Извлечение меч-рыбы. Легковерность общества

Романтики и постромантики, иронизирующие, подобно Джойсу, над всем и вся, отдавая должное реализму, так или иначе говорили о том, что его возможности по сравнению с их методами остаются ограниченными. Вдохновенная жизнь богемы, по их мнению, не имеет аналогов в жизни людей, непричастных к ней (в качестве аксиомы это мнение приходится выслушивать гораздо чаще, чем в качестве гипотезы), а реалисты пишут об обычных людях и в своих произведениях, следовательно, не могут показать те глубины человеческой жизни, которые доступны исключительно романтизму. «Где,  —  спрашивают романтики,  —  можно найти у реалистов осмысление поэтического   вдохновения? А без вдохновения, которого по определению не могут испытывать плебеи, мир бледен, скучен и, по большей части отвратителен. Многократные намеки такого рода мы можем найти, к примеру, у Бодлера в его стихотворениях в прозе «Веревка», «В час утра», «Собака и флакон» и др.

Остается только удивляться легковерности общества, так безропотно согласившегося с тем, что поэтическое вдохновение могут испытывать одни только артисты, поэты и их приближенные, между тем как эту революционную мысль надо еще доказать  —  раньше так не считалось. Нам говорит об этом скромная и, по большей части, безымянная жизнь художников и поэтов Средневековья, не питавших никакого пристрастия к обожествлению своего дара.

Но как же, скажут, поверить в то, что простые (как будто поэт  —  не человек, а  ихтиандр ) люди испытывают вдохновение, если они не сочиняют стихов, не пляшут не поют, а что касается народного творчества, так у него были свои творцы  —  безымянные, безвестные, но все-таки поэты, а значит  —  уже не простые мужики. А поверить в это очень просто. Художественная литература полна примеров, изображающих поэтическое вдохновение, которое не получает никакого внешнего искусственного оформления, а безыскусно произведя свое благотворное действие, остается в глубине души человека, его испытавшего. Один из ярких примеров такого рода мы находим у Хемингуэя в его повести «Старик и море».

Среди литературы X X   век а, а для нас, конечно, наиболее ценны современные примеры, трудно было бы найти повесть, в которой более показательно отвергается даже малейшая претензия автора на какое-то символическое обобщение содержащихся в нем образов. Нарочито реалистический характер «Старика и моря» подчеркивают: бейсбол, газета, пиво, запах ветра, дующего с акульей фабрики и прочие детали, регулярно напоминающие читателю о том, что везде автор хочет сказать только то, что он и так сказал. Тем ценнее для нас то большее, что неожиданно возникает из сказанного; не по воле прихотливого ума, а как результат жизненного впечатления, воспринятого сердцем.

 

В России о «Старике и море» говорить не намного легче, чем в Испании о «Дон Кихоте». Недаром в ответ на песцовую шубу, подарок Сталина любимому писателю, Хемингуэй ехидно заметил, что по сравнению с гонорарами, причитающимися ему за многократные пиратские издания его произведений в России, шуба на вряд ли потянет даже на самый маленький аванс.

Тем не менее, мы рискнем заметить, что старый рыбак Хемингуэя перестает быть просто стариком, а становится в крайней степени общим образом человека, вынужденного вступить в решительное единоборство с изменчивой и опасной, как морская стихия, стихией жизни.

Поэты-романтики, так полюбившие песни о своем жертвенном одиночестве, и одноухий Ван Гог, как портретное воплощение поэтической горечи и скорби, могли бы убедиться, прочтя Хемингуэя, что одиночество, которое испытывает полуграмотный старый рыбак, такого же качества и ничуть не мельче, чем их одиночество.

«Старик рыбачил совсем один на своей лодке в Гольфстриме. Вот уже восемьдесят четыре дня он ходил в море и не поймал ни одной рыбы. Первые сорок дней с ним был мальчик. Но день за днем не приносил улова, и родители сказали мальчику, что старик теперь уже явно salao, то есть «самый что ни на есть невезучий», и велели ходить в море на другой лодке.»  —  С уходом мальчика молчаливое присутствие смерти, хорошо знакомое поэтам, становится для старика настолько явным, что он начинает с нею разговаривать. «Старик уже не мог припомнить, когда он впервые стал разговаривать сам с собою вслух, когда от него ушел мальчик и он остался совсем один ...  В море не принято разговаривать без особой нужды. Старик сам считал, что это дурно, и уважал обычай. А теперь он по многу раз повторял свои мысли вслух  —  ведь они никому не быть в тягость».

Отрешенные и сосредоточенные приготовления поэта к тому, чтобы пропеть приближающуюся, по его ощущению, песню ...  Им   посвящено стихотворение Анненского “Прелюдия” из «Трилистника толпы»:

Но в праздности моей

рассеяны  мгновенья ,

Когда мучительно душе прикосновенье,

И я дрожу средь вас, дрожу за свои покои,

Как спичку на ветру

загородив рукой.

Им же, во многом посвящена речь Блока о назначении поэта.

В «Старике и море» мы находим полное подобие этого чувства: «Живцы висели головою внизу, причем стержень крючка проходил внутри рыбы и был накрепко завязан и зашит, сам же крючок  —  его изгиб и острие  —  был унизан свежими сардинами». Сардины были нанизаны на крючок через оба глаза, образуя гирлянду на стальном полукружии крючка, тщательно и холодно замаскированная под сладость приманки, в контексте этой повести во всем сродни обнаженному мысленному оружию поэта, изготовившегося к решительной с захлестывающим его хаосом за насущно необходимую ему крупицу смысла.

Рыба как корень морской стихии  —  ее смысл еще ходит где-то в неведомой и страшной глубине, но здесь все уже готово к ее решительной и мастерски умелой встрече. Возникновение замысла  —  как возникновение зыбкого прячущегося огонька, к которому, однако, стоит идти, а потом крепнущее ощущение его вдохновенной правильности и жизнеспособности, которое перерастает потом в желание воплотить его пусть даже ценой всей жизни. В «Старике и море» мы находим эти ощущения: «старик поправил мешок, осторожно передвинул бечеву на новое-, еще не натруденное место и, передав весь упор на плечи, а попытался определить, сильно ли тянет рыба ...  «Рыба ,  —  позвал он тихонько ,  —  я с тобой не расстанусь пока не умру.». Дальнейшее содержание повести слишком общеизвестно для того, чтоб прибегать к цитатам.

 

Упорное, не на жизнь, а на смерть сопротивление рыбы было бы непобедимым, если бы не вдохновение, посетившее человека. Читая Хемингуэя, мы видим, как вдохновение       своим ощутимым присутствием украшает и грубый труд рыбака, и высокий труд поэта.     Последний удивительно похожим образом вынужден побеждать свою мысленную добычу, не на жизнь, а на смерть сопротивляющуюся воплощению в четко очерченном высказывании или песне. В этом разительном подобии «Старик и море» приближается к жанру автопортрета. Всякий знакомый с творчеством Хемингуэя мог заметить эту боль и рыбацкий кровавый пот, проступающий на страницах его прозы.

 

В плане предисловия ко второму изданию «Цветов зла» Бодлер между прочим говорит: «Этот мир покрыт столь толстым слоем пошлости, что презрение к нему со стороны каждого умного человека неизбежно приобретает силу страсти». Приходится согласиться с тем, что в своем романтическом негодовании Бодлер в значительной степени прав. Красота и вдохновение стремительно скудеют в окружающем мире, и слой пошлости спустя полтора века стал только толще. С другой стороны, заметим мы, укрепление ошибочного мнения об исключительной способности поэта испытывать вдохновение не может поспособствовать утоньшению этого слоя. Вдохновение  —  вино, по слову пророка, веселящее сердце человека, но это не вода, льющаяся исключительно на мельницу искусства.