Пасха Фомы Пухова. Дон Кихот и Санчо Панса у Андрея Платонова

Знаменитая на весь мир двоица Сервантеса была, конечно же, придумана не им. Сервантес просто предельно обнажил и явил в гротескном виде диалог между романтическим и практическим. Многообразная соль бессмертного романа заключается и в том, что высокий пафос долговязого идальго стоит мужицкой философии Санчо Пансы. Диалог же Россинанта и осла совсем не шутка, но один из основных диалогов, которые вело и ведет человечество на протяжении всей истории.

Спор благородного с сермяжным, их неизбежное соседство — вот первый аспект этого мирового диалога. Также упомянем другую, наиболее таинственную сторону этого вопроса: Царь царей, Творец неба и земли въезжал в столицу мира — Иерусалим — сидя на осле. Что это был не просто случай, задолго до самого события предупреждал пророк Исайя. Но это уже область богословия, со своим философским посохом мы не будем в нее лезть.

В нашей русской действительности этот диалог нечаянно изображен Платоновым в повести "Сокровенный человек", главный герой которой Фома Пухов будет нашим Санчо Пансой. Хоть темперамента он не испанского, но по всем остальным статьям для нас вполне сгодится: он и практичный, и деятельный, обладает яркой и живой фантазией, находчивостью и выносливостью поистине ослиной. Обнаружить в повести Дон Кихота сложнее, поскольку автором уделено ему всего несколько абзацев. Исторический собеседник и спутник нашего Фомы появляется в повести лишь однажды.

После поражения отряда железнодорожников, пытавшихся взять штурмом белый бронепоезд, когда трупы рабочих остывали на рельсах, "... с бронепоезда сошел белый офицер Леонид Маевский. Он был молод, умен, до войны писал стихи и изучал историю религий.

Он остановился у тела Афонина. Тот лежал огромным, грязным и сильным человеком. Маевскому надоела война, он не верил в человеческое общество — и его тянуло к библиотекам. "Неужели они правы? — спросил он себя и мертвых. — Нет, никто не прав: человечеству осталось одно одиночество. Века мы мучаем друг друга, — значит надо разойтись и кончить историю". До конца своего последнего дня Маевский не понял, что гораздо легче кончить себя, чем историю.

Поздно вечером бронепоезд матросов вскочил на полустанок и начал громить белых в упор. Беспамятная неистовая сила матросов почти вся полегла трупами — поперек мертвого отряда железнодорожников, но из белых совсем никто не ушел. Маевский застрелился в поезде, и отчаяние его было так велико, что он умер раньше своего выстрела. Его последняя неверующая скорбь равнялась равнодушию пришедшего потом матроса, обменявшего потом свою обмундировку на его".

Леонид Маевский — единственный представитель "белых" в повести, и очевидно, что он представлен автором, как некий человеческий тип. Человек, неспособный распорядиться своей жизнью, — Маевский умирает от отчаяния. Последней картиной, переполнившей чашу его терпения, был угрюмый, титанический по силе и злобе поединок двух бронированных чудищ-бронепоездов. Картина действительно убийственная для человека, не знающего, ради чего он принимает участие в этой адской вакханалии, невыносимая для человека, утомленного кровопролитием.

"...до войны писал стихи и изучал историю религий... не верил в человеческое общество — и его тянуло к библиотекам". Тогда как "Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки". Повесть называется "Сокровенный человек", и то правда, что человек, его мистическая сущность, скрыт от обоих персонажей, по какому-то недоразумению вступивших в смертельную схватку. Разница между ними заключается лишь в том, что Маевский обладал чувствительностью и страдал, не находя необходимого для его жизни смысла, а Фома не обладал и жил тем, что было у него перед глазами. Пустота дома после похорон хозяйки — это поэтический образ, изображающий пустоту души, утратившей свой стержень — живое и деятельное ощущение святыни.

Чувствительный, подвижный ум Маевского поднимает его с места намного раньше Пухова и отправляет на поиски мира и гармонии. Из слов автора с очевидностью следует, что Маевский до революции принадлежал к либеральной интеллигенции — в Бога он не верит, царя ни живого, ни мертвого не чтит — к интеллигенции, подхватившей идею "свободы, равенства, братства", а Санчо Пансе пообещавшей светлое царство труда. Неспособный на отвлеченные выдумки, Пухов хоть и чувствовал всю жизнь, что чего-то ему всерьез недостает, но сидел возле жены и как "маленький человек" только равнодушно соглашался со всем происходящим. Лишь соскучившись "вследствие отсутствия хозяйки", он задумывается над смыслом бытия. "На вокзале он исчитал все плакаты и тащил газеты из агитпункта для своего осведомления". "Каждый прожитый нами день — гвоздь в голову буржуазии. Будем же в е ч н о жить — пускай терпит ее голова! — Вот это сурьезно! — расценивал Пухов. — Это твердые слова". "... у Пухова баба умерла и его тянуло на край света".

Одинокому, неверующему человеку не усидеть на месте, и он отправляется на поиски своей утраты. Либеральный офицер Маевский на Россинанте впереди, революционный рабочий Пухов на осле лет на десять позади. Тонкокостный Маевский погибает в пути, не находя желаемого смысла, с толстокожего Пухова все, как с гуся вода, смысл ему не нужен, была бы хорошая компания.

Пухов, в отличие от угрюмого Маевского, верит в человечество, он ему служит и перед ним мысленно преклоняется, к нему в целом и к некоторым его отдельным представителям он испытывает любовь. Вот момент обретения Пуховым этой веры.

В новороссийском порту идет посадка десантников, отправляющихся на врангелевский берег Крыма. Эпический момент общего воодушевления солдат перед опасным предприятием восхищает Пухова, согласие товарищей пожертвовать собой его умиляет. "Неиспытанное чувство полного удовольствия, крепости и необходимости своей жизни охватило Пухова. Он стоял, упершись спиной в лебедку, и радовался этой таинственной ночной картине — как люди молча и тайком собирались на гибель.

В давнем детстве он удивлялся пасхальной заутрене, ощущая в детском сердце неизвестное и опасное чудо. Теперь Пухов снова пережил эту радость, как будто он стал нужен и дорог всем, — и за это всех хотел незаметно поцеловать. Похоже было на то, что всю жизнь Пухов злился и оскорблял людей, а потом увидел, какие они хорошие, и от этого стало стыдно, но чести своей уже не воротишь".

На этом цикл духовного поиска Пухова завершается. С этого момента начинается уже вторая половина повести, где показано служение Пухова обретенному идеалу, утвержденное концовкой повести. В ней объясняется, что Пухов до самой смерти так и прослужит человечеству на своем скромном посту.

"Душевная чужбина оставила Пухова на том месте, где он стоял, и он узнал теплоту Родины, будто вернулся к детской матери от ненужной жены. Он тронулся по своей линии, легко превозмогая опустевшее счастливое тело".

Но после мажорной ноты, на которой заканчивается повесть, необходимо ради элементарной справедливости спросить: неужели "плохой" Маевский никогда, подобно Пухову, не испытывал любви к окружающим его людям, и неужели он несправедливо их возненавидел? У Пухова все просто — товарищей он любит, врагов по-деловому ненавидит и уничтожает, при этом он уверен в том, что стоит только буржуев утихомирить, а все остальное само собой наладится. Горе Маевского — это "горе от ума", его трагедия — это трагедия недоученной русской интеллигенции: неверующей, пошлой, заблудившейся. Радостное утро Пухова — это только мираж; Пухов доволен им лишь постольку, поскольку с мужицким простодушием согласен жить, не вдумываясь в смысл своего существования, не замечая адских сил, разбуженных его бестолковой деятельностью, а настоящего-то, невыдуманного смысла ни он, ни Дон Кихот-Маевский не нашли.

Равная жалость, которую мы испытываем к ним обоим, не входила в расчеты Платонова; пасха Фомы Пухова — не Пасха, его счастье — не счастье.

Пухов, Пухов, безголовый, глупый ты мужик.