Человеческая раковина. Умение жить

 

Благодаря таинственной силе разума, человек заключает в себе небо, как организующую и властную силу, но духовное небо небес недосягаемо для философского осмысления, и разум (человеческое небо) оказывается бессильным перед Небом Божиим. XX век, век жестоких разочарований, явился в этом отношении как демонстрация несоответствия человеческих и истинных небес. Поскольку небо не признает естественны и человеческий разум, дольше стихии земли и моря также находятся в состоянии непрестанной борьбы с человеком. Подчиняясь, они, тем не менее, не признают его полновластным господином над собой. Невидимая граница власти человека над стихиями соблюдается очень строго, и всякое нарушение ее неизбежно карается со стороны стихий экологическими, социальными, культурными и прочими бедствиями. Умение жить, в благородном смысле этого слова, было, есть и будет недостижимым горизонтом философии и философским камнем поэтической алхимии. Умение жить для человека — это насущная и драматическая задача, от решения которой зависит, по меньшей мере, проживет ли человек свою жизнь в реальном взаимодействии с действительностью или же в мире иллюзий обольщений и мечтаний.

 

 

Наряду с музыкальным искусством, предполагающим умение владеть инструментом, существует еще и шуточное искусство музыкальной эксцентрики, предполагающее умение извлекать мелодичные звуки из самых разнообразных предметов. При всей несерьезности этого занятия тяжело оспорить мысль о том, что настоящие инструменты, за редким исключением, имеют свои немузыкальные прообразы. Это предположение кажется нам еще более основательным под звуки гомеровской лиры, воспроизводящей губительный и глубоко трагичный напев тетивы на фоне звуковых гармоний боя. Способность слышать музыку среди на первый взгляд дисгармоничного шума жизни лежит в основе композиторского творчества, также и способность извлекать музыкальные звуки из совсем немузыкальных инструментов и предметов может заключать в себе своеобразную жизненную мудрость. Случаи музыкальной эксцентрики в литературе, конечно же, не ограничены Гомером. В нашем веке мы находим такой примеру Бунина в его стихотворении «На маяке»: В пустой маяк, в лазурь оконных впадин, Осенний ветер дует — и, звеня, Гудит вверху. Он влажен и прохладен, Он опьяняет свежестью меня.

 

 

Пустой маяк силой поэтического обаяния Бунина превращается здесь в раковину-флейту, поющую между небом, морем и землей; ее мужественный звук нерасторжимо сплетается с повествующим голосом поэта, и здесь мы не только слышим песню, мы видим, как огромный и своевольный космос покоряется пению Орфея.

 

Могучие удары прибоя, бег волн, необозримый океан, небесный свод, земля, подобная грозному в своем величии ковчегу, ветер — все подчиняется здесь неслышному голосу человеческой души, признавая в нем высшую по своему качественному состоянию стихию. Однако эта покорность совсем не безгранична. Выглядящая полной в таинственных границах песни, она остается как бы вовсе и не бывшей за пределами обаяния певца, так что душа всякий раз должна укрываться от произвола стихий в этих пределах, как в некоей человеческой раковине.

 

 

Виноградная лоза является одним из символов непрекращающейся жизни. Это связано с тем, что проросший в незапамятное время виноградный росток уже не умирает, а растет и прорастает любой своей частью, простираясь, таким образом, не только в пространстве, но и во времени. Даже Иисус Христос, желая дать апостолам образ, поясняющий Его Божественную сущность, сравнил себя с лозой — Он сказал: «Я есть лоза истинная». Очевидцы рассказывали, что когда во время полусухого закона в Молдавии выкорчевывали доставшуюся еще от древних римлян лозу, она, отдельными своими частями проросшая на десятки метров, укрепившаяся в земле многими корнями, наводила на своих невольных разорителей ужас почти мистический.

 

Благодаря такой живучести, способности к воспитанию и углублению своего благородства, способности в течение веков являть собою единое неумирающее целое и, наконец, способности давать вино — источник веселья — лоза стала символом человеческой культуры, состоящей, как и сама лоза, из смертных человеческих частей, но в своем целом обладающей способность простираться в веках. Вся эта жизнь лозы придает особое звучание бунинскому стихотворению «На винограднике».

 

Глубина поэтической натуры Бунина дает нам возможность находить среди примеров его творчества стихотворения, совершенно противоположные по колориту и внутреннему дыханию. Если первое приведенное нами стихотворение грохочет прибоем, бежит бескрайней океанской зыбью, гудит дыханием ветра, то во втором ничего такого нет — второе останавливает слушателя не только своим полным и прочно установившимся беззвучием, но и каким-то особенным безмолвием мысли.

 

Беззвучие выражается здесь в том, что неслышное из-за штиля море можно, однако, почувствовать, как чувствуют шестым сердечным чувством присутствие человека или зверя. Лоза, таинственно струящая в себе внутренние соки, «пожухла». И звук этого течения соков, который и так был неслышимым, а только мыслимым, прекратился, замер под дыханием беззвучного солнечного прибоя (неукоснительные законы гармонии природы гласят, что солнечный огонь, порождающий бесчисленные звуки, сам должен быть совершенно беззвучен).

 

И вот, среди этой ненарушаемой тишины особым, царственно скромным голосом струится безмолвие человеческой души, в своей глубине вмещающей и солнце, и море, и лозу. «На винограднике нельзя дышать» от чрезмерности и обилия благодатного солнечного света. Он, расслабляющий и останавливающий внутреннее течение лозы, останавливает также и течение человеческой мысли. И человек, если он не желает безлико слиться с космосом, должен укрыться во внутренние глубины своего существа. Бунин зримо изображает это укрытие — дом, без которого лирический сюжет стихотворения так и остался бы несостоявшимся.

 

 

Разнообразие двух приведенных нами стихотворений не имело бы настоящей цены, если бы их не связывало таинственное единство авторской интонации. Но помимо этой интонационной общности, соединяющей все удачные бунинские стихи, мы можем здесь заметить общность мысли, проступающей тем более явственно, чем большую внешнюю разницу мы находим между нашими примерами.

 

Мысль о внутреннем укрытии человеческой души, которое поэт изображает как нечто внешнее. В первом случае — это маяк, во втором — дом. В первом случае — флейта певца, во втором — камера обскура, изображающая внешний мир в своей внутренней темноте, посредством одного только луча, который в нашем случае является человеческой душой, на редкость «прямой горячей» душой Ивана Бунина.

 

Камера обскура дома вмещает в себе и море, и лозу, и землю, горящую «в сияющем просторе», запечатлевая все с живейшей точностью, повторяя мир в микроскопическом для него человеческом масштабе и оживляя его бесчеловечное величие таинственной жизнью человеческой души. В обоих случаях, для поэта и для читателя, это мысль о живом преосуществлении объективно существующего мира во внутренний субъективный мир.

 

Непостижимый для нас замысел объективного космоса, эта неразрешимая по своей сути задача, становится обозримым в границах традиционного или авторского мифа. Мысль о мифе Бунин делает зримой и ощутимой. Он очерчивает границы действия и существования мифа, придает им прекрасную внешнюю форму, перед которой красота природы занимает изначально предназначенное ей место фона или же богатой оправы для несравненно большей драгоценности — человеческой души. Эту превосходную красоту души Бунин являет нам как прирожденный человеческий венец, обозначающий помазание человека на царство над видимым им миром. Неотъемлемое помазание, которое не отнято у человека — преступного царя, как отнято царство.