Батюшка с чемоданчиком

Некий батюшка, строгой жизни пастырь, уже в преклонных летах, приехал в стольный град Москву. Было это незадолго до перестроечного нашего времени. Приехал не один, но с чемоданчиком. В чемоданчике у батюшек каких только священных предметов и ценностей не встречается! Нужно было священнику, посетившему Москву, приехавшему из глубинки, где среди дол и просторов русской земли стоял его замечательный храм, запастись святым миром для свершения таинства крещения, а значит, чемоданчик скрывал в себе сосуд для мира.

Привез батюшка и добровольно-принудительные взносы в фонд мира - была такая организация, страшная для всех церковнослужителей младшего и старшего звена. Были у батюшки и прошения в Московскую Патриархию, лично Святейшему адресованные, чтобы тот благословил проводить отопительную систему - батареи - в храме. Ведь храм-то был памятником XIX века и охранялся государством, а по застойному времени все, что охранялось государством, не должно быть отапливаемо. Лишь только ветер, тучи, дождь и снег имели право прикасаться к этому храму; но с тем, чтобы оштукатурить или провести отопление, нужно было ехать в верха.

Итак, священник первую половину дня обходил все церковные и государственные инстанции и учреждения: здесь пришлось подождать, там не взяли прошения, а здесь, напротив, имел успех... За этой суетою, впрочем, необходимой для свершения батюшкиных дел, прошла первая половина дня. Было два с неболь­шим часа пополудни. Батюшка, хоть и летал, как на крыльях, однако же захотел кушать. Немощны еcмы, А в Москве, до перестроечного времени, как известно, трудно было найти столовую. Вечером - другое дело: улица Горького расцвечивалась огнями, фонарями; иллюминация, кафе "Мороженое", "Адриатика", "Хачапури" - чего там только не было. Так говорят люди, заставшие еще время застоя. Но днем отобедать было положительно трудно, тем паче, что батюшка находился не в центре. Однако ж Бог подает молящемуся.

Видит священник небольшое двухэтажное зданьице, рядом с дверью вывеска: столовая №13. Батюшка был несуеверным: 13 или 12 -лишь бы покормили. Входит в залу. Народу было очень мало. Осмотрел внимательно своим метким, острым взором.   Блестели   столы   с   жирными разводами и пятнами на них, стояли колченогие стулья, ожидая посетителей, грозя уронить их на пол кафельный... У кассы сидела кассирша в синем мятом халате. ''Пудов этак на семь", - отметил про себя батюшка, кивнув вежливо сей даме. Берет он поднос и подходит к прилавку. День был скоромный, и хотя батюшка строго постничал, но ныне мог себе позволить вкусить от московских брашен. Ага - вот и салат: "Московский", 16 коп. старыми деньгами. Что же это за "Московский салат", может быть, кто-топомнит: кожура редиски, толстым слоем лежащая на тарелочке, а в серединке - колпачок из застывшего майонеза трехнедельной давности, вот вам и ''Московский салат". С птичьего полета так примерно выглядит высотное здание Московского Университета.

На первое батюшка взял малороссийский борщ, сдобренный обильно постным маслом. На второе выбрал себе макароны, которые имели название "рожков" с яичницей. Особенность столовой №13 заключалась в том, что яичница была без желтка: из одного белка; желток, наверное, тоже был сдан в фонд мира. На третье можно было взять баночку кефира или компот из яблок. Самих яблок не было в стакане, но если поднять стакан на свет Бо­жий, то определить содержимое мож­но научным словом "коагулирующий раствор". Так химики называют суспензию, то есть взвесь какой-то мякоти в жидкой среде. Впрочем, деревенский батюшка не был привередой; все он прошел - и сталинские застенки, и голод в деревне - за вес умел благодарить Создателя, как апостол Павел, умел и насыщаться, умел и терпеть алчбу с жаждой. Кассирша, ни слова не говоря, выбила чеки на заказанные блюда, и священник относит поднос, за одинокий столик. Выдвигает стул, ставит на него чемоданчик и возвращается снова к прилавку, чтобы побольше взять себе черного хлеба. Тогда кусок черного хлеба стоил 1 коп. Батюшка взял семь кусков хлеба. Что это за русский батюшка, который не любит быстрой езды и ржаного хлеба!

Возвращается священник и - искушение, к которому он совершенно не был приготовлен: сидит на его месте какой-то простой советский гражданин в пиджаке, с небольшой залысиной, уже засучил он рукава, взял ложку и намеревается почать батюшкин малороссийский борщ. Остановился в недоумении иерей Божий: как поступить? спасовать или бороться за свои права? Длилось это не более секунды, но священник, человек духовный и молитвенный, успел уже испросить у Господа вразумления. Будь бы на его месте какой горячий да молодой, схватил бы за остатки волос сего интервента и захватчика и прямо но­сом в суп! Куда ж это годится - поперек батьки в пекло. Священник же не спешил предпринимать боевых действий. Уйти, "'стушеваться", по выражению Ф.М.Достоевского, подчиниться учению Толстого - непротивлению злу насилием? Но не будет ли это способствовать развращению незнакомца? Сначала у батюшки отнимет суп, потом у депутата икру из-под носа возьмет... Так можно кончить уже и организованным бандитизмом, так можно превратиться в мафиози при всеобщем демократическом попустительстве.

С другой стороны, схватить его за грудки, трясти его над супом, выбросить вон из столовой несообразно со званием и саном. Что же делает священник? Принимает Соломоново решение: берет с соседнего стола пустые две тарелки и, прежде чем первая лож­ка супа отправилась в рот к похитителю, отливает себе от малороссийского борща, отполавинивает рожков вместе с яичницей, лишенной желтка по неизвестным причинам, коагулирующего раствора наливает себе чуть меньше половины, два кусочка хлеба предлагает неизвестному и, помолясь Богу, садится рядом с ним за трапезу. Полное молчание.

Самое удивительное, что наглый захватчик не проявлял ни внешне, ни внутренне никаких признаков раскаяния, ни угрызений совести. Спокойствие просто олимпийское. И ел он даже несколько быстрее самого священника, но, впрочем, это понятно: ведь присутствие такого ан­гела пустыни, такого смиренника русской земли было невмоготу свершавшему явное беззаконие. Допил яблочный компот, утер уста рукавом (ведь столовая была №13 где-то в рабочем районе) и вышел вон, как князь Гвидон. Ни "до свидания", ни "простите, больше так не буду" - ничего этого он не сказал. Тих и невозмутим, как море, когда царствует штиль и безветрие. Священник же неспеша подобрал последние крохи, съел весь хлеб, который он купил, распушил усы, помолился "Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу", осенил себя крестом, поклонился кассирше, которая мирно дремала за пультом и вышел на свежий воздух.

Не успел он сделать три шага, как вдруг его пронзила некая мысль; а затем по спине поднялся ле­денящий холодок. "Чемоданчика нет! чемоданчик мой - где он, что он?" - бросился священник назад в столовую. Все там спало. Лишь одна жирная муха вилась вокруг плафона, гудя мерно под треск вентилятора. Священник - к столу: чемоданчика не видно, ни под столом, ни на столе, ни на стуле, ни рядом с ним - нет его. От растерянно­сти он даже подымал стул, стоявший не слишком уверенно на четырех алюминиевых ножках, как будто бы под ножками сокрыт был тайник. Нет, чемоданчика простыл и след. Покрывшись испариной, каплями пота, батюшка стоял, словно остолбенев. Действительно, ведь там уже было святое миро, которое надлежало привезти в храм Божий, там - подписанные Святейшим Патриархом бумаги, перед которыми должны были спасовать районные, несгибаемые, пуленепробиваемые власти, там квиточек, что сдана повинность, оброк баскаку - фонд мира приял в свои неисчерпаемые глубины батюшкину лепту. Что делать? Оставалось только одно: молиться.

На Бога надейся, а сам не плошай, куй железо, пока горячо, не отходя от кассы, спрашивай, батюшка, не теряй ни секунды, - так говорила совесть несчастному иерею Божию, которому и обед в столовой №13 был не в сладость. Он - к кассирше. Кассирша медленно открыла правый глаз, внимательно созерцая священника, как "древнее индийское божество". "Вы не видели, матушка," - обратился попросту деревенский батюшка, - "только что мы вдвоем обедали с..." Наверное, многие бы из нас сказали: "с наглецом", "с захватчиком", "с негодяем", "с тем обжорою", а священник лишь скромно: "с гражданином". Какое смирение! Какая чистота помыслов! Какая возвышенная душа! Я сам удивляюсь сердечным добродетелям сего раба Божия, иерея Христова, когда о нем воспоминаю. "Вы видели? Он взял мой чемоданчик? Скажите! Скажите!" Кассирша приоткрыла второй глаз. Ничего не выражал ее взор, там - тайна. Говорят, чужая душа - потемки, но Спаситель указывает: не судите, да не будете осуждены, не судите судом грешным, внешним, не судите по плоти, Единый Бог весть сердца человеческие. Итак, кассирша вдруг выпростала руку из-под кассы и большим указательным пальцем, который напоминал кисть среднего ребенка, обозначила направление.

Батюшка обернулся и двинулся туда, где стоял столик с жирными пятнами на нем, поднос и на подносе остывший малороссийский борщ, уже округлившиеся и завянувшие рожки и невозмутимый, равный себе самому коагулирующий яблочный раствор. Рядом же на стуле виднелся чемоданчик, целехонький, никем не тронутый. Священник вновь замер: "Что это? Господи! Скажи мне путь Твой, в онь же пойду!" - в его сердце смешалась радость обретения чемоданчика и еще никогда не ведомые отчаяние, тоска, раскаяние.

Оказалось, что, заказывая семь кусков черного хлеба, батюшка по усталости и рассеянности пошел в другую залу - не туда, где ждал его готовый дымящийся обед, а где сидел ни в чем не повинный безымянный советский гражданин. Или это был ангел? Во вся­ком случае, он явил миру и всей Вселенной и нам с вами, дорогие друзья, ангельское смирение, на высоты которого, как кажется, не взойдет никто - ни поведавший вам эту историю, ни слушающий ее к своему назиданию и спасению. Аминь.