— С чего все началось?
— Школа подворотни была, естественно. Во дворе я и научился первым аккордам. Вначале я играл на гитаре семиструнной, она была более популярной тогда, но под влиянием «Битлз» все стали переучиваться на шестиструнной играть. А потом и сам стал изучать шестиструнку и, естественно, песни «битлов». Блатные песни, Высоцкий и «Битлз» — это моя alma mater. А вот советская эстрада для меня совершенно отсутствовала. Я почти не воспринимал все, что там пелось. Еще нам нравились песни о Кубе. Я родился в 1954 году, а революция была там в 1959 году, когда приезжал Фидель Кастро со своими кубинцами, и мы пели песни кубинские, такие искренние.
— Вы хотели бы, чтобы Ваши песни как-то заменяли рок?
— Да нет, зачем же, хотя свято место пусто не бывает, его занимает или одна культура, или другая. Я провел такой опрос в одной из воскресных школ — мне дети назвали около ста групп. Воспитатели пришли в ужас: они были в счастливом неведении. А дети смотрят фильмы ужасов и тому подобное — у ребенка, кроме церковной жизни, есть и свои интересы.
— Ребенок регулярно подвергается воздействию массовой культуры: один выстоит, а другой...
— Иногда мне приходится слышать от родителей: «Надо детей спасать, какие-нибудь резервации делать». Ну и наши церкви — это мое личное мнение, субъективное, — они превращаются как бы в эти резервации. Мы нашли свой круг близких людей и замкнулись в нем. Что, как староверы Лыковы, — в тайгу? А мне Москва нравится, и у меня такая теория, что нужно делать прививки: все равно ты должен жить в том обществе, народе, в котором родился, и нести свет Христов, а не замыкаться.
— И Вы хотели бы, чтобы Ваши песни были прививкой?
— Человек творческий — труба, через которую идет или глас Божий, или демонский, третьего не дано. Нейтральная позиция — самое худшее, наверное. Вот одна рок-опера меня в свое время очень приблизила к Богу, я стал через нее изучать Евангелие — это миссионерство, которое может идти и через музыкантов.
— То есть Ваше творчество — это не только светская музыка для православных, но и проповедь?
— Ну естественно, вера без дел мертва, а мои дела — это мое творчество. Одно время я думал, что больше не буду петь, в моей жизни были только дом и Церковь, но раз Господь дал талант, его не надо зарывать, и меня благословили заниматься музыкой во славу Божию.
— Крещение сразу изменило Вас?
— Конечно. Еще в 15 лет я написал песню на стихи Блока «Девушка пела в церковном хоре» и сочинил припев «Спаси их, Боже, не дай погибнуть», и в школе мы ее пели на вечерах самодеятельности. И смысл некоторых моих песен для меня самого не сразу открывается, хотя некоторые думают: вот какой философ, берет глубокомысленные религиозные стихи. Меня отец еще приучил к такой поэзии.
— А Вы писали стихи сами?
— Да и сейчас пишу...
— Почему иногда Вы слегка изменяете стихи классиков, «улучшаете»?
— Композитор вправе это делать. Мусоргский к «Борису Годунову» прибавил и свои стихи, то же самое делали и другие композиторы «могучей кучки». А я себя считаю композитором. Несколько профессионалов дали хорошую оценку моим произведениям — Свиридов, Окуджава, Леденев, и другие. Сказали — продолжать, что я и стараюсь делать.
— А где Вы учились?
— В Театрально-художественном училище на звукорежиссера. Вообще я после школы не хотел нигде учиться, но отец советовал поступать. Парадокс еще в том, что у меня музыкального дипломированного образования нет — у меня самообразование. И музыкальная грамота мне очень тяжело давалась — все эти бемоли, бекары, тональности... Вот Пол Маккартни и до сих пор ее не знает. А учиться на звукорежиссера мне было неинтересно: я занимался своим ансамблем, электрогитарой, следил за всем, что происходит в музыкальном мире... Я и сейчас понимаю молодежь, которая хочет быть в курсе современной музыкальной культуры.
— Вы говорили, что любите театр?
— Да, хотя часто я отношусь к нему очень критично. Сейчас мне даже интереснее авангард, классика иногда кажется скучноватой.
— Авангардный подход бывает интересен тем, что показывает мир с другой стороны.
— Да, можно себя открывать по-новому. Классика и авангард — это две составляющие одного — искусства, и не следует отвергать что-то одно. Авангард бывает и кухонный, затхлый, без любви, а это уже пустоцвет. Вообще настоящее искусство несет любовь. Та же поэзия Петрарки или Данте — все это связано с любовью...
— Ну, не в том смысле...
— Все равно. Возьмите любое настоящее произведение; вот религиозное живет потому, что это любовь к Богу. А будь это схоластика, оно бы умерло...
— Итак, Вы стремитесь к гармонии?
— Да. Я люблю и в шуме находить музыку. Может, займусь и музыкой из шумов.
— Такая музыка уже есть.
— Я знаю, но не боюсь показаться неоригинальным: ведь каждый из нас все равно неповторим.
— А в молодости Вам хотелось быть нетрадиционным, оригинальным, быть как хиппи?
— Естественно, пока человек еще не обременен всеми тяжестями жизни, он может себе позволить побыть этаким барчуком, что ли. Это дает человеку время определиться. А потом приходится зарабатывать, заниматься семьей, многие мечты и иллюзии рушатся. Но тут еще многое зависит от весовой категории.
— А какие Ваши самые яркие воспоминания от студенческих лет, вообще от семидесятых?
— Воспоминания? Да я, пожалуй, живу не воспоминаниями и не мечтами, я стараюсь жить настоящим днем. Мы предполагаем, Господь располагает.
— А то, что Вы пели раньше, — это было подражанием западному рок-н-роллу, тем же «Битлз»?
— Естественно. Но подражание не обязательно постыдно. Это даже необходимо. Вот азбуку мы используем: ее ведь не мы придумали, а Кирилл и Мефодий. Вообще учеба есть копирование самого лучшего, а для художника, музыканта — особенно. Творчество — это ведь как монашество, не с горя вдруг пришел, а призвание нужно.
— А песни иеромонаха Романа не повлияли на Вас?
— В некоторых передачах наши песни звучат рядом. Но у него такой монашеско-бардовский подход, а у меня — чисто композиторский. Хотя меня иногда к бардам и причисляют — я на гитаре играю. Кстати, гитара гораздо древнее, чем пианино.
— А сейчас Вы принимаете участие в бардовских концертах, в Грушинском фестивале и других?
— Почти нет. Как творческий человек и композитор я стараюсь учитывать время. Кто-то говорит, что творит вообще, творит для потомков, но так нельзя: кто знает, вдруг завтра конец света будет...
— Но ведь та же «Груша» сейчас процветает — за счет ностальгии?
— Нет, просто люди используют старую форму для нового содержания, для отдыха: приезжают с гитарами отдохнуть, выпить бутылочку-другую-третью у костра. Ничего плохого, конечно. Мне в свое время Булат Шалвович сказал: «Почему из этого сделали канон: вот эти песни можно петь под гитару у костра, эти нельзя?» — и Высоцкий не у костра сидел. Я помню, в конце 70-х нас выдворяли с фестиваля студенческой песни, потому что мы не соответствовали образу советского студента: в драных джинсах, цветастых рубашках. Я ходил с длинными волосами, с тесемочкой, как водится, на голове, а на ней зеркальце — как вот у врача бывает. Когда спрашивали: «Товарищ, а что это у вас за зеркальце на голове?» — я отвечал: «Чтобы мой собеседник мог себя видеть». Иногда на этот фестиваль приезжают проповедники: «Белое братство», кришнаиты и прочие. Я подумал: почему бы православным не приехать? Ну, и приехали мы, и я увидел такое противостояние. Мне сказали: «Что это ты приехал, ты в монастыре должен сидеть». И те же люди, которые раньше сидели в райкомах, горкомах, они и сейчас там в жюри.
— А тогда там тоже сидели люди из райкомов?
— Иначе не дали бы ничего проводить. В 80-м году там собралось около 100 тысяч человек — так воинские части пришли, а открывали все с горнами и барабанным боем, как пионерлагерь, — боялись этих масштабов. Потом же вообще фестиваль прикрыли — он стал устрашающим. А сейчас это будет уже по-другому. Ну, приезжают с гитарами, но скучно и грустно смотреть: пьянка и не особо интересно. Выходят все те же старые аксакалы: Городницкий, Суханов, Никитин, а молодежь привозит магнитофоны, слушает совсем другую музыку — тяжелый рок. Люди просто отдыхают, но это называется: они приехали на «Фестиваль студенческой песни». Они делают свою свадьбу, устроители — свою.
— Музыка всегда была Вашей профессией?
— Одно время, когда я стал верующим, я расстался с музыкой, со всеми инструментами, изучал церковное пение. Хотя тогда это было сложно, ходил даже к старообрядцам, чтобы послушать знаменное пение. Я понял, что это мое, как и Рахманинов, и «Битлз». И сейчас я от этого не отказываюсь.
— Как Вы относитесь к песням на духовные темы Грсбенщикова и некоторых других современных рок-музыкантов?
— Я не берусь судить коллег, здесь мы все ранимы и пристрастны. Некоторые известные писатели или музыканты терпеть не могли друг друга. Художнику приходится иногда быть и одним в поле воином, без поддержки. Вот и мне приходиться защищать себя. Одни мне говорят, что я на концертах много говорю, другие — мало. А после выступления нашей группы «Нечаянная радость» в Клину ко мне пришла целая депутация: «Как же так, как низко Вы пали, опустившись до уровня этой молодежи», — да, мы привезли синтезатор, барабаны, молодежь подпевала, плясала. Кого-то вывели из зала педагоги их воскресных школ, считая, что нельзя им такую музыку слушать. Этой депутации я напомнил притчу о заблудшей овечке.
— «Для всех я стал всем, чтобы спасти хотя бы некоторых...»
— Да, мы исполняли с синтезаторами песню «Храм твой, Господи, в небесах» на стихи Гумилева — как мне говорили, это напоминало «Pink Floyd».
— А за что еще Вас критикуют?
— У меня один друг говорит: в критики идут те, кто сами ничего толком не могут. Ломать — не делать. По-моему, критик должен видеть только хорошее, даже если его только один процент. Вот ходил я с 1984 года на «Мелодию», хотел выпустить пластинку, а мне там сказали: « Зачем вам вообще эта пластинка — Цветаева, Ахматова, Мандельштам и прочие — никто это слушать не будет». Подобного вопроса я никак не ожидал. А тогда какой-то американец голодал по политическим мотивам, (он толстый был, ему это, может, и полезно было), и у нас была шумная кампания, собирали за него подписи. И я тоже пошел собирать подписи: взял у Свиридова, Распутина, Белева и других...
— Чтобы прошла пластинка?
— Да, и когда я на «Мелодию» пришел с этими подписями, мне говорят: «Ну что уж вы, зачем? Мы вас уже включили в план».
— Самый банальный вопрос: каковы Ваши творческие планы?
— Как можно больше выступать перед детьми. Вот сегодня мы в детском саду давали музыкальную сказку « Кот в сапогах» — я ведь еще и актер.
— Вы снимались в кино?
— В нескольких фильмах, в одном даже — в главной роли. Играл я молодого ученого в фильме «Он» у режиссера Татьяны Чивиковой. Она была под впечатлением «Сталкера» и Станислава Лема, и фильм был весь в таком же ключе. Интересный, был фильм, но его тогда не пропустили! Потом на Таганке я занимался, был и актером-авангардистом в Театре импровизационно-сценического движения.
— А дворником не были?
— Был дворником, пожарником, потом и пастухом: видел эти удивительные рассветы... А сейчас я что-то вроде вольного художника, хотя у меня есть группа «Нечаянная радость» — с Дмитрием Ключевым и Евгением Коротковым. Готовим к выпуску несколько компакт-дисков и аудиокассет с различными концертными программами. В этом нам помогает газета «Первое сентября». Мы сейчас стремимся выйти на совершенно другую публику, чтобы не было замкнутого круга, от которого может произойти какое-то сектантство, и не бояться экспериментировать.
Вставить в блог
Поддержите нас!
