой в руках, закрывая узкой ладонью от ветра ее колеблющееся пламя,  и не знает того, что ждет ее на веку  и что умрет она в  Великий Четверг, когда читают двенадцать Евангелий…