В домовом храме МГУ состоялась встреча с режиссером фильма «Остров» Павлом Лунгиным

О фильме и времени, о священном в киноискусстве, о живой Церкви вели беседу участники встречи на «Острове»: Павел Семенович Лунгин, клирики и прихожане храма св. мц. Татианы. Встречу ведет настоятель университетского храма протоиерей Максим Козлов.

О. Максим: Добрый день! С радостью приветствую Павла Семеновича Лунгина, режиссера фильма «Остров», благодаря которому мы здесь сегодня собрались. Прошло уже довольно большое количество встреч в самых разных аудиториях: от агентства РИА «Новости» до конференц-зала Московской духовной академии. Но наш сегодняшний разговор мы хотели бы построить отнюдь не в жанре очередного «одобрям-с». Будет основательнее, если мы откажемся от вопросов: а как у вас родилась идея снять этот фильм, хороший ли человек Петр Мамонов, лучше ли его еще человек Дмитрий Дюжев, есть ли православные актеры такие правильные, постились ли они во время съемок, слушали ли радио «Радонеж» и т. д. Скорее будет правильнее и интереснее всем нам, если мы поднимем в этом разговоре какие-то в связи с фильмом остро возникающие темы.

С самого начала я хотел бы обозначить тему появления Церкви в отечественной светской культуре. Собственно, советская культура была ведь не то чтобы антицерковной, она по многим моментам этического пафоса была отнюдь не противоположной Православию в лучших своих произведениях как киноискусства, так и литературы. Но в ней Церковь отсутствовала как явление, если не считать пропагандистских антиклерикальных фильмов и книжек. Понадобилось почти 20 лет, чтобы Церковь смогла очевидным образом появиться. Я помню фильм Эльдара Рязанова «Тихие омуты», где очень корректно Церковь присутствует звоном колоколов. В каких-то довольно чутких, хотя совершенно нецерковных, авторах отечественной словесности типа Юрия Полякова вдруг начинают появляться сюжеты, связанные с церковными людьми, сначала просто мелким штришком, а в последних книгах и какие-то вставные новеллы, связанные с людьми, которые находят свой путь как священники в современной Церкви. Вот мне кажется, — Павел Семенович может со мной не согласиться и при желании это озвучит, — что его фильм есть также отражение человека, который сам-то не больно церковный, но время чувствует хорошо. Вот как «Такси-блюз» и как «Свадьба» были фильмами, в которых время очень здорово ощущалось, так и «Остров» на самом деле есть фильм, в котором время, эпоха, ситуация 2005–2006 года очень хорошо ощущаются. И уже нельзя, даже не изнутри Церкви, а просто живя в России и будучи художником и чутким человеком, не заметить, что такое Церковь в современном мире. Вот это одна из тем, о которой можно было бы сегодня поговорить, и я призываю прежде всего самого Павла Семеновича нечто сказать на эту тему.

Вторая тема, которая, естественно, встает в связи с «Островом», это изобразимость святого и священного в киноискусстве. Все мы знаем традиции дореволюционного театра. В драматургии того времени святое и священное на сцене не могло в прямом смысле представляться. Ни иконы, ни священнослужители, ни лица, канонизированные Церковью, ну, или авторы, предполагаемые как святые, на сцену выводиться не могли. Как классический пример выхода из такой ситуации можно вспомнить драму Константина Романова (К.Р.) «Царь Иудейский», которая вся построена на рассказах о евангельских событиях без участия тех, с кем, собственно, эти события происходят. А вот можно ли показывать святость и можно ли показывать молитву? Это был самый большой вопрос, когда я шел смотреть «Остров», и мне тоже хотелось бы услышать от режиссера его видение. Глубоко убежден, что Мамонов молитву не играл, что это не по системе Станиславского, что это не вхождение в образ — Мамонов действительно молился. Но все равно вопрос изобразимости и передаваемости в художественном кино священного, в частности молитвы церковной, он остается. Это вот вторая тема, которой разумно было бы сегодня коснуться. Ну, а дальше задавайте ваши вопросы, мы будем стараться на них отвечать. Также попрошу отца Владимира Вигилянского, нашего клирика и руководителя пресс-службы Московской Патриархии, сказать несколько слов.

О. Владимир: Еще одну тему хотел бы затронуть: думаю, что этот фильм ставит еще один вопрос о нашем миссионерском делании, как нам рассказывать о священных для нас понятиях. Вот здесь, мне кажется, что-то такое произошло, что это можно смотреть, слушать, видеть, понимать не только церковному человеку, но и не церковному человеку тоже.

Что здесь такого затронуто, что это может быть интересно и тем, и другим? Мне кажется, что здесь, в этом фильме есть некоторая методология, которая важна для всех нас, церковных и верующих людей: мы сначала верим в этом фильме правде характеров, а потом верим в то, во что верят эти характеры. То есть здесь есть некий методологический момент, который важен для каждого христианина: покажи правду Божию в себе — и тогда она будет понятна абсолютно всем. Вот это ключ, как мне кажется, в этом фильме, может быть, я не прав, мы сейчас этот вопрос зададим режиссеру и всем вам, но мне кажется, что это ключ вообще к нашей миссионерской позиции и к нашему свидетельству об Истине и о правде Божией в этом мире. Фильм «Остров» дает нам ответ как это делать. Слово Павлу Семеновичу, естественно.

П.C. Лунгин: Во-первых, действительно присоединяюсь к просьбе не задавать благонамеренные-благоглупые вопросы относительно характера Дюжева и Сухорукова, потому что это не так существенно, а во-вторых, скажу о том, что уже сформулировали. Почему этот фильм сейчас? Чем он движется внутренне? Как эти фильмы возникают? Я это пережил на себе: главное в судьбе фильма даже не то, хорош он или плох, как это ни печально, а в то ли время он попадает, когда он востребован или нет. Потому что фильм живет как бабочка: влетает в зиму и там умирает. Я это пережил с «Такси-блюзом», который оказался фильмом, описывающим какую-то реальность и характеры, и больше такого состояния не переживал. Надо сказать, что, делая «Такси-блюз», я совершенно не думал о том, что он вообще кому-то нужен, я пытался просто выразить себя. И таинственным образом, делая фильм «Остров», я считал, что совершенно обречен, наоборот, на одиночество, потому что это абсолютно неформатный фильм.

Сейчас везде есть такое ужасное слово «формат» — и на телевидении, и в кино, — которое означает примерно то, что фильм или передача должны быть чем-то вроде упакованных колбасок в супермаркете, чтобы человек точно понимал, что он это уже ел, он это покупает, вон то он не хочет, а это он будет — такая вот запрограммированная эмоция. И, конечно, по идее фильм был перпендикулярен такой форматности. И вот произошло что-то удивительное: оказалось, что он востребован — для меня это невероятно и большая радость. Мне кажется, в фильме нет больших идей, скорее чувства. Есть попытка создать мир, в котором есть Бог, в котором Бог существует изначально: не кто-то ищет Бога, или сомневается, или приходит к нему, а есть мир, есть небо, есть Бог над всем этим. И вторая даже не мысль, а ощущение скорее, что стыд, покаяние, чувство греха — это то, что делает из человека человека. Видимо, люди, которые живут убеждая себя, что нет ни стыда, ни греха, что это все ненужно и неправильно, что если тебе стыдно, то ты слабак, что если в тебе есть чувство покаяния, то ты проиграл свою жизнь, — видимо, те, кто задыхаются в этом, они-то и пошли на этот фильм, определив в нем какую-то опору или по крайней мере тему для размышления. Я думаю, что очень многих этот фильм разозлил, вызвал раздражение, но и это хорошо, потому что хуже всего, когда проходит бесследно. Так что, видимо, мы живем в том мире, где грех и покаяние выходят сейчас для людей на передний план и важны необыкновенно.

Мне кажется, что этот фильм не внутрицерковный, он о мире в каком-то широком смысле, и это скорее притча. Мамонов, конечно, отвечает на те вопросы, которые могут возникать, пусть и не до конца. Он — отдельное явление в этом мире, и его участие было абсолютно необходимо, потому что он истинно верующий человек и грешник истинно, и в нем есть чувство этого стыда и покаяния. И — не знаю каким образом — но вся его жизнь — это спектакль, представление во имя спасения… По крайней мере я чувствую, когда с ним общаюсь, его творчество в этом мире, что он очень мучительно обнаженно реагирует на все, и в то же время в этом спектакле есть что-то, обращенное к высшему. Вот и все.

— Спасибо. А теперь вопросы зала, и первый вопрос: зачем Вы сняли фильм «Остров»? Что Вас побудило обратиться к такой именно теме сейчас: конъюнктурные соображения, чувство долга, личные причины или что-то иное?

— Я не знаю, как ответить на этот вопрос. Как всегда, причин несколько. Сначала мне попал в руки сценарий, который до меня уже читали многие режиссеры. Я его отложил, потом он начал жить какой-то жизнью, потом очень важна для меня была встреча с Российским телевидением: я нашел там полное понимание и поддержку, и деньги на этот фильм, иначе было бы просто нереально это сделать, потому что на нас смотрели как на сумасшедших. Есть такая китайская поговорка: когда ученик готов — учитель появляется. Так что думаю, я был внутренне готов к этому фильму, и во всем, что произошло дальше, не так много моего личного, как будто что-то просто шло через меня. Хотя это было в Кеми, было холодно и зима, и весна, но было чувство легкости, чувство того, что все как-то правильно происходит. Когда появились мостки и ржавая тачка, тогда по сути дела и появился фильм. Почему часто не получаются фильмы на религиозные темы? Потому что они полны благих намерений, они графичны, словно раскрашенные цветными карандашами картинки, а тут ничего этого благостного нет, потому что внутренняя жизнь человека — она не благостна, мы мучаемся в себе.

Фильм появился, когда в голову пришла безумная идея. Там, на этом месте, была затонувшая баржа 20-х годов, я придумал себе, что на ней еще и заключенных перевозили, но она действительно такая старая, с трюмами… Вообще Кемь — это то место, откуда заключенных перевозили на Соловки, и вот эти старые причалы, которые мы там видели, в серых бревнах, это те самые причалы, там вообще все вокруг покрыто колючей проволокой и костями. И когда пришла идея этих мостков, через баржу, и тачка появилась, ее ведь не было, она появилась в первый съемочный день, и когда она покатилась — я хочу, чтобы вы почувствовали, как это все происходит, — вот тогда фильм и начался. Вот тогда появилась вода, этот скрип, это вечное, что человек 30 лет подряд каждый день ходит и ходит по этим мосткам, больше ничего не делает — это как бы и есть плоть этого фильма.

— Сразу несколько вопросов, авторы которых видят параллель между главным героем фильма и Раскольниковым. В «Острове» герой напомнил мне Раскольникова, образ кающегося грешника. Не хотели бы Вы снять фильм по «Преступлению и наказанию»? И параллельно вопрос сходный: о том, что лежала ли изначально в сюжете фильма идея «не убий»? Что такое человеческая жизнь, ее ценность как таковая в XXI веке? Параллель психологическая между Раскольниковым и отцом Анатолием так мощно видна, что, по-моему, является результатом довольно глубокой работы души режиссера. Даже в фильме «Покаяние» не так выпукло тревожит ум и сердце идея, что жизнь человека бесценна, ни при каких обстоятельствах никто, кроме Бога, не вправе оборвать эту нить.

— Я вынужден огорчить автора этой записки. Образ отца Анатолия абсолютно противоположен, как мне кажется, образу Раскольникова, потому что идея Раскольникова была в том, что это плод его мысли, убеждение, ему было не нужно это убийство, он его предпринял как некое испытание своей силы, помните «тварь дрожащая или право имею?». Я, честно говоря, никогда не верил в его покаяние, да и сам Федор Михайлович в самом конце как-то скомканно написал, что герой упал на колени. Но тут наоборот: зло пришло случайно и со стороны, здесь, наоборот, попытка симулировать, создать ситуацию, где каждый может поставить себя на это место и сказать, что, наверное, и я бы выстрелил в такой ситуации: все возможно, человеку 17 лет, он раздавлен этой жизнью, и так страшно, что рука сама нажимает на курок. Тут главное различие в том, что он отмаливал грех мысленный, интеллектуальный, он не унес этой жизни, может быть, за это ему дары и были даны, ведь он не был убийцей. Поэтому тут, как мне кажется, ничего общего нет между этими двумя замыслами. Понимаете, чувство нашего века в том, что зло бродит рядом, и ты можешь оказаться игрушкой в его руках в любую секунду, в любое мгновение, может быть совсем и неосмысленно. Эта история как раз об этом.

— Как Вы, человек нецерковный, относитесь к таким неоднозначно оцениваемым светскими и церковными людьми явлениям, как бесноватые и юродивые? Многие относятся к этому как фарсу. Почему Вы обратились именно к этим явлениям в своем фильме? И второй вопрос того же автора: каким, по Вашему мнению, может быть религиозное кино? Почему большинство тех, кто пытался снимать религиозное кино, успеха не имели?

— На второй вопрос я частично ответил. Потому что они пытались, так сказать, проповедовать, а искусство не терпит такой педагогики прямого проповедования. Здесь я хочу обратиться к тому, что говорил отец Владимир: правда «Острова» несется не только через правду реального этого места, Кемь действительно у Белого моря — она несется через правду характеров, через то, что люди живут не для того, чтобы доказать собой некоторую идею, а потому что они живые, со слабостями, с хитростями, с подлостями, которые есть в них, с гордыней, которая явно есть у отца Анатолия (в его поведении гордыни, конечно, очень много, и мы это понимаем и чувствуем). Это как бы жития, но не жития. Про реального святого снять такое было бы кощунственно, а про какого-то неизвестного отца Анатолия, который на самом деле соткан из житий разных святых, (там есть какие-то тексты 17-го века, 19-го, разные воспоминания) кино получилось.

Теперь почему юродивость…. Не знаю. Давно еще я прочитал у Ключевского фразу, что Московская Русь была абсолютно самодержавна, ограничивало ее только юродство. То есть исторически шутовство было и в Иване Грозном, оно вообще как-то проходит через духовный мученический путь русского характера. Я не знаю, я не специалист в этом, мы делали что-то интуитивно, но я, конечно, искал поведение юродивости, пытаясь спрямить его в нормальность.

— Может ли молитва как разговор с Богом быть изображена языком кино? Не является ли это кощунством?И второй вопрос, тоже встающий в связи с фильмом: можно ли и правильно ли показывать немощи Церкви, людей церковных, ошибки монахов, священнослужителей в кино? Не будет ли это неуважением к сану, к Церкви, к священному?

— В этом фильме мы двигались на ощупь, и, так как никто до нас особенно этого не делал, сами не понимали, насколько это нужно. Мне кажется, что в художественном кино нельзя снять молитву, мы снимали ее как документальное явление: те несколько молитв, которые из Петра Мамонова вырывались, это его молитвы, те, которые он много раз произносил в своей жизни. Это для него намоленное и искреннее, и у меня иногда захватывало дух, было какое-то чувство грани, потому что от него шла такая энергия и такая сила из глаз… Непонятно, что такое бесноватость, мы никто не знаем, что это, знаем только, что она почему-то есть, потом ее нет, а потом она снова есть, знаем, что иногда Церковь и молитва помогают. Не все возможно иногда объяснить словами, но мне кажется, что надо до конца понять, — но это мое мнение как человека православного, но несильно воцерковленного — что Церковь стала такой же частью нашей жизни, как и все остальное, ну вот как милиция. А это этично: говорить, что милиционеры берут взятки, или этим вы покушаетесь на величие нашего русского государства, и вы русофобы? Милиционеры берут взятки, и величие русского государства в том, чтобы говорить, что они это делают. И величие Русской Православной Церкви в том, чтобы говорить, что священники есть хорошие и плохие, жадные и щедрые, и монахи бывают и лжемонахи, и истинные. Если же мы будем сакрализировать не духовное содержание, а распространять его, как всегда в России, на тех людей, которые носят униформу, то мы снова будем топтаться на месте и деградировать. Сейчас наоборот, Церковь — один из самых живых общественных организмов, хочется в это верить.

— На вопрос о том, как можно писать о священниках критически, тоже есть довольно простой ответ: античная пословица гласит: о мертвых говорят или хорошо, или ничего. Церковь же наша, по счастью, живая, о ней необязательно либо молчать, либо говорить только хорошее обо всех по списку 15 тысячах священнослужителях, которые проходят свое служение на территории Российской Федерации. Свидетельство о Православии — это не панегирик каждому конкретному клирику, монастырю, приходской организации или синодальным структурам. Церковь несводима ни к первому, ни ко второму, ни к третьему. И никакой установки на то, что извольте петь нам только дифирамбы, в трезвом церковном сознании нет и быть не может. Это, мне кажется, должно быть для нас всех очевидно. Следующий вопрос: Вы намеренно не включили предсмертную исповедь отца Анатолия? Многие удивлялись этому, что отец Анатолий уходит от Церкви, используя причастие как завершающий целебный акт. Вот такие недоумения.

— Мне кажется, что весь этот фильм — это исповедь отца Анатолия.

Он же исповедовался, мы все это видели, он исповедовался этому адмиралу, который, кстати, как мне кажется, ничего и не понял в этой его исповеди, как не любил его, так напряженно и недоверчиво ушел. И я не знаю, кому ему было исповедоваться, кому вот еще раз это словами… Честно говоря, больше всего я боялся, что меня будут критиковать за то, что ведь юродивый тяготеет к разговорам с Богом напрямую, в этом его сила. А причастие…Это Петя всегда добавлял, ему внутренне хотелось, чтобы все эти воздействия его героя все-таки были возвращены в лоно Церкви, как бы скреплены причастием, обозначая, что это не отдельная блажь.

О. Владимир: Что плохого в том, что люди думают, что причастие исцеляет людей? Врач всех врачей соединением с Богом, а мы в причастии соединяемся с Господом, исцеляет духовно, а возможно, и физически. И это нормально. Мы причащаемся во здравие души и тела. И когда в этом видят причину улучшения здоровья, правильно видят, ничего в этом плохого нет.

О. Максим: Если мы обратимся к житийным и церковно-историческим материалам, то увидим, что святые посылали после собственной молитвы людей в храм, чтобы они исповедовались и причащались. Древние монашествующие, которые не имели священного сана, потом посылали людей к пресвитерам, которые имели этот священный сан. Вспомните так широко сейчас известные поучения и опыт жизни старца Паисия Святогорца, он делает примерно то же самое, давая некое от Бога данное ему наставление человеку, потом посылает его к пресвитеру церковному, что же тут выбивающегося из церковной традиции? Павел Семенович, зачем, по-Вашему, понадобилось такое развитие сюжета, в результате которого Тихон Петрович оказывается живым, здоровым и даже преуспевающим человеком?

— Потому что это жития. Сценарий пришел в таком виде ко мне, и мне сначала казалось, что это просто абсурд, почему он не таксист, например? Почему у него нет, например, одной руки? Почему он адмирал? А потом я понял, что в этом есть диаметрия житийной жизни, это как притча о блудном сыне: пришел бедный сын к богатому отцу. Вот этот лжеубитый вернулся к нему в некотором благополучии, в этом простота и красота какая-то. Но тут дело в том, что он человек преуспевающий, но глубоко несчастный. Вот вы обратили внимание, ведь здесь и было показано чудо, почему-то меня об этом никто не спрашивает. Ведь чудо оно всегда приносит какое-то изменение: кто-то летает, кто-то недоволен, кого-то с работы выгоняют. Чудо тоже не всегда может жить в мире, мне кажется это очень важным, что чудо и мирской мир тоже во многом несопоставимы, несоединимы. Здесь есть что-то, что объясняет, почему чудеса так редко происходят в нашем реальном мире: они могли разрушить этот мир, ибо если нам надо дать развиваться муравьиным путем, которым это общество развивается, то надо с чудесами осторожным быть. Так что вы не думайте, не все адмиралы счастливые.

— Адмиралы тоже плачут. Задумалась ли в фильме кульминация и что, на Ваш взгляд, является кульминационным моментом фильма? Спрашивающий уже решил, что кульминация есть, и задал второй вопрос.

— Сложно сказать, где тут кульминация. Для меня странным образом какой-то эмоциональный перелом происходит в сцене с бесноватой, хотя я всегда боялся и не хотел этих сцен, так как они уже скомпрометированы огромным количеством фильмов. А тем не менее что-то там такое по моему ощущению происходит…

Для меня сильнее еще не тот момент, когда он ложится в гроб, а когда сидит у печки, внутренне готовя себя к принятию смерти, меня это трогает до слез. Кстати, вы обратили внимание на огромный красный корабль? Мы не могли себе позволить его снимать, он вдруг выплыл к нам из тумана во время съемок и, естественно, попал в кадр, и загудел, став образом надвигающейся кончины. Мне кажется, что смерть его не печальна, потому что он хочет этого избавления. Мне кажется, что смерть его не принимает, помните «Ныне отпущаеши…», она держит его до конца. Смерть только внешне трагический финал, а на самом деле он очень светлый.

Продолжение беседы