Зазеркалье, или Пятый сон Веры Павловны

Дома, спальни, кровати и все прочее необходимое — у них общее. Но через каждые шесть месяцев начальники назначают, кому в каком круге спать и кому в первой спальне, кому во второй: каждая из них обозначается буквами на притолоке...

Томмазо Кампанелла. «Город Солнца». 1623 год

Каждое утро, с шестиконечной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту, мы, миллионы, встаем как один. В один и тот же час единомиллионно начинаем работу — единомиллионно кончаем. И, сливаясь в единое, миллионорукое тело, в одну и ту же, назначенную Часовой Скрижалью, секунду, мы подносим ложки ко рту и в одну и ту же секунду выходим на прогулку и идем в аудиториум, отходим ко сну...

Евгений Замятин. «Мы». 1920 год

Новый мир

Новая Москва должна была явить всему миру образцовый социалистический город. В ходе реконструкции создать такую агрессивную искусственную среду, которая бы постоянно явно и скрыто воздействовала на человеческое сознание и подсознание, формируя новую психологию и соответствующий тип социального поведения проживавших в нем людей. Для этого, как мы увидим ниже, использовались художественные приемы, которые на современном языке называются «скрытой рекламой».

В то время активно разрабатывались принципы социалистической архитектуры, основанной на идее человеческого общежития и обобществленной личной собственности, точнее, на ее полном отсутствии. Очень важно было «вписать» новую архитектуру в существовавшие представления о социалистическом образе жизни. Однако в своих фантазиях архитекторы порой заходили далеко за пределы насущного строительства социализма и совершали прорыв прямо в коммунизм. Тогда умами мыслителей и архитекторов овладела идея создания гигантских общежитий — домов-коммун, где жили бы объединенные группы людей, не имеющие личного имущества, ведущие общее хозяйство и совместно воспитывающие детей, — огромные коммунистические «обобществленные» семьи. В подобной организации жилища и быта, в создании коммуны как социальной «ячейки» нового строя лежал марксистский принцип ликвидации отдельной семьи и института брака в коммунистическом обществе.

В 1926 году организовали конкурс на лучший проект дома-коммуны. На первой выставке современной архитектуры в Москве в июне 1927 года был представлен, в частности, радикальный проект архитектора Н.Кузьмина. Он очень напоминает мечты щедринского градоначальника Угрюм-Бурчеева и будто дословно списан из «Истории одного города». Члены коммуны в обязательном порядке делятся на половозрастные группы — старики и старухи, взрослые женатые, взрослые холостые, дети по возрастам, — каждая из которых проживает в отдельных помещениях дома. От них изолированной группой живут беременные женщины коммуны. Семейные спальни, разумеется, отсутствуют, и ликвидирован даже индивидуальный сон. Все без исключения коммунары спят группами по шесть человек (отдельно мужчины и женщины) и лишь из уважения к процессу воспроизводства в специальном корпусе отведены небольшие помещения для временного использования их такими же временными парами (прежних мужа и жены, как писал сам Кузьмин). А вот обязательный к исполнению коммунальный режим повседневной личной жизни свободных людей, предложенный в этом проекте: «1) Отбой — 22 часа. 2) Сон — 8 часов, подъем в 6 часов утра. 3) Гимнастика — 5 минут. 4) Умывание — 10 минут. 5) Душ — 5 минут. 6) Одевание — 5 минут. 7) Путь в столовую — 3 минуты, и т.д. В представлении автора проекта жизнь в доме-коммуне начинается так: «Рабочий встал по зову радио из радиоцентра, регулирующего жизнь коммун, откинул складную кровать, прошел к своему шкафу, надел халат и туфли и вышел в гимнастическую комнату». В этом жилище не хватало только оруэлловского телеэкрана. Оно было устроено по важнейшему закону концентрационнного лагеря — здесь человек фактически ни на минуту не мог остаться один.

Социалистический дом-город

Для того, чтобы облегчить переход от индивидуального образа жизни к «обобществленному», родилась идея создания «дома переходного типа» или коммунального дома. В нем, в отличие от дома-коммуны с полным обобществлением быта, предполагались изолированные квартиры («ячейки для семьи», говоря на языке проектов), которые сочетались бы с общественными помещениями. Ячейки соединялись длинной лентой общего коридора: архитекторы таких домов отказывались от изолированных лестничных клеток и предлагали размещение множества квартир на одном этаже. Коридор становился местом общественного пребывания. В хорошую погоду его раздвижные окна открывались, и он превращался в терассу, где напротив входной двери каждой квартиры ставились отдельные столы и стулья для отдыха. Кроме того, коридор связывал отдельные квартиры и жильцов не только между собой, но и с коммунальным центром, который находился в том же здании дома, — там была столовая, читальня, детская. Сами квартиры делились на несколько категорий — от просторных трехкомнатных, расчитанных на большую семью, с небольшой кухней и ванной, до малометражных с душевой кабиной и «кухонным элементом» для быстрого приготовления пищи. Питание должно было осуществляться, главным образом, в общественной столовой коммунального центра. В условиях жесточайшего жилищного кризиса, который свирепствовал тогда в советской России, эти квартиры казались раем.

Конструктивизм

Основоположник этого стиля, знаменитый французский архитектор Ле Корбюзье первым в мире отказался от использования в архитектуре элементов классической ордерной системы и перешел к постройкам из стекла и бетона своеобразных геометрических форм. В России его последователями были прежде всего московские архитекторы братья Веснины, Константин Мельников, Михаил Гинзбург, Борис Иофан. В столице стали появляться экспериментальные дома, где сохранялась еще традиционная планировка изолированных квартир и лестничных клеток, но сам архитектурный стиль строения уже сильно отличался от дореволюционных предшествеников — жилых многоэтажных доходных домов. Своеобразными архитектурными символами нового строя стали и дом на Новинском бульваре, и жилой дом, построенный тем же Гинзбургом для Госстраха на Малой Бронной, на пересечении со Спиридоньевским переулком ( ╧ 21), и, конечно же, знаменитый Дом на Набережной, возвышающийся напротив Болотной площади у Большого Каменного моста. Серая мрачная громада, возведенная в 1928-31 годах архитектором Б.Иофаном — тем самым, кто потом спроектировал «вавилонскую башню» Дворца Советов, ставшую подлинным символом своего времени. Дом получился еще более мрачным, чем предполагал его создатель: по первоначальному проекту он должен быть красно-розовым, чтобы гармонировать с Кремлем.

Огромный, на 5 тысяч квартир, этот дом воплощал собой идею замкнутого социалистического «дома-города»: кроме жилых квартир, здесь были универмаг, гастроном, кинотеатр, детский сад, прачечная, клуб (ныне — Театр Эстрады). Но завидовать такой благоустроенности не стоило — обитатели этого дома, особенно в 30-е годы, были втиснуты в прокрустово ложе социалистической идеологии. Жизнь и быт — регламентированы до мелочей. Во всех квартирах стояла абсолютно одинаковая «казенная» мебель (ее спроектировал тот же Иофан): стулья, столы, сервант-буфет, где были отделения с надписями: «фарфор», «салфетки», «ложки», «вилки»... Жильцами этого зловещего дома были, в основном, члены советского правительства, министры и их заместители, маршалы и адмиралы, на головы которых в 30-е годы обрушилась секира сталинских репрессий. Лишь единицы из них избежали казни и лагерей. До войны «покой» жителей дома вместо консьержек охраняли военные в форме с оружием, а в маленьких подвалах-окошках первого этажа держали сторожевых собак. Все телефоны в доме прослушивались НКВД.

У этого дома была дурная слава. По Москве ходила легенда, что он построен из кладбищенских плит с разоренных большевиками могил, и потому столь несчастна складывается судьба его жильцов. Так или иначе, но Дом на Набережной таит в себе множество загадок. До сих пор точно не известно предназначение зарешеченного 11-го подъезда: он единственный выходит не во двор дома, а на противоположную сторону — к церкви св. Николая Чудотворца на Берсеневке, о сносе которой так хлопотал в свое время Иофан. Этот подъезд, спроектированный точно так же, как и все остальные в этом доме, производит гнетущее впечатление: в нем нет ни одной квартиры, а есть только лестница, ведущая наверх, в никуда.

Новую архитектуру надо было вписать в такое же новое городское пространство, чтобы она создавала единый идейно-композиционный ансамбль. Человек будущего должен был выходить из своего обобществленного жилища на улицы Города Социализма. В 20-е годы постепенно вырисовывался его облик, который будет запечатлен в Генплане 1935 года. В Москве медленно проступал образ «зазеркального» Антигорода — «перевернутой» архитектурной модели православного Третьего Рима.

По плану

Разработка генерального плана реконструкции началась сразу же после Октябрьской революции. Одной из первых задач, поставленных перед советскими архитекторами, было создание нового высотного силуэта города. Высотные сооружения советского периода, сознательно возводимые как новые градостроительные символы-доминанты, приняли на себя ту идейно-композиционную роль, котрую выполняли в ансамбле старой Москвы православные храмы. На месте снесенных по идеологическим причинам памятников ставились такие же перевернутые, противоположные по смысловому значению «дубли». На месте церквей или монастырей, как правило, возводились новые символы просвещения — школы, клубы, дворцы культуры, или же оставались пустыри, как на месте «восьмого чуда света» Москвы — церкви Успения Пресвятой Богородицы на Покровке. Один из самых грандиозных дворцов культуры (при заводе им. Сталина, ныне ЗИЛ) появился на месте Симонова монастыря, снесенного в шестую годовщину смерти Ленина — в ночь на 21 января 1930 года. Несколько архитекторов, в том числе и Щусев, отказались строить его на этой территории, пока не согласились братья Веснины... «Вместо крепости церковного мракобесия — рабочий дворец культуры», — поясняли содеянное газеты и журналы начала 30-х годов А вот пример «дубля» иного характера. В 1925 году архитектор Д.П.Осипов перестроил церковь преп.Серафима Саровского на южном кладбище Донского монастыря в... первый советский крематорий. Это было не простым использованием церковного здания в «насущных» целях. Это являлось хорошо продуманным, сознательным политическим и антирелигиозным ходом. Еще в 1919 году Ленин подписал специальный декрет о допустимости и предпочтительности кремации как вида погребения, до революции запрещенного Православной Церковью. «Красное огненное погребение», как называли тогда кремацию, противопоставляли христианскому захоронению покойника в землю. Троцкий в статье призвал вождей революции подать пример пролетариату и завещать свои тела для сожжения в печи. На конкурсе победил проект архитектора Осипова, предложившего специально в пику Православной Церкви не строить новое здание, а превратить в крематорий храм преп. Серафима Саровского в Донском монастыре. Пропаганда тех лет разъсняла: «Часто вы слышите, что новому быту не хватает той праздничной обрядности, которой так действует на «уловление человека» церковь. Красное крещение (октябрины), красное бракосочетание (Загс) еще выработают красивую обрядность, а вот уж обрядность красного огненного погребения куда больше впечатляет и удовлетворяет (!!!), чем зарытие полупьяными могильщиками под гнусавое пение попа и дьякона в сырую, часто хлюпающую от подпочвенной воды землю, на радость отвратительным могильным червям. Московский крематорий за рабочий день может совершить 18 сожжений. Какое это облегчение для Москвы!..»

Главными же символами перевернутого города были его новые смысловые центры, возникшие на территории прежних — Красной площади и Алексеевского холма.

«Большой Дом»

Именно так с древнеегипетского переводится слово «фараон». Священное имя правителя у египтян нельзя было поминать всуе, и поэтому они называли его «большим домом», подразумевая дворец своего царя. Хотя название гробницы Ленина происходит от усыпальницы карийского царя Мавсола, сооруженной в Галикарнасе в Малой Азии в IV веке до н. э. древними архитекторами Сатиром и Пифеем, в строительстве мавзолея большевики ориентировались в первую очередь на древнеегипетскую практику сохранения набальзамированных мумий своих правителей в пирамидах, символизировавших вечность. Тем не менее, несмотря на эти «заимствования» им удалось создать совершенно уникальный феномен, тогда еще не имевший аналогов в мировой истории.

Фараонов никогда не хоронили с открытыми лицами — напротив, мумию обвивали плотно в пропитанные бальзамом пелены и клали в деревянный саркофаг с изображением умершего в полную величину. Вход в погребальную камеру пирамиды был строжайше запрещен — потревожить покой умершего считалось страшнейшим преступлением.

В кощунственном и оскорбительном прежде всего для самого Ленина мавзолее все было наоборот. Во-первых, туда был открыт свободный доступ всех желающих посмотреть на покойного и «проститься с ним». Ведь именно под этим предлогом появилось предложение не хоронить Ленина, а поместить его набальзамированное тело с открытым лицом в усыпальницу, доступной для посещения. Мертвый Ленин должен был стать вечным символом красной Москвы и исполнить в ней такую роль, которой он не имел даже при жизни.

Уже через две недели после смерти вождя революции его соратник Л.Б.Красин предсказывал, что постоянная гробница Ленина будет местом, «которое по своему значению для человечества превзойдет Мекку или Иерусалим». Это сравнение очень характерно: в поклонении праху Ленина были ярко выражены религиозные мотивы. Например, многие посетители оставляли на парапете в траурном зале... письма Ленину с просьбами и жалобами, в надежде, что вождь потом «ознакомится» с ними и обязательно поможет. Подобного рода мысли были уделом не только «темного», далекого от «истинного марксизма» народа. Вскоре после смерти Ленина в высшем партийном руководстве появилось предложение перенести прах Карла Маркса из Лондона на Красную площадь, чтобы «придать побольше святости этому месту». Тот же Л.Б. Красин предложил превратить гробницу Ленина в трибуну, с которой вожди государства могли бы обращаться к народу. Это было вторым беспримерным «изобретением» большевиков — человеческую могилу фактически стали попирать ногами, выражая ей тем самым глубочайшее уважение и почитание. Красная площадь с гробницей Ленина сохранила свое значение священного центра столицы, но с противоположным идейным содержанием: она стала «святая святых» социалистической Москвы и всей советской страны. Впоследствие ее территория «расчищалась» от чуждых символов, разрушался единый идейно-композиционный ансамбль старой Красной площади и всего Третьего Рима: были снесены Иверская часовня с Воскресенскими воротами, Казанский собор, под серьезной угрозой оказался и Покровский храм.

В 1994 году съемочная группа агентства ╧ 7 Издательского дома «ЭКСИМ» — Эдуард Жигайлов, Николай Кривомазов и Александр Вулкани -подготовили видеофильм «Седьмая печать» о тоталитарном искусстве с уникальной вертолетной и внутренней съемкой Мавзолея. Он, к сожалению, до сих пор не вышел на экраны, и в настоящее время идут переговоры с руководством телекомпаний о его показе. Автору этой статьи удалось посмотреть фильм на видеокассете, любезно предоставленной Эдуардом Жигайловым. Уникальные кадры неопровержимо свидетельствуют о наличие в Мавзолее тайной эзотерической символики, скрытой от глаза обыкновенного наблюдателя. Эти символы расположены в таких недосягаемых местах, что разглядеть их «непосвященному» человеку просто невозможно: на самой вершине мавзолея, которую можно увидеть только сверху, или около специальных внутренних эскалаторов, предназначенных для подъема на «всесоюзную трибуну ╧ 1» престарелых членов Политбюро. На вершине башни, венчающей мавзолей, находится изображение черного равностороннего четырехконечного креста с красным кругом посередине. Около эскалаторов находятся изображения заостренной дуги, пересеченной горизонтальной линией. Черно-красными строго правильными клетками в шахматном порядке выложен пол трибуны мавзолея.

Не будем делать преждевременных выводов о происхождении и предназначении этих символов, но совсем игнорировать их уже нельзя. По крайней мере, наличие этих тайных символов уже свидетельствует о том, что смысловое значение мавзолея гораздо глубже и серьезнее, чем мы об этом предполагали до сих пор, и чем быстрее будет убрано со священной Красной площади это самое кощунственное сооружение ХХ века, тем будет лучше для всех — и для Москвы, и для наших душ, и даже для самого покойника, как бы мы к нему не относились...

Вторым смысловым и градостроительным центром старой Москвы был храм Христа Спасителя. Уничтожение этого храма и строительство на его месте Дворца Советов — кульминационный этап социалистической реконструкции города.

(Окончание следует)