Цепи-цепи кованы

— Эй, ты, глухонемой! — окрик бьет по ушам, как боевой клич из детства. Трое мальчишек восьми лет мутузят четвертого и пытаются стащить его с горки. Он молча упирается. Синие и красные куртки сливаются в один комок. Я поднимаюсь со скамьи, чтобы навести порядок. В конце кондов, десять минут шпал кто-то из них назвал меня папой.

 

На шкафу — модель кругосветной яхты, сделанная учениками школы. Директор уже полтора часа убеждает меня в том, что я попал не в интернат, а в санаторий. Пятиразовое питание. Мясо, супы, каши, бутерброды с вареной сгущенкой (их дети очень любят)... Перед сном — стакан сока. Индивидуальный подход. С каждым ребенком работает врач, психолог, учитель. Постельное белье и матрасы — все чистое и новое. Ну а то, что компьютеры поломаны и нет игрушек, так это и в санатории может быть. Детям здесь так хорошо, что они на выходные уезжать не хотят (можете проверить).

 

Проверил.

— Зарплата? — Надежда Алексеевна вздыхает. — Сейчас я вам покажу тарифную сетку. Вот. Учителя, проработавшие двадцать пять-тридцать лет, получают 702 рубля. Это вместе с двадцатипроцентной надбавкой за дефектологию. Молодые, те, кто недавно из института, получают 384 рубля. Это тоже с двадцатипроцентной надбавкой. Московских надбавок у нас нет. Мы на федеральном бюджете. Работаем за идею.

 

Все учителя в школе — женщины. Мужики, ясное дело, сюда не идут.

 

Зарплата федеральная, цены московские. Единый проездной по Москве — 320 рублей. А еще на свои же деньги покупать пособия для детей. Одно пособие —пятьдесят-шестьдесят рублей, Живи, учитель, мы не живодеры.

— Да куда вы? — Наталья Геннадьевна хватает меня за руку, и я опять сажусь на скамью. — Дайте ребятам выпустить пар. Через пять минут они уже все забудут. Пусть бегают. Нормальные дети. Не волнуйтесь.

 

Наталья Геннадьевна — воспитатель. Ей виднее. А я не волнуюсь. Просто на миг забыл, что глухие и слабослышащие остались в интернате, что на прогулку я пошел с классом дисграфиков, а со слухом у них все в порядке. Значит «глухонемой» — это всего лишь безобидное ругательство нормальных детей.

 

Идея у школы простая: научить детей и приспособить их к полноценной общественной жизни, будь то аутист, глухой или сенсорный афазик. В Бельгии, например, идея другая: приспособить среду под аутиста. Там на одного ребенка приходится три преподавателя (у нас один преподаватель — на четырех детей). Там денег хватает на специальные комнаты. Деньги — не проблема. Лишь бы аутист не мешал обществу. Все очень просто, и все довольны.

 

Окажись наши дефектологи в Германии, они бы забыли, что такое работать пятнадцать лет без отдыха. Неделю работаешь, неделю отдыхаешь. А в Израиле еще лучше — год работаешь, год отдыхаешь.

 

Директор вышла. В кабинет заглянул мальчишка, подбежал и молча протянул мне квадратный картонный листок, на котором было что-то нарисовано фломастерами. Подослали его или сам пришел?

— Как тебя зовут?

— Паша.

— А что это на рисунке?

— Ракета.

— А что у нее на боку?

— Это дым, чтобы она быстрее летела.

— Куда она полетит, Паша?

— На планету.

— На какую? Он пожимает плечами и отрицательно крутит густой русой шевелюрой. Потом в голубых глазах опять появляется блеск:

— На нашу. Чтобы ее защищать. Она большая. У нее получится.

— Тебе здесь нравится? Учителя не ругают?

— Не-а. Не ругают. Здесь хорошо. Я не хочу уезжать.

— А сок перед сном вкусный дают?

— Да, вкусный. Яблочный.

 

Паша учится в классе для детей с нарушениями письменной речи. Поговорить с детьми из других классов я не сумел. Они меня или не слышат, или не понимают. Чтобы общаться с ними, надо быть специалистом в дефектологии.

 

В десяти метрах от кабинета-учительской находится класс легендарной Аллы Константиновны Моховой. Она учит самых «трудных» детей — сенсорных афазиков. Сенсорная афазия — это, например, когда ребенок, чтобы привлечь ваше внимание, начинает вас кусать и кроме «у», «бу» и «ву» ничего произнести не может. Считается, что сенсорная афазия неизлечима. Обычно таким детям одна дорога — в собес. Многие поступают к Моховой с грифом «лечению не подлежит», а через два года уходят во второй класс общеобразовательной школы. Мохова — единственный специалист в мире, которому такое удается. Единственный в мире специалист получает чуть более двадцати долларов и одно время была вынуждена подрабатывать в этом же интернате воспитателем. У Моховой шел урок, я выдержал только несколько минут...

 

Возвращаюсь в кабинет директора. Знакомая кругосветку никуда не уплыла. Так и стоит на подставке, тоскуя по морю.

— А знаете, наши ребята недавно в художественном конкурсе участвовали. В международном.

— Я видел диплом в коридоре...

— Да-да... А ведь мы даже не готовились. Просто отобрали работы, какие у нас были, и отправили. А нас наградили.

— Какое место заняли?

— А там...

— Победила дружба?

— Да-да. Сейчас скажу, как этот конкурс называется... А хотя... знаете... искать долго. Ладно, не надо, не пишите про конкурс, все равно они у нас хорошо рисуют.

— А про что написать?

— Напишите, что у нас компьютеров нет, конструкторов детских и других игрушек, нет денег па новую версию программы «Видимая речь», а так у нас все хорошо. Живем, не жалуемся.

 

Это она серьезно сказала. Едва заметная радостная улыбка и никакой иронии в голосе.

А кому жаловаться?

— Цепи-цепи-кованы, раскуете нас!

— Кто из нас?

— Славик!!! — орут сразу несколько мальчишек в десяти метрах от нас и крепко-накрепко сжимают друг другу руки. Чтобы Славик не разбил.

 

Славик поправляет съехавшую па лоб шапку, потирает ладони, отходит на пять шагов разбегается...

 

Недавний эпизод забывается напрочь. Пар выпушен. Пришло время игр. Мячей у Интерната нет, так что приходится расковывать цепи.

 

Учителя школы-интерната в один голос отмечают, что состояние детей ухудшается из года в год. Еще десять лет назад ребенок с усложненной структурой дефекта считался редкостью. Сегодня наоборот: ребенок с одним диагнозом — редкость. Как правило, если есть нарушение слуха, то к этому прибавляется снижение интеллекта, детский аутизм и психопатоподобное нарушение поведения.

 

Специалистов даже в Москве можно пересчитать по пальцам. В дефектологию больно-то никто не рвется. Двери открыты, но отсюда не убежишь. Идея держит крепче любых решеток. Наша уникальная школа дефектологии умирает. Стоит уйти, и дети, которые могли бы попасть в нормальную школу, отправятся в собес. А там из них сделают роботов, способных только штамповать розетки. Сниться ведь будут роботы. Как уйти? Против материнского инстинкта не попрешь. Помирай, но паши. Не хватает — подрабатывай. Школа-то известная. Марку держит.

 

Подработать — это значит до четырех утра готовиться к занятиям, а через несколько часов высунув язык бежать в интернат. Чтобы не уснуть, можно, например, покидать мячик на логопедическое занятии. И все обязательно делать с радостным лицом. Потому что твои проблемы не должны отражаться на детях. Потому что ты — профессионал. Потому что дети — это святое. Такова идея. Отработав за идею, надо мчаться куда-нибудь на окраину города и в частном порядке вливать в неразумное дитя очередную порцию знаний.

 

Впрочем, неразумных детей нет. Все дети хорошие. Всех их надо любить. Если думать по-другому, то ничего не получится. Так что о себе опять приходится забыть. Урок окончен, надо ползти домой. Приползаешь. Ужин — вечная каша на воде. А теперь самое время готовится к завтрашним урокам, потому что все должно быть на высоте.

 

Первая школа-интернат для детей с нарушениями слуха РАО была основана в 1934 году Львом Выготским и считалась лучшей дефектологической школой Советского Союза. Большинство методик, по которым занимаются в школе, родились в этих стенах. Устроиться сюда сразу после пединститута было почти невозможно. Сначала требовалось отработать несколько лет воспитателем — набраться опыта. Только после этого молодому специалисту могли доверить класс.

 

 

Пора возвращаться в интернат. Я и Наталья Геннадьевна идем первой парой, к нескрываемому восторгу детей. Вдруг они видят еще одну горку и карусель. Умоляющие взгляды на воспитателя и хоровое «можно?»

 

Разрешение получено, и счастливая стайка упорхнула к новой горке...

 

— Как вы считаете, какое образование лучше: советское или их, западное?

Я горько ухмыльнулся и сказал, что советское. Она подумала, что я шучу. -А если серьезно? -Я не шучу. Наше, советское.

 

— Я часто думаю, что будет с нашими детьми потом, как они выживут в этом мире. Здесь им хорошо. Но опыта общения со здоровыми детьми у наших все равно нет.

 

Она получает меньше двадцати баксов, а думает о том, что будет с чужими детьми, как они выживут в этом мире. И после этого спрашивать, какое образование лучше: наше или заграничное.

 

Вахтер, которая сначала готова была меня съесть, вдруг останавливает и с надеждой в голосе спрашивает:

— Теперь вы будете у нас работать?

 

— Нет. Я ухожу.

 

Я ухожу. Проблемы остаются. Остаются лежать неподъемным грузом на хрупких женских плечах...