Симфония прекрасного и истинного. Несколько мыслей на выход новой книжной серии

Книжная серия о двух головах

В продаже появилась новая книжная серия — это светло-коричневые книжки в твердом переплете, формата близкого к карманному. Какого-то словесного названия-идеи ее образующей, она не имеет, что, впрочем, не мешает ей заметно выделяться на церковных книжных развалах.

Объединение нескольких разных книг в одну серию может преследовать две цели. С одной стороны, книжная серия — инструмент книжного рынка, позволяющий сосредоточить внимание покупателя на книгах, выпускаемых издателем. С другой стороны, это всегда попытка издателя сформировать читательскую библиотеку в каком-то определенном направлении. Вторая цель, как гуманитарная, представляется нам более высокой и важной в общественном смысле, о ней и будет разговор.

Итак, в издании Сретенского монастыря, в серии, объединенной эмблемой, изображающей Крест, открытую книгу и перо, — вышли следующие книги: «Избранное» Бориса Зайцева, куда вошло сказание о Сергие Радонежском, а также два цикла его записок об Афоне и о Валааме, «Откровенные рассказы странника...»; «Соборяне» и «Очарованный странник» Лескова; «Неугасимая лампада» Ширяева; «Лето Господне» Шмелева и «Отец Арсений».

Замечательность перечисленного выше ряда в первую очередь состоит в том, что это попытка объединить под однотипной обложкой две головы русской литературы: церковную и художественную. Вопрос о взаимоотношениях двух этих «голов» остается наиболее интересным литературоведческим вопросом последних двух веков; по своей остроте, малоизученности, внезапности эпизодических возникновений на авансцене литературного процесса он подобен шилу, утаенному в мешке. Для того, чтоб сделать разговор более предметным можно привести два примера его возникновения в русской жизни XIX века.

Шило в мешке или Пропасть

Переживший духовный кризис Гоголь начинает вести церковный образ жизни. Как для всякого поэта (в широком смысле этого слова), для него главным делом жизни была литература. Сменив образ своей духовной жизни, он решает также сменить образ своей литературной деятельности. И, среди прочих своих произведений духовного плана, издает «Выбранные места из переписки с друзьями», книгу, главным образом замечательную тем, что она написана Гоголем.

Известен отзыв о «Выбранных местах» св. Игнатия Брянчанинова, духовного учителя Церкви и, кроме того, святого русского поэта, литературное дарование которого еще далеко не вполне оценено. Отзыв сводится к тому, что автор очевидно всем сердцем обратился к Богу, однако, к изложенным здесь нравственным поучениям серьезно относиться не стоит, поскольку они продиктованы не духовным опытом, а горячностью воображения.

Гораздо более широко — до такой степени, что аж при Брежневе дети изучали его в школе — известен отзыв нашего уважаемого литературного критика, который излился в форме гневного письма Белинского Гоголю. Общий смысл его таков, — вы были поэтом, а теперь вы стали клоуном, вы подущаете своих экзальтированных поклонниц появляться на балах в рогожке. Примите уверения в полнейшем к вам почтении, как автору «Тараса Бульбы» и пр., но ваша последняя книга наполнила мое сердце жестокой скорбью... — В заключении, по своему «разночинскому» обычаю, «неистовый Виссарион» путает Божий дар с яичницей, он обвиняет Гоголя в предательстве идеалов русского либерализма, обзывает ретроградом и хлопает дверью — скандал.

Сложная в духовном плане фигура Белинского очень показательна для понимания сложностей в отношениях двух русских литератур, ему хватает литературного и, возможно, духовного чутья на то, чтоб распознать несерьезность гоголевских притязаний на духовное учительство, но чистосердечные мотивы Гоголя, побудившие его издать «Выбранные места...», для Белинского буквально невидимы, по той причине, наверное, что он судит о Гоголе по себе.

Второй пример гораздо более трагичен, по своим масштабам он далеко перешагнул границы литературной полемики и вышел в свое время на общегосударственный уровень, он касается Льва Толстого. Всякий кто внимательно читал, к примеру, «Анну Каренину», и, вообще, знаком с творчеством Толстого не только понаслышке, от его опрометчивых ругателей, согласится с тем, что в его произведениях содержится и мудрый государственный консерватизм, и уважение к святости брака, и благоговейное, вдумчивое отношение к жизни Церкви — все проникнуто здесь здравомыслием таланта. Проникновенный и благородный эстет, изображая жизнь, Толстой говорит: истинно то, что прекрасно, — и почти нигде не ошибается с точки зрения церковного учения об истине.

Симфония прекрасного и истинного, к невыразимому сожалению и ужасу, обрывается там, где Лев Толстой оставляет область изящной литературы, в которой он титан, и устремляется в область нравственного богословия, в которой он пигмей. Лев Толстой переписывает Евангелие на свой лад! Лев Толстой становится ересиархом! Что это, как не следствие неправильной оценки разницы между художественной и духовной литературой? И что же это за пропасть, переход через которую так не удобен?

О читательском труде

Книги, вышедшие в серии, очень хорошо и давно известны широкому читателю, и даже более того, вокруг некоторых из них успела разгореться нешуточная полемика. Эти книги глубоко различны по своему внутреннему складу и по целям, которые ставили перед собой их авторы, но они объединены одной общей чертой, черта эта — легкость, с которой движется повествование от завязки до развязки, или обегая круг разрозненных воспоминаний-рассказов автора. Трудность, с которой столкнется читатель, прочитывая по очереди эти вышедшие под одинаковым переплетом книги, заключается в том, что в одном случае под легкостью может действительно ничего не скрываться, а в другом, наоборот, за кажущейся простотой скрываются глубины, к восприятию которых, уже настроившись на легкое чтение, читатель может оказаться не готов.

Многие склонны недооценивать значение читательского труда, между тем способность правильно понять прочитанное — это тоже дар, и смело можно говорить о читательском таланте наряду с писательским. Надо думать, что разница между этими двумя видами дарований имеет скорее количественную, чем качественную природу. Писательский дар, по вполне понятным причинам, встречается гораздо реже читательского — вторым, по Божьей милости, люди награждены почти что поголовно, но проблемы, с которыми сталкиваются писатели, во многом сродни проблемам, с которыми сталкиваются и читатели.

Между жизнью и искусством

Попытаемся обозначить жанровые и смысловые границы, по разные стороны которых находятся книги вышедшие в серии Сретенского монастыря.

К церковной литературе однозначно принадлежат здесь «Откровенные рассказы...» и «Отец Арсений», но внутри церковной литературы они разделены между собой по разным жанрам. «Откровенные рассказы...» представляют собой аскетические поучения, предназначенные для людей значительно преуспевших в духовной жизни. Их особенность заключается еще и в том, что человек, от имени которого они излагаются, преуспел в подвиге, в свое время очень распространенном, но в наше время, по мнению, к примеру, старца Кукши Нового, уже не встречающемся — странничество Христа ради требует к себе очень серьезного и глубокого отношения, к чему, по мнению современных духовных авторитетов, наш современник чаще всего не способен. Хотя бы уже поэтому «Откровенные рассказы...» требуют к себе осторожного отношения, не говоря уже о том, что читатель этой книги должен иметь правильное понятие о духовном отце и вообще духовничестве, значение которого в своей духовной жизни неизвестный автор «рассказов» всячески подчеркивает. Есть и другие, очень значительные отличия среднего современного читателя «рассказов» от людей, для которых писана эта книга. Об этих отличиях мы должны помнить для того чтоб понять, какие советы «странника» для нас пригодны, а какие нет.

«Отец Арсений» принадлежит к житийной литературе, поучительна здесь сама жизнь легендарного старца-исповедника, как бы являющего собой обобщенный образ исповеднического и мученического подвига священнослужителей Русской Православной Церкви в XX веке. Интересно, что «с точки зрения Белинского» и то и другое — повесть. Жанровый кодекс художественной литературы не содержит упомянутого выше пункта, указывающего на необходимость разного подхода к чтению двух этих внешне похожих друг на друга книг.

На этом, однако, трудности с жанровой принадлежностью не заканчиваются, жаркая полемика вокруг «Отца Арсения» связана именно с нею, издателей попросту обвиняют в том, что они пытаются выдать за житие художественную повесть. Аргументы обвинителей на первый взгляд кажутся неоспоримыми: имена действующих лиц изменены, место и время действия определено неясны, есть подозрение, что о. Арсений — лишь собирательный образ, поскольку все попытки найти неоспоримые следы старца не увенчались успехом, следовательно, перед нами произведение, принадлежащее к художественной литературе — повесть на тему церковной жизни.

Можно сказать, что это житие недостоверно и факты, в нем изложенные, местами спорны, а местами недоказуемы, но жанровая принадлежность определяется вовсе не так. Между мотивами, по которым все перечисленные выше замены и умолчания делает художник, и мотивами, по которым эти замены и умолчания сделал неизвестный нам автор жития, есть существенная разница. В художественной литературе все это делается с целью создать отвлеченный от конкретных жизненных событий общий образ, в случае с «Отцом Арсением» имена действующих лиц могли быть изменены по другой причине, ведь житие широко ходило по рукам еще во время гонений на Церковь, и люди, засветившиеся в нем в качестве «литературных персонажей» именем или местом службы, могли иметь из-за этого неприятности совсем не литературного характера.

Мнение о собирательности образа отца Арсения основано еще и на том, что чудеса, подобные описанным в книге, совершались по молитвам других священномучеников и исповедников во многих других местах, этот аргумент же тоже выглядит зыбким. Любой человек, знакомый с житийной литературой, знает о существовании житийного клише. Вот один из наиболее ярких примеров, повторявшейся в разные времена у разных народов житийной истории.

Девушка скрывается в мужском монастыре под видом монаха мужчины, в результате стечения определенных обстоятельств на мнимого монаха-монахиню падает подозрение или же прямое обвинение в том, что от него беременна девушка из соседнего села. Преподобная смиренно переносит поношение и даже берет на воспитание будто бы своего ребенка. Со временем, чаще всего после смерти, все выясняется. Нет ничего из ряда вон выходящего в том, что исповедники и мученики, которых было великое множество, приблизительно в одно и тоже время, при сходных обстоятельствах лагерной жизни совершали одинаковые чудеса.

Жизнь в искусстве

Кажется, что мысль о невидимой границе между жизнью и искусством приходила в голову всякому человеку, — искусство это не жизнь, — так обычно говорят. Мы выразились бы осторожней: искусство — это особенная форма человеческой жизни.

Жанр «Соборян» обозначен Николаем Семеновичем Лесковым как хроника. Мы в таком нарочитом обозначении жанра все же склонны видеть литературный прием. Чехов обозначил жанр «Вишневого сада» как комедию, намекая на то, что смех, который способна вызвать эта пьеса, в чем-то сродни спазматической улыбке мертвеца. Возможно, что Лесков обозначил своих «Соборян» как хронику, намекая на то, что написанное здесь следует понимать не только как произведение художественной литературы, но и как очерк, хотя от жанра очерка «Соборяне» решительно дистанцирован литературной обобщенностью персонажей, многие из которых к тому же поданы в характерной для Лескова гротескной манере. Между тем, разница между романом, к которому по своей жанровой фактуре принадлежат «Соборяне», и очерком заключается именно в том, что они находятся по разные стороны грани между обычной жизнью и жизнью в искусстве. При этом житие, если отвлечься от его духовного качества, вполне укладывается в жанровые рамки очерка, вне зависимости от того, подтверждено ли оно какими-то историческими документами или же всего лишь свидетельством автора. Обозначая жанр своего произведения, как хронику, Лесков стремился придать своему роману внешнее сходство с житием. На наш взгляд, читатель должен с пониманием отнестись к этой артистической игре.

Разница между отцом Арсением и протоиереем Савелием Туберозовым заключается в том, что первый — лицо, а второй — персонаж. В «Войне и мире», к примеру, есть лица, которые в силу своей личной известности не поддаются обобщению, и из-за этого персонажами стать не могут. Так Александр I, Кутузов, Наполеон — лица; а Болконский, Пьер Безухов, Наташа Ростова — персонажи. Странник-аскет, от лица которого и ведутся «откровенные рассказы», не может быть персонажем, иначе поучения, сделанные от его имени, необходимо поставить под сомнение. Странник из «Откровенных рассказов...» есть дидактическое лицо, весь его внешний облик, интонации, манера речи, продиктованы не субъективным вдохновением автора, а его побуждением передать читателю свой духовный опыт. В тоже время лесковский очарованный странник — персонаж, никакой дидактической нагрузки он не несет, можно сказать, что мотив, по которому он выведен автором, идентичен мотиву, по которому им выведен и Левша — и то, и другое распространенный русский тип, который любим автором, близок ему и интересен. Таковы «грани» и таковы «пропасти», разделяющие четыре внешне похожие книги, вышедшие в серии Сретенского монастыря.

«Демаркация границ»

Необходимо сразу оговориться, что в предпринятом нами разграничении не содержится отрицательной оценки. Жизнь многообразна, это одно из ее свойств, помимо «голов» есть некая общность, которую можно было бы назвать общим корпусом русской литературы. В жизни этого корпуса важно то, что общность, его связывающая, — это не только общность языка. При всех упомянутых уже границах, расположение и свойства которых нам необходимо знать для нашей пользы: «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу» и «Очарованный странник», «Отец Арсений» и «Соборяне», «Лето Господне», «Неугасимая лампада», «Избранное» Бориса Зайцева, — принадлежат русской литературе. Ряд произведений, входящих в этот особый золотой корпус русской литературы, можно было бы расширить еще больше, причем в обе стороны. Некая общность в устремлениях и в понимании жизни, со всеми бывшими выше оговорками, разумеется, содержится, к примеру, и в творениях преподобного Игнатия Брянчанинова, и в произведениях Чехова.

Осознание полноты русской литературы, осознание ее общего смысла и места в мировой культуре, является ключевой задачей современного русского литературоведения, в этом ему необходимо опереться на богословие Православной Церкви, на весь опыт ее благодатной жизни. Мы ограничились лишь частичным рассмотрением книг, вышедших в серии, лишь примерным обозначением границ, которые показались нам очевидными, «окончательную демаркацию» пусть читатель производит сам.