Добрый гений доктора Чехова

Нужно сказать, что и при жизни Антона Павловича Чехова часть интеллигенции активно пыталась доказать, что Бога нет, а верхом либеральной доблести уже тогда считалось сказать фразу в духе «У меня Бог в душе, а Синодальная Церковь не имеет ко Христу никакого отношения, поскольку является служанкой русского царя и русских чиновников». Современник Чехова Василий Розанов писал, что простой народ смотрит на церковь, как на почтовое ведомство и ходит на службу весьма формально, без души.  Так что не стоит воспринимать начало ХХ века как золотой век Церкви и  всеобщей  православной веры. О какой глубокой воцерковленности русского народа  в начале ХХ века можно говорить, если сами будущие святые царственные страстотерпцы, случалось, искали помощи в рождении наследника у различного рода шарлатанов.

Впрочем, читателю эта ситуация знакома - достаточно просто оглядеться и увидеть, что в наши дни «потомственная гадалка баба Нюра» может для части современников иметь больший духовный авторитет, чем священник. Общество времен  Чехова, как и мы с вами, страдало болезнью развешивать ярлыки и довольствоваться расхожими представлениями о  людях, предметах и явлениях. Доктор Чехов в своих произведениях и предлагал лекарства от этого недуга.

Загадка Чехова состоит именно в этой удивительной способности видеть вещи такими, какие они есть на самом деле. Он не подходит к  человеку, жизни, или вере с заранее готовым планом, с которым должен совпасть герой. Уже при жизни писателя часто ругали за безыдейность, за то, что он не дает оценок тем или иным явлениям, обращает внимание на мелочи, и не примыкает ни к одному из лагерей.

В этом смысле произведения и письма Чехова - свидетельство высшей степени какого-то восхитительного дара, превращающего обыденные вещи в предмет литературы. Вот как об этом даре говорит Треплев - персонаж «Чайки»: «Тригорин выработал себе приемы, ему легко... У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса - вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе...».

Этими воздушными, едва заметными мазками Чехов может описать и православного архиерея так, что он из чиновника или «князя Церкви» превращается в человека, которому больно, у  которого есть сомнения и своя внутренняя жизнь.  Эта способность  превращать епископов в людей очень нужна в наше время, когда мы, по словам, Сергея Аверинцева,  сперва видим в каждом осанистом архиерее святого, а затем с радостью ищем их промахи, и начинаем смаковать подробности скандалов и сплетен, подобно тому, как подросток разочаровывается в недавнем кумире.

Автор «Архиерея» не был ни подростком, ни антиклерикалом, ни православным неофитом, а потому смог дать  удивительные картины последних дней жизни епископа, заболевшего тифом и перед смертью, увидевшегося с матерью. Сперва Чехов показывает, как мучается преосвященный от того,  что никто не говорит с ним, как с человеком: «За все время, пока он здесь, ни один человек не поговорил с ним искренно, попросту, по-человечески; даже старуха мать, казалось, была уже не та, совсем не та! И почему, спрашивается, с Сисоем она говорила без умолку и смеялась много, а с ним, с сыном, была серьезна, обыкновенно молчала, стеснялась, что совсем не шло к ней? Единственный человек, который держал себя вольно в его присутствии и говорил всё, что хотел, был старик Сисой, который всю свою жизнь находился при архиереях и пережил их одиннадцать душ. И потому-то с ним было легко, хотя, несомненно, это был тяжелый, вздорный человек». Этот отрывок - точнейшее описание тех условий, в которых находился епископ в начале ХХ века и иногда сейчас.

Митрополит Евлогий (Георгиевский)  в своих воспоминаниях описывает, как его бывшие сокурсники по семинарии не знали, как к ним общаться, поскольку он был архиереем, а они - священниками и протоиереями. Да и в наши дни часто можно встретить рассказы и статьи о епископах, в которых те предстают либо как святые угодники, любое действие которых имеет промыслительное значение, либо как церковные «губернаторы» и администраторы, освящающие храмы и с высоты своего положения, взирающие на то, что происходит в «мелкой» повседневности.

Чехову удается избежать и напускного благочестия, и показного верноподданичества, и в конце рассказа умирающий епископ вновь становится для своей матери просто «Павлушей»: «Пришла старуха мать. Увидев его сморщенное лицо и большие глаза, она испугалась, упала на колени пред кроватью и стала целовать его лицо, плечи, руки. И ей тоже почему-то казалось, что он худее, слабее и незначительнее всех, и она уже не помнила, что он архиерей, и целовала его, как ребенка, очень близкого, родного.

- Павлуша, голубчик, - заговорила она, - родной мой!.. Сыночек мой!.. Отчего ты такой стал? Павлуша, отвечай же мне!

А он уже не мог выговорить ни слова, ничего не понимал, и представлялось ему, что он, уже простой, обыкновенный человек, идет по полю быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти, куда угодно!

- Сыночек, Павлуша, отвечай же мне! - говорила старуха. - Что с тобой? Родной мой!»

 Это описание совсем не житийной кончины, когда вокруг умирающего праведника в чинном молчании стоят скорбящие иноки или духовные дети, а он, приподнявшись на локте, и голосом, ослабевшим от болезни, несколько монотонно говорит свое последнее наставление, в котором обильно цитирует и Святое Писание и святых отцов. Более того, чеховский архиерей перед смертью размышляет совсем не о мытарствах и не о красотах рая, а как обычный человек  представляет себе счастливые моменты из собственной жизни. Однако подобная «неблагочестивость» куда более психологически точна и правдоподобна, чем какой-нибудь современный роман православного автора, о посмертных приключениях неофитки с глубокомысленными замечаниями о том, что в раю служится литургия, и все вещи там только из натуральных материалов, а потому героиня теряет при осмотре рая свой пластмассовый крестик или иконку.

Финал этого рассказа тоже очень важен для нас сейчас. Мы часто думаем, что жизнь священника, а уж тем более епископа - это сплошная радость, богатство и почитание, которая обеспечивает архиерею и благодарную память потомков и безбедную жизнь родных и близких. В реальности все может быть далеко не так безоблачно: «Через месяц был назначен новый викарный архиерей, а о преосвященном Петре уже никто не вспоминал. А потом и совсем забыли. И только старуха, мать покойного, которая живет теперь у зятя-дьякона в глухом уездном городишке, когда выходила под вечер, чтобы встретить свою корову, и сходилась на выгоне с другими женщинами, то начинала рассказывать о детях, о внуках, о том, что у нее был сын архиерей, и при этом говорила робко, боясь, что ей не поверят...

И ей в самом деле не все верили».

Эти строки были написаны Чеховым в то время,  когда еще не было ни первой русской революции, ни октябрьского переворота, ни жесточайших гонений на веру, но они отражают реальную жизнь большинства духовенства. Достаточно открыть воспоминания митрополита Вениамина (Федченкова) или уже упоминавшегося нами митрополита Евлогия, чтобы найти примеры, подтверждающие достоверность чеховского финала «Архиерея».

Как видим на примере лишь одного рассказа, Антон Павлович Чехов предлагает весьма горькое лекарство  от стереотипов, которыми страдают люди, независимо от их веры или неверия. Он заключается в вере в конкретного человека (вспомним слова чеховского персонажа о том, что в человеке «все должно быть прекрасно»), в способности  принимать действительность такой, какая она есть. Знаменитые чеховские интеллигенты, конечно, мечтают и стремятся уехать «в Москву, в Москву», но сам писатель во многих произведениях показывает, что человек должен жить и принимать решения в тех обстоятельствах, которые его окружают. Чеховские герои могут принимать  неправильные решения, страдать от этого, искать выход из положения, мечтать, но они никогда не превращаются по выражению историка Ключевского в «физиономии без лиц».
В этом возможно  тоже кроется секрет обаяния великого русского писателя, на которого так хотел быть похож герой Записных книжек Сергея Довлатова.

Остается надеяться, что в наши дни мы сможем научиться у Чехова и его героев не  бросаться друг на друга с обвинениями, не устраивать провокационных выставок и не выдавать за искусство любой более или менее зрелищный перформанс. Что для этого нужно сделать? Для начала открыть томик Чехова и помолиться о нем хотя бы в день  его кончины.