Журналистика — это инструмент

 

—  Я не могу сказать, что это была откровенная травля. У меня сложилась впечатление, что просто я выглядел странно в глазах некоторых своих коллег. Кроме того, тогда у меня были совершенно другие возможности — не телевидение, а небольшая газета (Михаил Леонтьев был главным редактором газеты «Сегодня» -ред.).Скорее, сейчас больше травли со стороны некой уже маргинализованной части общества, которая загнана в угол и до некоторой степени наслаждается этой загнанностью.

 

 

—  Если конкретно, то случайное стечение обстоятельств, ну, а в общем, то, как газетная журналистика, так и телевизионная, для меня никогда не была самоцелью. Я ведь не репортер. Я комментатор. А комментатор, на мой взгляд, политический или политико-экономический, должен иметь позицию. У меня позиция всегда была, собственно, из-за позиции я и стал комментировать, а не наоборот. Для меня журналистика — это инструмент объяснения каких-то взглядов. А телевидение — это инструмент, который работает очень эффективно. Отказываться от него было бы глупо... Представьте себе, что Вы всю жизнь работали по часам и у Вас отвертка для этого соответствующая, но если на болту шлиц в палец, Вы этой отверткой ничего не сделаете.

 

 

—  Совершенно верно. Я сменил отвертку, и стали откручиваться очень большие шурупы.

 

 

—  Безусловно, имеет. Правые идеи находятся на границе либерализма и национализма. Правые идеи всегда консервативны. Сейчас очень много правых, с хорошим инстинктом, начинавших, как сдержанные западники, которые дрейфуют к правой идеологии. Может быть, они и не дойдут до конца, но вектор их движения совершенно очевиден, хотя бы в отношении к войне. Появляется реальная почва для того самого правого консерватизма, о котором можно сказать, что правыми в любой нормальной стране является подавляющее большинство. Это очень органичные, здоровые идеи. Если в обществе правые не составляют большинства, можно смело сказать, что это общество больное. Есть, например, вещи, которые правые не делают. Правый не может быть пораженцем. Можно обсуждать действия правительства, действия военных, действия спецслужб с людьми, который разделяют национальные идеи. Можно расходиться в понимании национальных интересов, люди это не машины, которые все видят одинаково. Но это люди, которые, когда заходит речь о национальных интересах не начинают зевать, или морщиться, или обзываться, а попытаются доказать, что их понимание национальных интересов точнее. А вот, например, русские эсеры, которые послали телеграмму микадо, поздравили его с разгромом русского флота при Цусиме, а после этого долго рассуждали о бездарном командовании... Это шизофрения! Они лишили себя права рассуждать на эту тему.

 

 

— Критерий здесь простой: мы, безусловно, должны всеми силами защищать наши национальные интересы, но реально влиять на ситуацию можно только двумя способами. Либо мы превращаемся в осажденную крепость, и тогда практически обречены на деградацию. И второй вариант — мы опираемся не только на собственный инстинкт самосохранения, но и являемся органичной частью мирового сообщества. Мы нужны Европе для того, чтобы противостоять американскому диктату. В противном случае, наши противники будут между собою солидарны. Есть яркий пример — Китай, страна, которая по всем нормам, практикуемым современным западным сообществом, подходит под все санкции и гораздо больше должна была бы подвергаться давлению, чем Россия. Военный потенциал Китая, какую бы он не имел перспективу, в настоящее время гораздо слабее российского. Это тоже не критерий. Но Китай — составная часть мирового финансового рынка, там очень серьезные интересы, капиталы и товарные потоки. Поэтому ни один американский политик не посмеет на основании неких достаточно умозрительных гуманитарных идей серьезно осложнять отношения с этой страной. Россия, в отличии от Китая, на мировом финансовом рынке отсутствует. И пока мы там не будем, наши отношения с Западом будут иметь маргинальный характер.

 

 

— Примаков — это человек, который абсолютно устраивал Соединенные Штаты, и сейчас это совершенно ясно. В течение последних шести месяцев острота наших отношений с Западом была связана с тем, что они хотели Примакова и надеялись на Примакова. Сейчас почему ситуация такая взвешенная — ни туда и ни сюда? Потому что они поняли, что Примакова не будет. Их абсолютно устраивает маргинальная страна, с человеком, который склонен к псевдосоветской риторике, и, кроме риторики, ничего сделать не может. Это человек горбачевской генерации. Он будет сдавать все, при этом изображая плюшевую империю зла с большими жестяными зубами. Они исходили из того, что России больше нет. И вдруг, совсем другая концепция — это уже не Бжезинский. Это не значит, что другая концепция для них менее удобна, она, может быть, не хуже и не лучше. Она просто другая. Сразу развернуть запущенную политическую машину очень трудно, кроме того, они уже в это много вложили. Наша задача, которая стоит по отношению к Западу, это та же задача, которая стоит по отношению к Чечне. Мы изменим ситуацию, когда убедим их, что это навсегда. В тот момент, когда они — что чеченцы, что Запад — поймут это, они начнут мыслить другими категориями, другими интересами. Чеченский народ обладает колоссальным инстинктом самосохранения. Ведь на чем сейчас держится чеченская пропаганда, одна из самых, кстати, качественных пропагандистских машин на сегодняшний день? На том, что русские все равно уйдут. Если сами не уйдут — Запад надавит. Запад не надавит — продадутся, решим интересы в Москве, нападем на очередной Буденовск. И люди, как те, кто не хочет, чтобы мы остались, так и те, кто не хочет, одинаково исходят из того, что не уверены. Эту неуверенность мы создали сами. После Хасавьюрта мы создали самый крупный военно-пропагандистский ресурс для чеченцев, теперь мы своей кровью демонтируем ее. Поэтому всякие действия, которые внушают сомнения — это новая кровь. Всякий повод думать, что мы можем остановиться, создает нам проблемы в том, чтобы убедить их, что мы останемся навсегда. То же самое относится к Западу. Та же самая путинская фраза — там главное не «в сортире мочить», а следующее: «Все — вопрос закрыт». Он не обсуждается. Наша главная задача убедить наших партнеров в том, что ситуация развернулась.

Самая простая с технологической точки зрения — это поблема чеченская, но она самая главная. Нельзя решить проблемы экономической конъюнктуры, правового поля, благоприятствования инвесторам, не решив эту проблему. Победа в чеченской войне — это главная проблема экономических реформ в России.

 

 

—  Я себя не отделяю от генерации Путина, я, конечно, не имел отношения к ЭТИМ структурам, кроме того, что они мне периодически нервы трепали. Но думаю, что главное здесь вот что. Во-первых, Путин — человек абсолютно современный. Если раньше наши великие реформаторы, к некоторым из которых я хорошо отношусь, были единственными носителями цивилизованных экономических ценностей. А сейчас любой чиновник Минфина средней руки, или Центробанка, или крупной нефтяной, газовой, машиностроительной компании ничуть не хуже понимает этот язык и эту технологию. Путин относится к ним в полной мере. Он говорит на новом языке. Путин, как это сейчас называется, федералист, человек, в хорошем смысле этого слова, имперский. У него есть не выученное, а органичное представление о том, что такое Россия, какой она должна быть. В России вся политика персонифицирована. В этом смысле Путин — это шанс реализовать ту самую массовую правую идеологию, о которой мы уже говорили. Людям очень трудно объяснить это на уровне программы. С программой у нас вообще дела обстоят очень плохо. Те, кто кричит, что у Путина нет программы, не попросили предъявить программу не то что Примакова, но даже Явлинского. Кто-нибудь что-то слышал про экономическую программу Явлинского? Может быть, корреспонденты НТВ задавали ему этот вопрос? «500 дней» давно умерли. Я думаю, что господин Явлинский был бы очень обижен, если бы ему предъявили его «500 дней», как его нынешнюю программу. Но вот на уровне чувствования человек может объединить правоконсервативное большинство России. Здесь нам подойдет пример де Голля. Государственная идея, построенная на традиционных французских ценностях, затем понятие воли и ответственности. Я готов принимать решения, доверяйте мне, и я за все отвечаю. В рамках этой доктрины нельзя сказать: «Да это Тютькин, а это вообще было до нас, а здесь я в отпуске был. Я спад, мне не доложили».

 

—  На мой взгляд, КГБ — это, скорее, корпорация, как университет, школа... Потом действительно я могу сослаться на Чубайса, который сказал, что наша главная ошибка заключалась в том, что мы разрушали спецслужбы, а их надо было укреплять. Страна, которая хочет сама отвечать за свою безопасность, должна иметь собственную армию и собственные службы безопасности. Иначе ее будет обслуживать чужая армия и чужая служба безопасности. Тем более, такая большая страна как Россия. С такой точки зрения, строить эти структуры без преемственности вообще невозможно.

 

 

—  Мне кажется, что самоидентификация очень хорошо проявляется по принципу «свой — чужой», когда ты понимаешь хорошо, кто чужой, тогда тебе легче бывает понять, кто свой. Это некий уклад жизни, если говорить о бытовых вещах, о полубытовых. Национальные ценности, на мой взгляд, единственное возможное нормальное выражение индивидуальных человеческих ценностей. Человек попросту не существует вне своей культуры, вне своей нации, вне своей истории. В любой состоявшейся культуре есть понятия, которые выше индивидуального благополучия.