Александр Зиновьев: нам не надо готовиться к войне, ибо мы всегда к ней готовы

 

После издания за границей книги «Зияющие высоты» в 1978 году был выслан за пределы СССР. Когда в России в его исключили из преподавателей университета и лишили студентов, на Западе включили его в число трех ведущих специалистов по логике. Двадцать один год Зиновьев прожил в Германии, в Мюнхене. Выпустил более тридцати книг. Читал лекции во многих университетах мира.

 

Летом 1999 года Александр Зиновьев вернулся на родину. Несмотря на серьезный возраст (в наступившем году ему исполнится 79 лет), полон сил, энергии. В настоящее время преподает на философском факультете МГУ на кафедре этики и в Литературном институте им. А. М. Горького.

 

Мы встречались с Александром Александровичем на одиннадцатом этаже гуманитарного корпуса в аудитории А. Герцена и Н. Огарева, где он проводил занятия. Мне довелось непосредственно увидеть, какой он преподаватель. Во время лекций вел непринужденную беседу. Разрешал задавать вопросы. Позволял себе любопытные отвлечения от темы. Свое учение Александр Александрович называет «зиновьега». С присущей ему наблюдательностью и юмором улыбнулся как-то даже по поводу названия аудиторий. Что вот, мол, Герцен, Огарев, да еще Асмус заслужили, чтоб в их честь назвали учебные кабинеты. Почему только они, непонятно? Но, если так дальше пойдет, то будут присваивать имена ученых студенческим столам.

 

Во время лекций Зиновьев указал темы для кандидатских диссертаций: «Человеческие объединения вплоть до инопланетян, включая объединения животных, вплоть до роботов», «Отношение национальностей в Советском Союзе и после», «Как люди различных этнических групп обращаются с техникой?» Меня поразило одно высказывание А. А. Зиновьева:

 

 

 

— Передо мной встала проблема выбора института. Как обладатель «золотого» аттестата (впоследствии с таким аттестатом стали давать золотую медаль), я имел фактически неограниченные возможности. Я мог поступить на механико-математический факультет, где меня знали как участника математических олимпиад. Я мог поступить в архитектурный институт, имея на руках характеристику и рекомендации от Союза архитекторов. В течение многих лет я был членом архитектурного кружка. Становился призером юношеского конкурса, организованного Союзом архитекторов. Но я выбрал философский факультет МИФЛИ (Московского института философии, литературы, истории). Этот выбор был сделан, потому что я к тому времени уже ощущал сильнейшую потребность понять, что из себя представляет наше советское общество. И вообще, в последние два года школы мой интерес к философии стал постепенно доминировать над т Пересом к архитектуре и к математике. До этого в кругу знакомых у меня была кличка «Архитектор». К моменту окончания школы за мной прочно закрепилась кличка «Философ''. В тс годы (шестнадцать лет — Л. Е.) я запоем читал философские книги — Вольтера, Дидро, Гельвеция, Гоббса, Локва. Канта. Гегеля, Маркса. И сам занимался выдумыванием всяких философских теорий. МИФЛИ считался самым элитарным институтом в стране. Во время войны институт был эвакуирован в Ташкент и объединен с Московском университетом.

 

 

— Из профессуры никто не производил на меня сильное впечатление. Они, скорее, были для меня объектом насмешек. Вспоминаю, был один преподаватель. Участник гражданской войны. Он еще в коридоре снимал пальто, кепку, приходил, садился, снимал галстук и начинал читать. Он говорил, что будет читать до тех пор, пока будет хоть один слушатель. Так и случилось. Один ушел, второй ушел и остался один. И он читал. Этот один сидел на первой парте и молча слушал. Так он и читал, пока на одной из лекций студент не захрапел. Оказывается, стойкий студент мог спать с открытыми глазами. После этого преподаватель встал, надел галстук. В коридоре он накинул пальто, и больше его никто не видел.

 

 

— Приходилось изучать много предметов. Я раньше запоминал, но так же быстро, сдав на «пять», забывал. У меня была возможность, едва я переступал   порог аудитории, забывать.

Голова была чистенькая, и я снова запоминал. Одновременно с учебой работал. Снимал жилье. Вел антисталинскую пропаганду. Считался аполитичным. Но несмотря ни на что, студенческие годы были для меня веселыми. Шутками и хохмами было заполнено все время, включая самые серьезные лекции и семинары. Во время одной лекции, в которой речь шла о теории условных рефлексов Павлова, я предложил мою интерпретацию этой теории: перевернул отношение собак и экспериментатора. Преподаватель растерялся, так как теория Павлова считалась приложимой и к человеку.

 

Тогда же я пустил в оборот другую шутку, сказав, что Павлов изгнал идеализм из его последнего убежища с помощью собак. Это была словесно незначительная переделка официально принятого убеждения.

 

Помню, как на одном из экзаменов мне попался вопрос о работе Сталина «О трех особенностях Красной Армии», которую я не читал.

 

Отвечая, я изобрел десять особенностей и мог бы изобрести еще десять. Если бы меня не остановили. Мой ответ был оценен как лучший в группе.

 

Говорили, что Зиновьев двенадцать раз прочитал «Капитал». Скажу вам по секрету, что я его не читал. Но я разработал соответствующий алгоритм, и. если бы мне дали карандаш и бумагу, я бы воспроизвел текст.

 

 

— Студенчество — самая демократическая среда. Мне говорили, что я неправильно веду себя со студентами. Но мои задачки по логике студенты щелкали, как орешки, после двух лекций. Потом приходилось встречать своих учеников в разных местах, и они в два-три раза быстрее других становились программистами и делали карьеру.

 

 

— Думаю, что произошла деградация.

 

 

— Российские высшие учебные заведения до сих пор не уступают западным, а во многом значительно превосходят их.

 

За всю мою историю студенчества и преподавательства помню одно самое гениальное сочинение. На вопрос: «Как вы относитесь к Евгению Онегину?» студентка ответила: «Так же, как и он ко мне, — безразлично».

 

 

— Вся Россия превратилась в говорунов. Чуть выбрался в бизнесмены или спортсмены — уже великий мыслитель. То, что мы считаем вполне нормальной жизнью, с точки зрения Запада есть жизнь в кошмарно трудных условиях.

В этом наше преимущество. Мы имеем не жалкую предвоенную тренировку к «трудным» условиям, а гигантский исторический опыт жизни в сверхтрудных условиях. Нам не надо готовиться к войне, ибо мы всегда к ней готовы. На Западе реальную Россию знают и понимают так же плохо, как и в России — реальный Запад. Знают через пропаганду и идеологические извращения.