На лекциях профессора Козаржевского

Апрель 1992 года. На истфаке —день открытых дверей. Битком набита знаменитая 6-я поточная. Длинный стол накрыт зеленым сукном. Нам рассказывают о структуре факультета, о направлениях научной деятельности, окачестве диплома МГУ. Потом слово передают «старейшему», как его представили, преподавателю истфака.

И вдруг стало тише. На кафедре — маленький старичок, очень живой, бодрый, весь какой-то искрящийся. Рассказал нам сразу же, что слово «абитуриент», коим мы все тогда назывались, означает «исходящий», — то есть мы исходим из школы, а правильнее было бы называть нас «адитуриентами», то есть «входящими», потому что латинская приставка ad означает «в». Потом поговорил об истории МГУ и его зданий. Пожелал успехов и сел. Три-четыре минуты говорил, не больше. И вроде не сказал ничего сверхъестественного.

 

А по аудитории, по нашим душам пробежал от него огонечек. И стало просто интересно. И еще почему-то радостно.

Так для нас начался Московский университет. И наверное, именно так он начинался для многих.

 

А в самом начале первого тогда для нас учебного года — выяснилось, что Андрей Чеславович будет читать нам историю Москвы.

 

Вообще-то этот курс назывался «Памятники мировой культуры», в котором Москве были посвящены только первые пять-шесть лекций. Но лично для меня он навсегда останется москвоведением. Потому что, хотя Андрей Чеславович одинаково тонко воспринимал все русские города (и не только русские), его Москва была неповторима. И именно такой очень нужна людям.

 

Хочу подчеркнуть, что это был 1992 год. Хороших книг о Москве почти что не было — только-только вышел первый том знаменитых «Сорока сороков», мгновеннорасхваленный оголодавшими по хорошим изданиям москвичами. Не менее энергично смели с прилавков первую постперестроечную книгу о разрушенных московских памятниках Сергея Романюка «Москва. Утраты». Я гонялась за ней по всему городу, и уже было отчаявшись, все-таки нашла в «Глобусе» на Мясницкой. От книги невозможно было оторваться до утра. Это было что-то совершенно новое, неслыханное, свежее. А рецензентом выступил профессор Козаржевский.

 

Мне посчастливилось вырасти на Пречистенке, в огромной комнате доходного дома стиля модерн. Я болела старой Москвой всю свою сознательную жизнь. Но ни памятных табличек с объяснениями старомосковских названий улиц, ни самих старомосковских названий, ни церквей, ни приличных книг об истории Чуда-города — ничего этого у нас не было. Любые хорошие книги были редкостью в «самой читающей в мире» стране. Если Пушкина покупали из-под полы, что говорить о книгах по Москве. Очень немногочисленные, серые, путеводители были замусорены либо идеологическими выкладками, либо бессмысленными для популярных изданий «филенками», «пилястрами» и прочими терминологическимиизлишествами — ничего никому не говорящими.

 

А у Андрея Чеславовича Москва пела, плакала, писала стихи, пахла — звучала и жила. Верила в Бога и славила свою веру. В первой желекции — устройство и символика русского иконостаса, православного храма. И вот открывается знаковый язык Вечного Города, вот начинаешь понимать его, вот медленно учишься читать своюмалую родину как священную книгу, как икону в камне, как символ русской веры. И потрясенный, кланяешься ей — наверно, именно это чувство Андрей Чеславович называл «органическим патриотизмом русского православия».

 

Город — Личность живая и сложная. Он также чувствует человека, как его чувствует сам человек — их отношения глубоко взаимны. Недаром атеисты считали Москву «большой деревней» — она никогда не раскрывала им своей подлинной души и никогда не разговаривала с ними на одном языке, поэтому ее стройную красивую идейную композицию они не видели. Нет Православной веры — главного Ключа к воротам Третьего Рима — и они заперты. И московской души без сердечной веры и любви никогда не почувствуешь, не влюбишься в нее, и она сама в ответ не полюбит.

 

Чувство Города — драгоценный дар от Бога как любой другой талант. Разве можно научитьтакому видению Москвы: «С ранних лет я остро, скорее сердцем, чем умом, воспринимал своеобразие города, уют его переулков. Скажу откровенно: на меня производили впечатление не столько древние и классические постройки, сколько громадные дома стиля модерн с прихотливыми извивами балконных решеток, экзотическими цветами на фасаде и томными головками с загадочно полузакрытыми глазами или со взорами, устремленными вникуда... Определенный ритм улицам придавали вереницы газовых фонарей, тумбы по краям тротуаров, железные навесы над дверями. Всегда меня поражал старый памятник Гоголю работы гениального Андреева, особенно в дождь, когда струи воды стекали с плаща, в который зябко завернулся писатель; электрические молочные шары на цепях раскачивались ветром и бросали призрачные блики на памятник. Очень домашними казались бронзовые львы у основания фонарей. Они и сейчас как быулыбаются детворе...»

 

У Андрея Чеславовича не было концептуального курса москвоведения, специфической научной идеи, методологических нагромождений. Зато в его лекциях было то, что, как правило, отсутствовало у многих других — его выдающаяся человеческая Личность, преображающая то, о чем он рассказывал. Все почему-то боятся делиться своими эмоциями, впечатлениями, воспоминаниями с незнакомыми людьми, а Андрей Чеславич не боялся и был просто переполнен личными переживаниями.

 

Захлебывался ими, как он сам говорил. Отсюда — знаменитые «лирические отступления» во время лекций. Мы, его студенты, как-то хотели собрать свои конспекты и по ним восстановить курс лекций Андрея Чеславовича — ничего не получилось. То, что он говорил, надо было слышать, слушать и не тратить время на бумагу. Поэтому мы сидели завороженные — и ничего толком не записывали…

 

Да что мы, студенты. Его близкие переживали то же самое! Вдова Андрея Чеславовича, Ирина Владимировна Барышева рассказывала, как в начале 90-х годов они посетили выставку работ Павла Корина в Доме Художника на Крымском валу. Там были представлены эскизы к картине «Русь уходящая». Для нас она — символ, печальный образ преданной, поруганной родины. Для Андрея Чеславовича — его собственная жизнь, конкретные люди: «Этому я помогал на службе», «эту парчовую ризу я видел и держал в руках», «этого протодиакона я слышал много раз», «этамонашка — знакомая нашей семьи». Он сам был живой эпохой, нес потаенную русскую жизнь через советское время, и может быть ради именно такой «эпохи» Бог сохранил Россию.

 

Во времена застоя Андрей Чеславович водил своих студентов в церковь Троицы в Никитниках в Китай-городе (московские острословы называли ее «церковь Троицы, что за ЦК партии»). Он читал лекцию о русской культуре в помещении «музея», а после говорил близким, что может быть, побывав пусть и в закрытом храме и послушав о нем, человек кастрюлю на икону не поставит.

 

В наше время кастрюли на иконы уже не ставили. В наше время кто-то уже шел молиться перед ними, а кто-то отправился торговать ими как русскими «сувенирами» на изувеченный старый Арбат. Мы выползали на свет Божий из семидесятилетнего дремучего леса — грязные, изорванные, одичавшие, голодные души. Вера была нужна нам как воздух, как Любовь, как сама Жизнь. Многим из нас именно на этом пути повстречался АндрейЧеславович — православный до последней капли крови человек. Он нес православие просто в себе самом, никому его не навязывая. В нем не было всего того, что так часто встречается в людях, называющих себя православными и что так отталкивает искренне ищущую молодежь отЦеркви — ни ксенофобии, ни назойливых поучений, ни лицемерия. Свою веру профессор Козаржевский показал своей жизнью.

 

Когда после войны предлагали стать предателем и доносчиком, а он отказался. Когда заперли в камере на Кузнецком мосту 24, он запел молитву и его выпустили, не тронув. За 40 лет работы на истфаке остался беспартийным. Валил с ног рак, а он читал лекции, принимал зачеты, по-прежнему «возился с людьми» и со складным стульчиком каждое воскресенье ходил на церковную службу. Пока не слег окончательно.

 

Ведь вере, как и Москве, научить нельзя — ее можно только самому показать. И просто с ней жить. И перед Богом отвечать за то, что называешь себя верующим.