- Отец Максим, не секрет что вплоть до 2000-2001 годов официальное отношение Московского Патриархата к Русской Зарубежной Церкви было достаточно враждебным. РПЦЗ называли «Карловацким расколом», на Московском соборе 1971 года обсуждали необходимость церковного суда над клириками и мирянами Зарубежной Церкви. В девяностые годы было много скандальных конфликтов по поводу зарубежных приходов в России и монастырей РПЦЗ на Святой земле. И только совсем недавно, с началом нынешнего десятилетия положение стало постепенно изменяться. Сейчас официальные представители Московского Патриархата говорят о «наших зарубежных братьях». Наши взаимоотношения стали вполне благожелательными, мы готовимся к воссоединению. Как оказалась возможной такая метаморфоза?
- Я бы предложил начать чуть раньше. Чтобы ответить на этот вопрос, нужно заглянуть в наше церковное прошлое на несколько десятилетий назад и вспомнить, как началось это разделение. Первое, что мы должны понять и принять: после октября семнадцатого года Российская Православная Церковь оказалась в беспрецедентных условиях, которых в жизни христианских церквей вообще никогда не было! Их нельзя сравнить даже со временами Римской или Османской империи, когда и самые страшные гонения не предполагали уничтожения Церкви как института. По сути дела, впервые Церковь оказалась в общении с государством, о котором можно сказать словами блаженного Августина, что это банда разбойников. Да, конечно, мы знаем, что это государство со временем менялось, но поначалу это, несомненно, была банда разбойников.
Мы сейчас живем, исходя из опыта, что такое положение в жизни Церкви уже было, и в общем представляем, каким оно было. Людям, которые имели за плечами опыт жизни в Российской империи и впервые оказались в условиях новой власти, понять новое положение вещей было трудно. Еще труднее было признать, что оно не изменится в ближайшем будущем. Беспрецедентному положению Церкви в советском государстве соответствовали не менее беспрецедентные пути, которыми церковные деятели того времени искали выход из него. Как мы знаем, эти пути разошлись по трем главным направлениям. Каждое имело свои неправды, но в каждом была и своя правда. Это правда митрополита Сергия с его поиском легальной церковной жизни путем очень тяжелых уступок. Не все и не во всем сочтут их допустимыми и приемлемыми в том пределе, до которого дошел митрополит Сергий. Но целью этих уступок была возможность как-то существовать в советском государстве. Второй путь – уход в катакомбы, отказ от компромисса с властью ради сохранения внутренней церковности. И третий путь – остаться с русскими людьми, которые сохраняли традиции русского Православия, оказавшись за рубежом.
- А выбор обновленцев вы никуда не относите?
- У каждого пути были свои крайности. Ложью по отношению к первому было обновленчество, то есть такая мера коллаборационизма и сервилизма по отношению к государству, при которой сама Церковь становилась ширмой для сотрудничества с властями. В пути ухода в катакомбы была опасность превращения в секту, что позже и произошло с истинно-православными христианами. Путь ухода в зарубежье был опасен иллюзией сохранения чистых одежд, белых риз, как это произошло с теми, кто ушел из РПЦЗ вместе с митрополитом Виталием. Но в каждом из этих трех путей при всех их неправдах была и своя правда. И, решусь сказать, промыслительно, что свой путь Русская Церковь в годы безбожной власти проходила этими тремя направлениями.Но нельзя также не признать, что с таким делением неизбежно соединялись человеческие обиды, нежелание видеть правду в других людях, осуждения и прещения. Причем к этим прещениям следовало бы относиться как к условным, но с какого-то момента их стали признавать сущностно важными.
- Вы считаете, что они были неискренними?
- Я считаю, что со стороны Патриаршей Церкви они были в значительной мере вынужденными. До какой-то степени осуждение зарубежных иерархов выражало взгляды самого митрополита Сергия, но также было следствием компромиссов с советской властью. Наши иерархи полагали, что православные за рубежом должны были бы понимать, что не всякое слово, которое здесь говорится, в особенности в общественно-политическом контексте, нужно принимать как свободное и искреннее. Тому есть очевиднейшие свидетельства времен Второй мировой войны. Тогда тоже были прещения в отношении тех, кто сотрудничал с фашистами. Однако многие клирики Зарубежной Церкви, служившие в Псковской миссии, после освобождения из немецких лагерей вошли в Московский Патриархат. Думаю, что и сам митрополит Антоний (Храповицкий) далеко не всегда говорил о так называемой «красной церкви» с полной внутренней убежденностью. Но приходили люди не такого масштаба, как Сергий и Антоний. Многие поддавались на известную человеческую слабость: не переживать боль от разделения, а находить в нем удовлетворение, считать, что отделенный от тебя плох. Начинали искать как можно больше доказательств того, что он действительно плох, и тем самым оправдывали само разделение. Эта слабость влияет и на наше отношение к инославным, а здесь она способствовала разделению российского Православия.
Но при этом, наряду с официальными прещениями, в России среди значительной части духовенства и мирян существовал некий, я бы сказал, слишком идеальный образ Зарубежной Церкви. Ее воспринимали как сообщество, которое не связано необходимостью, к примеру, посылать патриаршее обращение к шестидесятилетию октябрьской революции, а может говорить правду. Казалось, что вот там-то и есть свободная, настоящая церковная жизнь.
- Не воспринимали ли они сами себя таким же образом?
- Да, увы, они в какой-то момент тоже начали себя так воспринимать.С другой стороны, в Зарубежной Церкви было очень распространено противопоставление советских епископов-коллаборационистов духовенству и мирянам. Считалось, что церковный народ сохраняет православную веру и страждет под гнетом «красной иерархии». У них была еще одна иллюзия. В РПЦЗ верили, что, когда в России все изменится, «оковы тяжкие падут», все радостно обратятся к Зарубежной Церкви. Будто бы благочестивый русский церковный народ и простые сельские, городские пастыри – все сразу бросят свою нехорошую Московскую Патриархию, поклонятся зарубежному Синоду и призовут его на царство. Да, кроме того, у них была иллюзия сохранения глобальной катакомбной Церкви, которая везде представлена, неизвестно где есть, но просто так крепко уже ушла в катакомбы, что где-то точно присутствует.
Нам нужны были девяностые годы, чтобы избавиться от иллюзий. Им – чтобы понять, что это за люди те, которые называют себя катакомбниками, или те, кто побежал к ним из Московской Патриархии. Это были отчасти разные ситуации. Но мера проходимцев, обманщиков, запрещенных клириков, прошедших через юрисдикцию Зарубежной Церкви и оказавшихся кто где, от Валентина Русанцова до Адриана Старины, оказалась очень большой. Общение с этими людьми привело к определенному отрезвлению.
Нам, когда приходы Зарубежной Церкви стали здесь открываться, тоже было важно избавиться от иллюзии, что есть мудрые, тактичные, глубокие люди, которые не допустят ошибок. Ошибка с открытием приходов была очевиднейшей, благо сама Зарубежная Церковь ее на официальном уровне признала. Как говорил Достоевский, христианин, он реалист. Вот мы к началу объединительного процесса стали реалистами по отношению друг ко другу в большей мере, чем когда бы то ни было в минувшее десятилетие. Это и дало возможность для реальных переговоров.
Отец Максим, вы говорили сейчас о трех путях развития русского Православия в условиях богоборческой советской власти. Между тем вплоть до последнего времени в Московском Патриархате РПЦЗ называли расколом. То есть наш путь единственно верный, а все остальные отступили от него, поэтому они раскольники. Совсем недавно этот термин вышел из употребления. Вместо него стали говорить о «разделении Русской Церкви». Концепция разделения зафиксирована и в Акте о каноническом общении, который констатирует, что РПЦЗ пребывает неотъемлемой частью Поместной Русской Православной Церкви. То есть Зарубежная Церковь никогда не переставала быть частью единой Русской Церкви, не уходила в раскол. Какой смысл в замене "раскола" на "разделение"?
- Чтобы произвести эту замену, нужна была не только огромная психологическая перемена. Важно понять, что нынешняя ситуация беспрецедентна. По сути дела, церковные каноны не знают практики существования двух церковных сообществ, между собой евхаристически не сообщающихся и равно правых. Для того чтобы признать, что такое состояние действительно имело место в ХХ столетии, нужно было согласиться с тем, что сама по себе эта ситуация предыдущим каноническим опытом Церкви не описана, она в него не укладывается. Это очень ответственное и трудное решение. В этой замене есть не только желание найти термин, который мог бы удовлетворить всех, но и каноническое, церковно-историческое дерзновение. Все предыдущие разрывы общения всякий раз предполагали наличие правой и виновной сторон. Неправая сторона воссоединялась с правой, часто на мягких условиях, без каких-либо прещений. Так было с расколами в Элладской, Болгарской, Сербской Церквах при обретении ими автокефалий. Так было в случае с Грузинской Церковью, которая незаконно отделилась от Русской Церкви в 1917 году, и так далее. Всякий раз была видна та часть, которая находилась в расколе. В Русской Православной Церкви в XX веке положение оказалось иным, и мы это фиксируем не очень каноническим термином «разделение». Предстоит еще этот термин уточнять, осмыслять и, возможно, искать более подходящее слово. Это была жизнь нескольких частей Церкви, развивающихся параллельными путями без наличия внешне выраженного евхаристического общения, но при сохранении в целости внутреннего единства Церкви.
- Можно ли вот к этим изменениям применить термин покаяния в смысле метанойи, изменения ума?
- Я слово "покаяние" в данном случае, поскольку оно в русском сознании, как правило, дает аллюзии в несколько другую сторону, употреблял бы сдержанно. В смысле изменения сознания – может быть. Лучше говорить так: что это реальные изменения нашей оценки. А покаяние как осознание тех неправд, которые были за каждым из нас в его пути, – оно уже отчасти совершено, а отчасти еще предстоит. Но хорошо, что это осознание дальше будет происходить в состоянии евхаристического общения.- А что может помочь нам на этом пути? Ведь еще далеко не все разногласия сняты.
- Я думаю, что очень важно соединить наши усилия в том, чтобы почитание новомучеников в нашей Церкви стало реальным фактом церковной жизни, а не декларированным актом. Если прийти в любой храм, спросить священника о мере почитания новомучеников народом и духовенством, мы увидим, что оно минимально. За исключением Патриарха Тихона, великой княгини Елисаветы и царственных страстотерпцев, новомученики находятся на периферии церковного сознания. Мы не осознаем, что церковная правда – это их правда. Чтя новомучеников, мы сможем и весь остальной исторический путь Церкви, и самих себя поставить в верное положение. Просто, чтобы каяться, нужно иметь правильную точку отсчета. Неправильная точка отсчета – это когда я нахожу того, кто хуже меня, говорю, что есть такой грешный человек, а я тоже грешный, но не такой, как он. Новомученики дают точку отсчета – от своего подвига свидетельства веры Христовой. Этим подвигом они показали, что в их время к нему можно было идти разными путями.
- Да, мученики были среди тех, кто сохранил общение с митрополитом Сергием, и среди непоминавших его. Но была ли в мученическом, исповедническом пути граница компромисса и если была, то где она проходила? Ведь тот же митрополит Сергий Церковью не канонизирован…
- На этот вопрос можно ответить в двух планах.С точки зрения истории мы относим к числу новомучеников тех, кто признавал главой Русской Церкви святого Патриарха Тихона и его законным преемником - святого митрополита Петра. Отношение к позиции митрополита (Патриарха) Сергия не является здесь критерием, человек мог принимать или не принимать путь компомисса, предложенный митрополитом Сергием, но мы равно почитаем как новомучеников и его стороннников, и, скажем, непоминающих или последователей митрополита Иосифа (Петровых). Выскажу личное упование, с которым многие могут не согласиться и которое является никак не официальной позицией, но глубокой и искренней внутренней надеждой, что во время подобно будут прославлены и Патриарх Сергий, и митрополит Иосиф. В истории Церкви не раз бывали случаи, когда подвижники благочестия, иерархи, не единомысленные при жизни, равно причислялись к лику святых. Вспомним хотя бы святых Патриархов Константинопольских Игнатия и Фотия или преподобных Иосифа Волоцкого и Нила Сорского.
С точки зрения канонической, вероучительной к числу святых Церкви могут быть отнесены те, кто, идя на компромиссы, не искажал ее вероучения и принципов канонического строя, и, напротив, кто, ревнуя о мученичестве и исповедничестве, в этой ревности не уходил в область сектанского сознания, раскольнического противопоставления себя и своих вселенскому Православию и Поместной Церкви.
- А чем объясняется, на ваш взгляд, малое почитание новомучеников?
- Я думаю, что это связано с общим состоянием современного церковного народа. Главная проблема нашего церковного бытия сегодня заключается не в том, что нас мало, а в том, что в общем и целом сегодняшние православные христиане – не исключаю из этого духовенство, а может, даже ставлю в первую очередь – мы не являемся той закваской, которая способна вокруг все тесто претворить. Мы не та соль, которая делает всю пищу съедобной. Не горим, как должны были бы. Не похожи мы на те пять-семь процентов христиан, которые при Константине Великом за короткий исторический период смогли поменять сознание решительного большинства людей. У меня нет руководящего совета, что нужно сделать, чтобы все переменилось. Если бы был, я бы не здесь сидел.- Вернемся к нашей теме. Опыт Русской Церкви в XX столетии действительно беспрецедентный, в том числе и в области церковно-государственных отношений. И воссоединение помогает его теперь осознавать. В процессе переговоров было сделано немало заявлений о недопустимости подчинения Церкви государству, это положение зафиксировано и в Основах социальной концепции. Нужно ли создавать какие-то гарантии для того, чтобы церковный сервилизм не появился снова в современных условиях?- Нужно не столько создавать гарантии, сколько воспитывать соответствующее сознание в духовенстве и епископате. Я вижу очевидную разницу между прекрасным текстом Социальной концепции и реальной жизнью. Наша беда в том, что документы документами, а жизнь жизнью. Сервилизм, который осуждается в Концепции, на практике очень трудно искоренить. Потому что, когда есть конкретный архиерей и конкретный губернатор, конкретный собор, который этот архиерей может построить при помощи губернатора, держать правильную дистанцию бывает очень нелегко. Это же бывает нелегко настоятелям храмов по отношению к чиновникам или состоятельным людям. И я думаю, что, даже если мы примем уставы, предписывающие духовенству определенное поведение, мало что изменится. Собственно, и соответствующие каноны никто не отменял. Здесь скорее нужно воспитание, начиная от духовных школ, и личный пример. У нас есть пример Святейшего Патриарха, который во всех очень сложных ситуациях, сохраняя лояльность власти, сумел остаться в должной мере удаленным от первых лиц государства. Есть примеры постоянных членов Священного Синода, которые, каждый в меру своего служения, отстаивают церковную независимость. Но, скажем прямо, это не повсеместная практика. И в этом смысле я не могу не согласиться, что написанное в известном письме епископа Диомида не вовсе безосновательно в этой части.
- Как вы представляете себе состояние Церкви после воссоединения? Произойдет встреча – возможно, она уже отчасти произошла – через участие зарубежных архиереев в нашем Священном Синоде и Архиереском Соборе, через пастырские совещания. Что это может дать?
- Я думаю, что само по себе снятие средостения к евхаристическому общению и к определению канонического статуса Зарубежной Церкви как части единой Российской Церкви даст возможность свободного общения, сослужения без всяких оговорок. Совместное служение летургии может значить больше, чем множество историко-церковных конференций, переговоров и социальных актов. Теперь возможно осуществление совместных проектов: пастырских, социальных, миссионерских. И наконец, самое главное, начнет вырастать поколение православных христиан, для которых разделение Церкви будет в прошлом. Собственно для нас, кто моложе, хотя мы и застали разделение, оно уже является внутренней коллизией, которую нужно преодолевать в самом себе, как, скажем, многим людям старшего поколения в Зарубежной Церкви. После восстановления общения церковное единство станет фактом нашей жизни. Это самое главное. Остальное может лишь этому поспособствовать.
- Что вы лично ожидаете от дня 17 мая?
- Во-первых, я бы хотел, чтобы богослужения в дни торжеств были как можно более доступны для церковного народа и духовенства, чтобы столь важное событие не прошло в изоляции от большинства церковных людей. Нужно сделать так, чтобы у каждого, кто захочет участвовать в совместном богослужении, была возможность на нем присутствовать непосредственно, а не за решетками нашей доблестной милиции, которая будет держать всех на расстоянии, безопасном для vip.Я жду, что с теми батюшками из Зарубежной Церкви, с которыми за эти годы Господь дал познакомиться, мы наконец сможем встать вместе у престола – помимо всех великих торжеств, я у них, а они у меня в храме – служить Божественные литургии. Не буду называть сейчас имен, но есть люди, с которыми мы очень ждем этой возможности. Наш приход будет стараться помогать тому, чтобы воссоединение становилось фактом жизни все более широкого круга людей. Мы позовем, я надеюсь, группу зарубежной молодежи в наши миссионерские поездки, в будущем, возможно, будем участвовать в молодежных зарубежных съездах, просто общаться. А все остальное приложится, если нужно будет!
Беседовал Николай Бобринский
Вставить в блог
Поддержите нас!
