Быть Русской Церковью богослужебно, богословски, эмоционально

— Владыка, ваши книги, беседы и проповеди хорошо известны в России, однако мы практически ничего не знаем о православии в Великобритании, о том, что такое Сурожская епархия сегодня и какова ее история..

— После революции в Англию приехала небольшая группа православных русских людей, в отличие от Франции, куда направился целый поток русских эмигрантов. Здесь они гораздо быстрее, чем во Франции, сжились с местной обстановкой. Это не значит, что православная Церковь стала английской, но они не чувствовали себя настолько беженцами и чужаками, как мы себя чувствовали во Франции. Там мы были действительно лишними. Я приехал в Англию 1 января 1949 года. Что я застал? Я застал небольшой приход из 100 с лишним человек, которые остались верные Русской Церкви Московской Патриархии. Громадное большинство ушло в Зарубежную Церковь. Приход состоял из людей пожилых. Их дети в значительной мере отошли от православия и русского языка. Молодых людей 30 с лишним лет было, возможно, человек пять. Детей почти вовсе не было, потому что случилось то, что случается — английский язык, который поддерживается школой и всем окружением, преобладает над русским.

Первое впечатление было, что это “стареющий” приход, и надо позаботиться об этих людях, чтобы конец их жизни был осиян православием и пастырской заботой. Священник здесь был замечательный — отец Владимир Феокритов. Я его представляю себе всегда как хрустальную скалу Он был совершенно прозрачный, чистый и негнущийся, и служил замечательно. Он был певец по образованию. В свое время ему предлагали стать певцом в опере Ла Скала. Вместо этого он выбрал диаконское служение, что показывает качество человека. Богослужение в храме совершалось на церковно-славянском языке, английский не использовался.

Я посетил этот приход за два года до этого назначения, и первая встреча с приходом была неожиданной, почти анекдотической. Приход пригласил Владимира Николаевича Лосского прочесть лекцию, но ему пришлось спешно уехать во Францию, и он меня попросил его заменить. Тогда собрания прихода происходили в подвальном помещении церковного дома. Мы спускаемся туда с о. Владимиром, и я слышу громкий голос одного из прихожан: “Мы пригласили сюда знаменитого богослова. Он уехал и вместо этого нам подсунули какого-то невежественного докторишку. Давайте все уйдем, чтобы он понял, что он здесь нежеланный человек”. Отец Владимир готов был уйти. Я спустился, поздоровался и сказал: "Я слышал то, что вы говорили. Я отвернусь, а вы уходите”. Никто не ушел, и с этого началось мое знакомство с приходом. Оказалось, что моя беседа — не лекция, как они ожидали. Затем я бывал в храме еще раз-другой мирянином и ближе познакомился с людьми. Когда я переехал в Англию, тогда связь с приходом оказалась гораздо более глубокой, чем могла бы быть.

Мы сразу стали вести усиленную пастырскую работу: я стал ездить ко всем на дом, заботиться обо всех. Приходилось много исповедовать, и я начал вести беседы. И тут начались неудачи: богословию я не учился и думал, что не могу вести беседы на духовные темы. Я объявил беседу о поэте Евгении Баратынском. После нее ко мне подошла одна очень строгая прихожанка и произнесла: “Отец Антоний, о Баратынском может говорить кто угодно, у кого есть образование. Мы от вас ожидали беседы на духовные темы. Поэтому бросьте ненужные нам беседы”. Я подчинился и стал вести беседы на духовные темы. Какие они были? Не могу судить, но с тех пор я немножко научился. И всегда говорил без текста и от сердца, как оно думается. Хочешь слушать — слушай. Не хочешь — уходи. Не согласен — возражай.

Я тогда английский язык не знал вообще, поэтому мои выступления были радостью для людей. Они могли смеяться над каждым словом, которое я произносил. Первую беседу я написал на русском, моя мать перевела на английский язык. После беседы ко мне подошел священник, которого я знал еще в Париже, о. Лев Жилле. Он говорит: “Отец Антоний, я никогда не слыхал более скучного доклада, чем тот, который вы произнесли”. Я говорю: “Что же мне делать?”. — “Говорите без записок”. — “Я по-английски говорить не могу. Я как открою рот — что-нибудь такое скажу вы только смеяться сможете”. — “Именно! Тогда мы сможем смеяться от души, вместо того, чтобы погибать со скуки”. Я ему сказал:

“Отец Лев, отлично! На Вашей совести”. И с тех пор я никогда не писал свои беседы, и это на его душе. Вот с чего началось.

Через некоторое время обнаружилось, что в приходе есть целый ряд смешанных семей: муж англичанин, реже — жена англичанка и дети. Я обратился к приходу с вопросом; “У нас есть несколько человек, которые принадлежат к приходу через брак. Они еще не православные, но можем ли мы о них не заботиться?”. И приход сказал: “Нет, мы должны для них что-нибудь сделать”. Тогда мы начали скромно, а затем более энергично устраивать раз в неделю вечерни на английском языке, как бы сверх программы. На них стали приходить не только англичане, но и те русские, для которых английский язык стал более родной.

— Вы говорите о важном этапе в жизни общины: этнические границы общины постепенно размыкались и в ней стали соседствовать русские и англичане...

— В тот период, когда я не мог по-английски говорить иначе как на смех людям, я начал служить вечерни, которые сначала заучивал. Была одна прихожанка из Ливерпуля, которая приезжала два раза в месяц. Я для нее в одиночку служил литургию на английском языке. Была группа молодежи из Германии, которая по-английски не говорила или говорила почти так же “хорошо”, как я. Я тогда служил раз в неделю литургию на немецком языке. Венчание мы начали служить и на других языках. В конечном итоге мы венчали людей на восьми языках. Благодаря тому, что нас несколько человек, мы справляемся. Когда стали появляться мужья и жены, которые захотели стать православными, я их готовил, и они принимали православие. Я поставил вопрос перед прихожанами: что мы можем сделать для них? Они славянского языка не понимают. Тогда приход проголосовал единодушно, чтобы мы ввели английский язык в богослужение, служили и на русском языке, и (отдельно) на английском, и чтобы открыли школу для детей. Детей оказалось больше, чем мы ожидали. Они раньше почти не приходили в церковь. То есть приходили, когда были такие маленькие, что их можно было за ухо тащить. А когда подрастали, они говорили: “Нет, я ничего не понимаю. Что я буду там стоять и слушать, как священник что-то там поет и хор поет?”. А мы открыли школу, где в начале оказалось восемь-десять человек детей, затем их количество выросло до 20, и начали преподавать им русский язык, историю, литературу и разные предметы, которые мы собирали под именем “родиповедение”. И дети стали приходить! Знаете что интересно? Они начали по-своему расцветать. У нас есть прихожанка, — она теперь бабушка, тогда она была девочкой лет десяти, — она сказала мне: “Знаешь, что случилось, когда нас начали учить русским песням? Вдруг я почувствовала, что струны в моей душе, которые никогда не просыпались, проснулись, и вся душа запела!”. Это замечательно. Это было не только с церковным пением, а с русскими народными песнями. Вот с этого началась новая линия работы на русском языке.

И тут случилось вот что. Храм, в котором мы сейчас находимся, как раз тогда нам предложили в аренду. Тот храм, где мы служили раньше, был уже отнят. Я сказал: “Хорошо”. — “Мы вам его даем, — вы будете только содержать его, аренду мы просить не будем”. И это было очень хорошо! Наша сотня людей здесь жила, мы пели, молились и начали хоронить, хоронить и хоронить. Наши старики умирали. Я похоронил бабушку, маму и других...

В какой-то момент меня вызвали и сказали: “Вот какое положение: этот храм хочет купить китайский ресторан. Они хотят устроить танцульку на площади и столики на галерее. Если вы не купите, то вам надо уходить”. Я сказал: “Конечно, покупаем”. Они ответили: “Помилуйте, мы же вам не сказали за сколько!”. — “Да мне совершенно все равно. У меня за душой медной полушки нет. Но я вам этот храм чистоганом выплачу”. Для англичанина это несколько непривычный подход, но для нас, русских, это гораздо проще. Я собрал приход, объяснил, что мы должны оставить этот храм китайскому ресторану или его спасти.

“Можем ли мы оставить китайскому ресторану храм, где мы хоронили своих, венчали своих, крестили своих, молились, находили свою веру и жизнь?”. — “Нет! Мы покупаем”. — "В таком случае идем все домой, соберем все, что у нас есть драгоценного или стоящего, будем продавать. И если кто умеет что-нибудь делать, пусть делает”. И вот все стали собирать деньги. Англиканская церковь запросила у нас 100 000 фунтов, а потом пожалела, что мало, послала архитектора осмотреть храм. Он его осмотрел и оценил на 80 000 фунтов. Мы выиграли 20 000 фунтов! Понимаете, что это значит для прихода в сотню человек. Я помню, как мне звонила вдова профессора Франка. Она мне говорит: “Отец Антоний, я всегда знала, что вы сумасшедший, но не в такой мере! Что мы будем делать с этим храмом. Мы все вымираем, а дальше что?” Я говорю: “Татьяна Сергеевна, на ваших костях и на моих мы устроим такой храм, который тысячам нужен”. Я не пророчествовал, просто от души сказал, что я ни за что не отдам этот храм на танцульки.

И что случилось на самом деле? Во-первых, приход стал расти. Русские из Зарубежной Церкви стали приходить, когда они поняли, что мы не политическая организация, а просто церковь, принадлежащая к гонимой, но освобождающейся постепенно Русской Церкви. Потом мы начали вводить — сначала немножко — английский язык, а потом выработали систему, уже несколько лет тому назад, когда мы служили одно воскресенье — преимущественно на славянском, одно — преимущественно на русском; и проповедь всегда на двух языках.

Жизнь нашей епархии начиналась здесь, и был еще маленький приход в Оксфорде. Им руководил отец Николай Гиббс, который в свое время был воспитателем царевича...

— Как были созданы другие общины Сурожской епархии?

— Было очень сильное рассеяние русских: два-три человека, из них приход не устроишь, но окормлять их можно. И мы начали ездить по разным местам раз в месяц. Для того чтобы совершать литургию, приезжали вечером, служили вечерню, исповедовали и проводили беседу. Наутро служили литургию и говорили проповедь, оставались на часть дня. И стали появляться люди, которых мы не знали. Русские, которые как-то было пропали, стали собираться. Начали собираться англичане, которые заинтересовались тем, что это за группа, которая создает что-то свое. И начали образовываться маленькие общины. Мы их называем евхаристическими общинами, а не приходами. Потому что можно ли называть приходами группы из 5-10 человек? А евхаристическая община — значительное слово! — это собрание вокруг тайны Христовой, вокруг Самого Христа. И таких групп создалось довольно-таки много.

Вторая маленькая группа, создалась вокруг содружества святого Албания и преподобного Сергия под влиянием Николая Зернова и его жены Милицы. Когда о. Николай умер, эти дне группы соединились в одну. Кроме того, в Кембридже были русские, и я туда ездил раз в месяц и в англиканской церкви служил для этих групп из 3-4 человек. Я был тогда единственным священником Московской Патриархии на всю Великобританию и Ирландию, поэтому приходилось ездить много. Затем в Эксетере создалась маленькая группа, в Шотландии небольшая группа, на западе Англии небольшая группа. Я ездил в Ирландию раз в месяц — уезжал ночным поездом, приезжал рано утром, служил литургию, обходил всех прихожан и вечером возвращался в Лондон. И так мы действовали, и постепенно появились возможные кандидаты на священство.

— Кто стал вашим первым помощником на этом пути?

— Первым помощником здесь был молодой англичанин о. Кирилл, который принял православие в Иерусалиме и которого мне порекомендовал о. Лев Жилле. Здесь он сколько-то научился русскому по-славянски мог служить. Он ездил по приходам, где можно было служить на английском язык. Потом появились другие. Отец Михаил Фортунато приехал из Парижа, он был тогда мирянином, я его пригласил помощником регента, а затем и священником. Здесь он расцвел, и приход расцвел благодаря ему С; одной стороны, он хор поставил в должное положение, и как пастырь он оказался очень хороший, с богословским образованием, внимательный и заботливый, никого не забывает. И постепенно у нас образовалась группа из 26 священников, диаконов, которые в разных краях служат. В Лондоне у нас сейчас целая группа священников. Кроме меня—о. Михаил, о. Джон Ли, о. Александр Фостиропулос (грек), о. Максим Никольский (русский чисто), диакон — англичанин, и наездами бывают священники из других приходов. Сейчас у нас 12—15 мест, где совершается богослужение, служат на славянском и английском языках, в провинции — больше на английском.

— В последнее десятилетие ситуация в епархии изменилась. Снова приехали русские — это и учеба, и работа, и смешанные браки... Каким вы видите ответ епархии на их духовные нужды?

— У нас уже давно стали появляться люди разных национальностей, потому что наш собор оказался единственным приходом, где не делали различий по национальному признаку. И к нам стали приходить люди разных национальностей, потому что они чувствуют, что здесь нет связи с жизнью национальных общин. Есть сербы, греки, есть румыны, есть англичане, арабы, которые в разных церквах должны приспособиться только к одному языку, одному стилю. Здесь они могут исповедаться на своих языках. Они могут понимать службу на английском языке. И у нас увеличивается приход.

Теперь, конечно, идет волна из России. И у нас была громадная радость о том, что столько русских вокруг. Хотя я живу на Западе уже очень много лет — я семилетним мальчиком попал в 20-е годы на Запад, — но я остался русским. Я — русский по языку и сердцем. Россия была Родиной, и, когда стали появляться новые русские, для меня это была большая радость. К сожалению, до этого у нас не было большого числа русских и русскоязычных. Все эти годы до приезда новой волны русских нам нужен был в первую очередь английский язык для того, чтобы окормлять тех людей для кого он стал родным. Перед нами встала проблема. Наши священники учились русскому, но вы сами понимаете, что значит учиться русскому языку. За границей, когда вокруг никто по-русски не говорит, и они говорят по-русски “спотыкачом”. Дам пример. Один из них говорил мне, что как-то исповедовал русскую старушку на русском языке. И после того как она получила разрешительную молитву, она ему говорит: “Отец такой-то, можно вам что-то сказать?” — “Да, конечно”. — “Ваши советы замечательны, а ваша грамматика ужасна”.

С другой стороны, что делать? Мы не ожидали такого наплыва. Если бы русские, новые эмигранты — появлялись маленькими группами, то мы бы постепенно приспособились, но их оказалось море. И то, что у нас многоязычие, многонародность, множественность, для русской эмифации оказалось трудностью. Мы не смогли справиться с этим сразу “Создать” русскоговорящего священника просто с места в карьер, оказалось невозможным. Те из нас, которые говорят по-русски, естественно, занимаются русским. Сам я не moiv заниматься ими — как раньше. Мне скоро будет 89 лет, и уже нет тех сил, которые были когда-то, а о. Михаил занимался хором — теперь отложил, и будет заниматься только пастырской работой. Хотя совсем хор он, конечно, не оставит. Затем о. Максим говорит по-русски, он преподаватель русского языка. Мы стараемся найти людей среди нас, которые могли бы стать русскими священниками. Отец Михаил был недавно в России и “принюхивался” направо и налево, чтобы найти пару священников.

На днях у нас было собрание, на котором поднимался вопрос: что дальше? И мой ответ такой: свернуть с того пути, на который я поставил Сурожскую епархию 54 года тому назад как всеправославную епархию русской духовной и богословской традиции — я отказываюсь. Я не дам согласие на то, чтобы наша епархия перестала быть собой. Она должна быть епархией, открытой всем. Это мне поручил Патриарх Алексий I, который сказал: “Вы посланы сюда, чтобы открыть православие тем странам, где находитесь”. И я над этим работал. Я считаю, что его благословение остается на этой работе. С другой стороны, множество из тех, кто приехал, не может сразу перестроиться. Я предложил им на собрании, что мы создадим отдельный русскоговорящий приход с парой священников, которые окормляли бы тех, кто не говорит по-английски. Я их предупредил, что это не продлится целый век, и через 15— 20 лет они сами обнаружат, что их дети уже не говорят на русском языке так, как они сами, и, что для них русский язык не является языком их разговора с Богом. Я не говорю — литургическими словами, а когда хочется Богу что-то сказать, они переходят на английский.

Нас было приблизительно 120 человек, когда мы взяли на себя этот храм. Стоит вопрос о том, чтобы группа новоприезжих русских создала комитет и стала собирать средства на содержание священника и храма. У епархии нет возможности это сделать. Если мы смогли маленькой группой создать то, что создано, то 600-800 человек, которые бывают в этом храме, должны быть в состоянии это сделать. В этом году на Пасху у нас было 1500 человек во дворе и 1000 человек в храме. Если эти люди не могут сорганизоваться, собрать средства и создать приход, то я не в силах это сделать.

— В прошлом году в одном из выступлений вы говорили о “движении в сторону Поместной Церкви”. Какими вам видятся перспективы создания Британской Поместной Церкви?

— Есть два момента. Во-первых, надо понимать: для того чтобы образовалась в Великобритании Поместная Православная Церковь, должно пройти еще несколько десятилетий. Это будет не завтра, и осуществить это просто указом откуда-нибудь невозможно. Это должно органически случиться, а до этого надо, чтобы разные национальные Церкви осознали свое единство и захотели, чтобы это единство проявлялось в единстве общения. До сих пор это было невозможным. Это оказалось невозможным, потому что Константинополь претендует почти на папство и на то, что он должен иметь власть над всем; а другие Церкви — Румынская, Сербская и тд., — еще являются эмигрантским началом, и хотят называться национальными Церквами своих народов. Конечно, в этом их надо поддержать. И я говорю, что пройдет еще несколько десятилетий до того момента, когда все эти различные Церкви смогут соединиться воедино.

У нас все больше греков, которые хотят быть православными, а не “грекосами”; сербов, которые хотят быть православными сербами, но не сербами православными; румыны и тд. Этот процесс будет очень долгий, и мы стремимся не к тому, чтобы искусственно создать такую Церковь, а к тому, чтобы созидать православие.

В языковом отношении постепенно нарастает английский язык, но ни за что мы не хотим терять своего родного русского и церковно-славянского. Во-первых, потому что он нам родной. Во-вторых, потому что на русском, на славянском языке озвучено очень многое, чего не переведешь со словарем на английский или другой язык. Я довольно хорошо знаю теперь английский, французский знаю, как свой, немецкий хорошо, и знаю, что иногда читаешь текст и видишь — его нельзя перевести дословно, потому что эти слова ничего не значат на том или другом языке. Мы должны корнями уходить в русское православие; богослужебно, богословски, я бы сказал — эмоционально быть Русской Церковью. Я помню, что в какой-то момент митрополит Николай Крутицкий меня хотел отправить в Америку епископом. Я разговаривал с ним об этом и сказал; “Вы поймите, мы только теперь начали православие при участии английского языка и при участии англичан. Мне нужно 25 лет для того, чтобы его поставить на ноги. А потом оно будет развиваться”. И он мне сказал: “Да, вы правы. Продолжайте эту работу следующие 25 лет и сколько будет у вас жизни”. Вот я ее и продолжаю, хотя я чувствую, что сейчас моей жизни уже очень мало осталось.

— Почти 15 лет назад вы сказали очень важные слова о младостарчестве — серьезной опасности как для пастырей, так и для паствы. Есть ли что-то еще, что вызывает вашу тревогу сегодня?

— Формальность, иерархия и иерархичность. Мне недавно сказал один архиерей, что с рукоположением дается власть: епископ властвует над священниками, священник — над народом. Я ответил; “В таком случае ты ничего не понял”.

Я воспитывался мальчиком на Востоке, мой отец был консулом в Персии, и я помню громадные пустыни... Мне представляется бесконечная даль, бесконечное небо и посреди этого маленькая группа существ — десяток овец и пастух. Вокруг и дикие звери, и другие опасности, что угодно. Пастух такой же уязвимый, как и эти несчастненькие животные. Разница между ними такая: он готов жизнь за них отдать.

Мне кажется, все пастырство в этом заключается. Не в том, чтобы учить (конечно — учить тоже), но чтобы люди знали — ты живешь для них. Вот, мне кажется, это слово. Чем меньше иерархической власти, тем лучше. Меня поразило в Церкви, когда я впервые с ней столкнулся, именно это — священники служили Богу и отдавали жизнь за нас. Жили впроголодь, жили холодно. Я помню, пришел как-то в Париже на Трехсвятительское подворье, а владыка Вениамин (Федченков) лежит в коридоре на каменном полу, покрытый своей монашеской мантией. Я спросил: “Владыка, что вы здесь делаете?” — “Знаешь, в келье моей места нет”. — “То есть как?” — “На кровати — один нищий, на матрасе — другой, на ковре — третий, на моих одеялах четвертый, а келья-то маленькая, мне пришлось в коридор выйти”. Вот это для меня пастырство.

— Владыка, есть ли у вас планы приехать в Россию? Вы не были уже больше 10 лет...

— Первый раз, когда я летел на самолете в Россию, был туман, потом туман разорвало, и под нами был лес и небольшая поляна, на которой стояла русская церквушка. Вот таким чудесным образом встретила меня в первый раз Россия! И было время, когда я ездил каждый год... Но в последние годы каждый раз, когда я собирался приехать, мешали болезни или что-то еще. Мечта побывать в России у меня осталась и остается, до смерти останется. Удастся ли осуществить ее — увидим. Для меня Россия — это Родина.

"Церковный вестник" No. 23 (292), декабрь 2002 г.