Павел Санаев: «Похороните меня за плинтусом»

Можно много спорить об адекватности суждений автора рецензии, который уличает Санаева в противоречивости и недостоверности образов, в неоправданности надрыва и неуместности ругательств. Может быть, для того чтобы сострадать Санаеву, надо опытно знать то, о чем он «плачет»? Рецензенту лицом книги видится ненависть, хотя она скорее о боли и беззащитности Саши Савельева, его матери, перед всеразъедающим эгоизмом и тиранством «любящей бабушки». Тем не менее мы сочли нужным опубликовать отзыв Марии Евдокимовой, подразумевая, что дискуссия об этой книге остается открытой.

«Татьянин день»

«Меня зовут Савельев Саша. Я учусь во втором классе и живу у бабушки с дедушкой. Мама променяла меня на карлика-кровопийцу и повесила на бабушкину шею тяжкой крестягой». Так ошеломляюще просто начинается повесть Павла Санаева о непростых взаимоотношениях 9-летнего мальчика с его семьей.

Однако читательским ожиданиям, заданным вступлением, оправдаться не суждено. Как раз того самого второклассника Саши Савельева в повести мы и не увидим. Его образ, многообещающе заявивший о себе в начале, в дальнейшем растворяется в неоднородном и довольно сумбурном повествовании о ребенке, ставшем камнем преткновения между матерью и бабушкой. Как этот трогательный, вечно болеющий мальчик может вдруг так не по-детски заявлять в начале очередной главы: «Бабушка ругалась с нами каждый день, крики ее не раз уже звучали со страниц этой повести, и посвящать еще целую главу тому, что вроде бы уже описано, на первый взгляд излишне» (здесь и далее курсив мой — М. Е.)? Откуда у него эти выспренные выражения взрослого человека? А если это говорит автор, то зачем он так неумело пытается выдать себя за ребенка? Повести о детстве — предприятие для писателя всегда довольно рискованное, требующее абсолютного чувства стиля, которое не позволит скатиться ни в примитивизм, ни в дидактизм. Если же стиля не хватает, не возникнет и главного, ради чего пишутся и читаются подобные книги — правды. И приходится читателю от главы к главе собирать редкие приметы героя: синие шерстяные колготки, страшные сны, детские болезни…

Справедливости ради стоит отметить, что детали, которыми насыщена повесть, подобраны безупречно. Это знаковые вещи и названия советского времени: овощной магазин «Дары природы», журнал «Наука и жизнь», дефицитные консервы и конфеты в подарок врачам и т. д. Тем, кто застал это время в более-менее сознательном возрасте, возможно, будет приятно вновь ощутить его специфический вкус и запах… А также очутиться в типовой московской квартире, где на кухне «повсюду были нагромождены какие-то предметы, назначения которых никто не знал, коробки, которые неведомо кто принес, и пакеты, в которых неизвестно что лежало», где «самыми интересными деталями …были два холодильника» и где «пол в коридоре бабушка застилала газетами», потому что, по ее словам, «на уборку у нее нет сил». Пожалуй, описание квартиры — это самая удачная находка автора, оно «живет» само по себе, вызывая то ощущение, о котором говорилось выше — ощущение правды. Здесь, конечно, я имею в виду не банальное «отражение жизни в зеркале искусства». Речь идет об ощущении действительности того, что описывается в тексте. А оно возникает, только если сам автор будет верить в действительность описываемого им. И тогда читатель увидит, что на холодильнике у бабушки стоял «чайник …в окружении трех пачек чая, коробки с нитками, старого будильника и двух кульков чернослива», что по заляпанному окну «в поисках съестного елозила большая муха», и сам собой возникнет образ пасмурного семейного утра, пахнущего лекарствами и тертыми яблоками.

Центральным персонажем повести, конечно, следовало бы назвать бабушку, но в образе ее так мало правды, так много желания автора придать ей те или иные качества, что результат больше напоминает искусственно сконструированную схему. История ее жизни откровенно мелодраматична, да и предлагается она нам слишком бесхитростно. Нарочитость приема видна невооруженным глазом: бабушка рассказывает свою историю по телефону, будто читает заранее написанный для нее текст. Вслед за этим читателю предлагается выслушать и историю дедушки… При этом герои лишены каких-либо речевых характеристик, и это, пожалуй, то главное, что не дает нам в них поверить. Слова бабушки отличаются от стиля мальчика-рассказчика исключительно инверсией, которая, видимо, и должна создать эффект прямой речи: «…Выходила я ее от желтухи и сама от одиночества, от беспомощности впала в депрессию тяжелую… превратили меня в калеку психически ненормальную… А я книг прочла за свою жизнь столько, что ему и во сне не увидеть!» Ту же инверсию встречаем и в речи дедушки: «Может, я правда без характера, поставить себя не сумел, но что себя ставить, если больной психически человек?» Трудно по этим нивелированным рассказам представить себе бабушку такой, какой ее рисовал себе автор. В угоду драматическим эффектам он наделил ее противоречивыми чертами: она одновременно и культурная женщина, жена актера МХАТа, и совершающая отвратительные выходки старуха. Надо бы ее пожалеть: все-таки всю жизнь на семью «угробила» — но почему-то не получается.

В потоке сквернословия, который эта женщина извергает на окружающих, читатель в буквальном смысле захлебывается. Сквернословие здесь неоправданно и неуместно, оно присутствует в тексте в таком количестве, что перестает иметь хотя бы минимальную художественную значимость. Ничего, кроме физического неприятия эти слова не вызывают. Насколько удачнее было бы раскрыть образ в деталях, которые так хорошо удаются автору! Небольшой пример: «…Я сел на стул, который от сидевшей на нем только что бабушки показался неприятно теплым». Через эту осязаемую деталь нам передается отношение мальчика к бабушке как к чужому, неродному существу и даже некоторая брезгливость, которую, казалось бы, странно испытывать 9-летнему ребенку.

В сущности, история, рассказанная в повести, довольно обыкновенна. Распад семьи, отсутствие взаимопонимания между матерью и дочерью, дележ ребенка как некоего приза, который получает одержавшая верх женщина — к сожалению, в нашей жизни такое действительно случается. В тексте этот конфликт усугублен гротесковостью героев, так, мама здесь — Чумочка (от бубонной чумы), ее новый муж — «карлик-кровопийца». Порождает этих чудовищ больное сознание бабушки, а детское восприятие внука с готовностью подхватывает и снова и снова повторяет в своем рассказе. И хотя развязка истории для маленького героя все-таки счастливая, после чтения остается неприятный осадок, как после жестокого и бессмысленного сна. Трудно остаться равнодушным, когда читаешь повесть о Ненависти, которая, пожалуй, является главным действующим (в буквальном смысле!) лицом этой книги. К тому же, если это ненависть, увиденная глазами ребенка как часть его повседневной жизни.

Несмотря на явные шероховатости стиля и небрежную прорисовку персонажей, повесть наверняка понравится многим. Подкупают трогательные моменты детской жизни, точные приметы эпохи. Сентиментальные читатели удовлетворятся финалом, который все расставляет по местам. Приверженцы «правды жизни» скажут: «Так действительно бывает и поэтому это надо читать»… Мне же вспомнилось древнее учение о катарсисе: переживание боли, изображаемой в произведении, должно очищать душу читателя. К сожалению, при чтении этой книги такого волшебства не происходит: боль, ненависть, крики оседают на сердце тяжелым грузом. Верное средство от этого — перечитать чудесное «Детство» Л. Н. Толстого…

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции