«Заката Шмелёва» не будет…

В № 48 «ТД» было опубликовано наше интервью с литературоведом О. Н. Михайловым «Неужели «Закат Шмелёва»?» Мы предполагали, что некоторые весьма спорные его мысли могли вызвать недоумение или даже резкое несогласие у читателей. Однако мы не учли того, что мнение уважаемого литературоведа могло быть усвоено и некритически. Это привело бы к искажённому пониманию Шмелёва. На этот наш серьёзный недочёт указал, в частности, Михаил Михайлович Дунаев, крупный специалист по русской литературе, доктор филологических наук и доктор богословия, профессор Московской Духовной академии. Он изъявил желание высказаться по поводу нашего интервью. Надеемся, что комментарий известного ученого-филолога уточнит нашу позицию и поможет читателям адекватно воспринимать Шмелёва. Вот с чего начал Дунаев:

— Вообще Олег Михайлов много сделал в своё время для публикации тех писателей, которые были, так скажем, в опале. Хотя не он первый опубликовал Шмелёва в СССР, но два первых его издания (1959 и 1960 гг.), действительно, были открытием Шмелёва. В этом заслуга Михайлова несомненна. Когда же знакомишься с его мыслями о литературе, то они вызывают недоумение. Это типичное либерально-интеллигентское отношение к литературе. Ладно, когда он говорит, что Шолохов выше Толстого, — тут остаётся только руками развести от удивления, тут и обсуждать нечего. Но вот когда говорится о том, что «Шмелёв устарел»!..

Вы понимаете, Шмелёв — это крупнейший православный писатель XX века. Если Шмелёв устарел, то это значит — устарело Православие. Православие, конечно, не может устареть, хотя либеральное сознание — западное, да и у нас в стране под влиянием Запада, — воспринимает наше время как «постхристианскую эпоху». Если же «постхристианская» — а для нас, в нашем сознании христианство и Православие это синонимы — значит, Православие уходит куда-то в прошлое. Если это так, — с такой точки зрения — то, значит, действительно, Шмелёв устарел. На мой же взгляд, это проявление либерального и атеистического отношения к предмету.

Вот Михайлов говорит, что «писатель должен быть православным в той степени, которая ему помогает раскрыть какие-то состояния». Понимаете? Как будто Православие мешает! Немножечко «православный» — это тоже самое, что знаменитая «осетрина не первой свежести». В Православии нельзя быть «немножечко». Оно должно быть в полноте. «Немножечко» — это уже не Православие. И это меня особенно задело, что нужна какая-то умеренность в Православии. Как будто Православие мешает художественному восприятию бытия.

— Да ведь так говорит не один Михайлов, то есть, что Православие ограничивает творческие порывы художников, мешает.

— Это потому, что либеральное сознание воспринимает Православие как новую тоталитарную идеологию. Обожглись один раз на коммунистической идеологии, которая, действительно, господствовала и определяла всё, и теперь везде видят то же самое. Но коммунистическая идеология идёт от человеческого рассудка, а Православие — это Божественное Откровение. Между ними нельзя ставить знак равенства. Чтобы понять это, надо иметь веру. А люди порой смотрят с точки зрения «постхристианского» восприятия, и им кажется, что Православие — идеология, которая мешает. Не понимают они, что Христос не может помешать, а может только помочь. Православие всегда было свободным.

— В отвержении Православия часто можно видеть конфликт веры и знания. Как вы думаете?

— Разумеется. Проблема веры и рационального знания — проблема вечная. И до христианства она была. Появляется христианство, появляется и гностицизм. Не углубляясь далеко, вспомним эпоху Просвещения, которая прямо выявляет эту проблему. Вспомним, что Л. Н. Толстой на этом споткнулся: вера или рациональное осмысление — что является источником подлинного знания? Для верующего человека — вера, а разум ограничен. А там, наоборот, «знание — сила», разум делает человека всесильным. Противоречивость этих двух точек зрения указана и в Писании. Апостол Павел говорит: «Мудрость мира сего есть безумие пред Богом». И наоборот: «Христос распятый — для эллинов безумие». Если относиться к этому отстранённо, тогда скажут: «Кто прав, кто виноват?» Для человека православного вера — более высокий уровень. И об этом говорили наши религиозные философы (кажется, И. А. Ильин): «С точки зрения разума, истины веры непонятны, кажутся странными. А с точки зрения веры, понятно и видно, что предлагаемое разумом недостаточно».

— Кстати, тот же Ильин говорил, что для полноценного восприятия творчества Шмелёва нужен как бы особый «инструмент».

— Да, совершенно верно. В этом смысле Шмелёв и Ильин нашли друг друга. Оба были близки друг другу по мировосприятию. Я думаю, Ильин прекрасно воспринял Шмелёва, прекрасно указал, кто такой Бунин и Ремизов. И после Ильина вот такие суждения о Шмелёве, как у Михайлова, странны. Это можно понять только так: перед нами интеллигентское, либеральное сознание. Православие помогло Шмелёву. Он раскрылся в нём в полноте. До революции он метался. И много у него было порой сомнительного полуязычества. Он нашёл себя в эмиграции, когда прошёл через страдания.

— Действительно, у него был резкий перелом, глубокое изменение?

— Собственно, резкий перелом обозначен в «Солнце мёртвых». Там он об этом ясно сказал. Он понял то, что потом определило всю его жизнь в эмиграции. Он осознал, что им, его жизнью движет Промысл Божий. То есть он движет жизнью каждого человека, но кто-то это понимает, а кто-то нет. Шмелёв понял. Промысл Божий это не обязательно какие-то радости и блаженства (в примитивном понимании). Промысл Божий проводит человека сквозь скорби и испытания. И вот когда он прошёл в Крыму через скорби, он понял, что благая промыслительная Воля ведёт его, что Промысл всё всегда ведёт ко благу. Он понял, что надо принимать всё. И он принимал. И в его жизни совершались промыслительные события, которые он и описал в своих произведениях («Чудо преп. Серафима»). Он был чудом исцелён от смертельной болезни. И я понимаю это так: он должен был написать «Лето Господне», надо было, что бы он его написал. И собственно последний его роман незаконченный («Пути небесные») — это роман о действии Промысла в жизни человека, как Промысл подаёт человеку знаки. В XX веке я вижу ещё только одного писателя, который также осознал действие Промысла, — это Солженицын.

Нам хотелось бы обратить внимание читателей на ещё один существенный, на наш взгляд, момент в интервью с Михайловым. А именно, когда Олег Николаевич говорит, что Шмелёв «в 1942 году выступал в соборе Александра Невского на улице Дарю в Париже за освобождение Крыма от большевиков». В контексте следующей его реплики эти слова могут быть истолкованы и поняты так, что Шмелёв, действительно, был связан с фашизмом. В этом смысле согласие с Михайловым также было бы глубокой ошибкой.

Во-первых, Шмелёв не «выступал» в соборе, а принимал участие в благодарственном молебне. Об этом он так писал Ильину в письме от 24. VI.47: «Никогда я не составлял «воззвания» к русским людям — якобы приглашая их благодарить Бога за завоёванный немцами Крым! Надо знать всю правду, Вам я скажу её… В июне-июле 1942 г. раза три приставали ко мне товарищи по белой армии моего Серёжи, инженеры-караимы-крымчаки, гг. Пастаки, примкнуть к их крымской группе в обращении её к «крымчакам», — помолиться благодарственно «за освобождение Крыма от богоборческой власти». В обращении не было сказано — «немцами». Им нужно было моё имя. <…> Тогда они бросили: «но ведь там ваш Серёжа!..» Ножом в сердце! <…> Я был на молебне и возглашении вечной памяти «умученным в Крыму от богоборческой власти». Никакого моления «о немцах» не было, ни словом не упомянуто. За что я благодарил Господа?.. За отнятие Крыма от палачей и бесов, от мучителей, и мне тогда было всё равно: отняли у бесов Крым немцы, союзники, белые ли войска…»

Во-вторых, если говорить о том, откуда появилась эта клевета на Шмелёва, — то есть, что он работал на фашистов — то мы отсылаем читателей к статье Ивана Сергеевича «Необходимый ответ» (Шмелёв И. С. Собр. соч.: В 5 т. Т. 7 (дополн.) С. 553-555). Там всё на этот счёт ясно сказано.