Возвращение к «Возвращению»

Фильм А. Звягинцева «Возвращение» я посмотрел, к сожалению, лишь тогда, когда предыдущий номер «Татьянина дня» был почти уже сверстан. Собственно говоря, я и пошел на эту картину под влиянием двух заметок в «ТД», которые попали мне в руки еще в рукописи. Однако после просмотра мне захотелось немедленно возразить, едва ли не заставить редактора снять из номера эти некогда столь вдохновившие меня эссе. Но «поздно было пить «Боржоми»» или даже пытаться втиснуть свой собственный опус на эту тему: редактор, и без того проканителившийся с газетой сверх всякой меры, не сделал бы это, пожалуй, даже под страхом лютой смерти. Что ж, лучше поздно, чем никогда.

Конечно, сейчас я не был бы так резок, но многие суждения авторов «ТД» показались мне странными. С одной стороны, меня несколько удивил восторг Ксении Савиновой: совершенство киноязыка, игра актеров, «туманные свеже-зеленые кадры» — едва ли это (а автор писала почти исключительно об этом) уместно обсуждать в статье о такой по-античному трагической картине. «После просмотра фильма хочется купить себе развалюху «Волгу» и поехать на природу, на озеро или остров ловить рыбу и плавать на лодке», — эта фраза показалась мне такой же абсурдной, как и: «после прочтения Софокла хочется посетить охваченные чумой Фивы, дворец, в котором повесилась Иокаста и ослепил себя царь Эдип, заветную рощу в Колоне, откуда слепой старец проклял своих сыновей».

Кстати, о художественных достоинствах. Действительно, «Возвращение», наверное, лучший отечественный фильм после Тарковского (по крайней мере, я не могу вспомнить, может быть, по невежеству, ничего с ним сопоставимого). Однако именно в отношении «долих кадров» Звягинцев как раз и проигрывает своему гениальному предшественнику. При всех своих достоинствах фильм кажется все-таки немного затянутым, по крайней мере, на том сеансе, на котором я присутствовал, значительная часть зрителей заметно скучала, а моя соседка даже уснула.

Еще более неприемлемым показался мне взгляд Александра Петрова на главного героя фильма как на «мертвеца», напрасно пытающегося «обрести покой в мире живых». Герой Звягинцева как раз наоборот, в первую очередь, живой человек, в том смысле, что все его индивидуальные качества не так уж важны перед той общечеловеческой трагедией, которая входит в его жизнь. Эта трагедия намного шире, чем пресловутая проблема «отцов и детей», это — трагедия страшного разрыва между людьми, когда даже самый близкий и любимый человек становится «другим». Герои «Возвращения», хотя и видятся, по сути дела, впервые (за двенадцать лет отец успел стереться в памяти сыновей, а сами они выросли и до неузнаваемости изменились), тем не менее, искренне и глубоко любят друг друга. Это видно с самых первых кадров, хотя за весь фильм герои не произносят, наверное, ни одного ласкового слова. Как раз умение показать едва уловимые проблески отцовской привязанности на всегда внешне холодном, мрачном и даже иногда кажущемся жестоким лице — наиболее яркое свидетельство несомненного таланта режиссера.

Тем не менее, на протяжении всего действия, кроме последних, случившихся уже после трагической развязки сцен, герои остаются чужими друг для друга: не только отец с сыновьями, но и старший брат с младшим.

Мне кажется, было бы неверным сваливать все на якобы монструозный образ главного героя. Герой Звягинцева, может быть, и плохой человек, но он хороший отец, по крайней мере, насколько только возможно при его действительно тяжелом характере. На месте главного героя, имея приличные бабки, для многих был бы большой соблазн попытаться купить любовь детей и стать вместо отца этаким добрым дяденькой. Герой Звягинцева применяет единственно возможный способ воспитания. Он не скандалит, не учит жить, не придирается по мелочам, а дает максимально возможную на земле свободу самому делать то, что человек обязан делать, и самому же отвечать за свои поступки. На самом деле, для человеческого достоинства ребенка гораздо лучше, если его даже и выпорют за определенный и ясный ему самому проступок, чем, оставляя безнаказанным, постоянно будут трепать нервы в зависимости от настроения родителей.

Конечно, герой фильма перегибает палку. Одна девушка сказала мне по этому поводу, что он вместо «кнута и пряника» достает всегда только кнут. Отчасти это верно, но, на мой взгляд, метод «кнута и пряника» — это хороший способ дрессировки животных, но никак не воспитания детей. В последнем случае возможен лишь закон любви и взаимной ответственности. Ваня, один из младших героев фильма, сознательно утопил отцовскую миску — отец не стал читать нравоучения, а попросил вырезать из дерева другую и сам взялся научить этому. Не всегда, однако, герой Звягинцева столь мудр и выдержан. Да и один из основных принципов жизни, внушаемый им детям: «око за око» — с христианской точки зрения, уже неприемлем.

Невозможно, кстати, не заметить, что герой Звягинцева столь внешне не ласков с детьми не потому, что он зол по природе или не любит сыновей, а наоборот, именно потому, что чувствует себя виноватым перед ними и недостойным собственной отцовской любви и, соответственно, любви ответной. Кроме того, он несет в себе свою трагедию и не вправе делиться ей со своими сыновьями. Право ответной любви и сопричастности он получает только после жертвенной смерти.

Однако, как оказалось, отец правильно воспитал своих сыновей. После трагической развязки они сделали именно то, что должны были сделать, приложив все усилия для погребения своего отца. Только тогда дети впервые без принуждения называют отца «папой».

Эти заключительные сцены очень важны для понимания фильма. Погребение мертвых в любой хоть сколько-нибудь развитой человеческой культуре имело чрезвычайно важное значение. Как верно заметил испанский философ Мигель де Унамуно, человек, в первую очередь, тем отличается от животных, что он хоронит своих мертвецов. За этим, с точки зрения рационалистической логики, абсолютно абсурдным обрядом всегда стояла, пусть неосознанная, надежда, что смерть — это не навсегда, и умерший не просто кусок начинающего гнить мяса. У любого человека, какие бы невосполнимые потери близких ему ни пришлось испытать, есть еще надежда на встречу с ними в вечной жизни.

Заключительная, действительно, страшная и по-своему абсурдная сцена погружения тела отца в водную бездну, на самом деле, не так безысходна. А. Петров приводит в связи с ней слова из «Книги пророка Ионы». Однако мы помним, что на третий день кит «изверг Иону на сушу» (Ион. 2: 11).

В фильме тело героя погружается в пучину на лодке, которую он сам не смог вместе с сыновьями до конца засмолить, так что она дала течь. Так и человек сам не может убежать от смерти. Только Бог может приказать смерти освободить своего пленника.

Естественно, фильм, дающий повод к разговору о таких важных темах человеческого существования, как трагический разрыв между людьми, преодолеваемый любовью, невозможной без жертвы (в своем пределе — жертвенной смерти), не мог обойтись без христианской символики, в центре которой стоит жертва Бога за человека.

Кроме уже упомянутой А. Петровым параллели одной из сцен фильма с картиной Мантенья «Мертвый Христос», обращает на себя внимание следующая за ней сцена, когда дети листают Ветхий Завет с гравюрами Дюрера и, обнаружив фотографию отца, удостоверяются, что он, действительно, вернулся. Таким образом, им как бы открывается главное содержание этой книги.

Есть определенные и, наверное, неслучайные параллели между сюжетом фильма и событиями Страстной седмицы. Именно в среду, день предательства Иуды, Ваня крадет кинжал у отца, как бы предполагая для себя возможность отцеубийства; герой погибает в пятницу, день распятия Христа, а находит свой последний приют в водной стихии в воскресенье.

Я не стал бы слишком далеко проводить параллели, иначе многие сопоставления были бы прямо кощунственными, но этими едва уловимыми намеками, как и самим совершенно неожиданным финалом авторы фильма дают понять, что он нечто большее, чем просто психологическая драма или история о том, что не все в жизни так просто.