Призывы к массовым порядкам

Странное ощущение: в последнее время все отчетливее кажется, что главная проблема, о которую спотыкается общество, — это не экономика, не политические дрязги, не преступность и даже не коррупция. А — язык. Великий и могучий русский язык. Который вроде бы не перестал быть великим, но растерял свою былую мощь. Потому что, кажется, он перестал служить средством общения людей друг с другом. Все говорят о своем и, главное, по-своему. И потому не понимают друг друга. Хотя говорят все на одном языке, и говорят много. Порой даже чересчур.

Вряд ли есть такая статистика, но было бы любопытно узнать количество слов, которое обрушивается на среднестатистического современного человека в сутки. Особенно горожанина. Ну, допустим, скажут ученые: «Наша сегодняшняя ежедневная словесная нагрузка составляет десять тысяч слов». Что такое десять тысяч слов, вы представляете себе? Это примерно двадцать пять страниц текста в Word’е. А потом хорошо бы спросить у ученых: есть ли предел у человеческого мозга в плане усвоения услышанного?

Бог бы с ним, с количеством; про качество хотелось бы заикнуться. Где тот русский язык, который был бы понятен любому? В классической отечественной литературе? Ой ли? Вон, школьники уже не способны продраться сквозь правильно построенные предложения Достоевского, Тургенева или Чехова, читают хрестоматии, сборники адаптаций — кратко изложенных сюжетов классических произведений.

Театр? Кино? Не смешите. В стремлении отобразить жизнь как можно правдивее эти виды искусства будто соревнуются в том, кто из них наиболее площадно выругается, кто опустит планку насколько возможно ниже — заставляя своих героев выражаться так, как говорит подворотня или ночной клуб.

Где сегодня говорят так, чтобы было понятно всем?

О Церкви вряд ли стоит говорить в этом контексте: в Церкви не могут разобраться с собственным богослужебным языком — каким ему быть, неизменно церковнославянским или адаптированным к современности. Каждый год в каких-нибудь своих программных документах Церковь призывает к миссии, к проповеди на понятном аудитории языке. Проблему иерархи и духовенство ощущают, может быть, острее остальных, поскольку священник как никто другой понимает прямую зависимость между наличием контакта с аудиторией и успехом всего «предприятия» — исполнением заповеди «идите, научите». Невозможно никого ничему научить, если тебя не понимают.

«Рафинированным» языком подворотни говорит телевизор. Вообще, СМИ — они, имеющие дело с языком как основным «средством производства», больше других потрудились и выработали свой собственное птичье наречие, изощренную смесь полу-правды, полу-лжи, полу-иронии, полу-насмешки. Это, в общем, тоже русский язык, но вот только аудитория вынуждена изучать его так же, как школьники и студенты изучают иностранные языки: проникая в тонкости перевода, постигая смыслы идиом, пропитываясь новой языковой традицией.

Только вот даже уверенное владение этим диалектом не дает ощущения свободы — того ощущения, которое возникает тогда, когда сталкиваешься с живым русским языком, будь то поэзия Пушкина или проза Шукшина; да даже если это письма близких людей или записи друзей в фейсбуке — когда они хорошо написаны.

Газеты и журналы пишут, мы их читаем — и понимаем прочитанное каждый по-своему. В вечерних новостях в очередной раз выступает очередной политик — мы слышим каждый свое. Патриарх произносит воскресную проповедь — и одни в ответ смотрят на телеэкран влажными от слез глазами, а другие брезгливо переключают канал.

Неудивительно, что в конце концов выработалась некая форма иммунитета против всепобеждающего замещения и смешения смыслов. Поняв, что противостоять процессу с открытым забралом невозможно, люди избрали тактику «подныривания под волну». Пойдя навстречу этой волне и предложив изначально бессмысленные лозунги для бессмысленных «монстраций». Оказалось — это работает. Просто потому, что сочиненный, нарочито лишенный содержания новояз был «перпендикулярен» всему остальному словесному шуму.

Но сути это не изменило: «монстранты» теперь прекрасно понимали друг друга и искренне радовались новой игре (а в конечном счете все это действительно ничто иное как игра с языком, со словами), но их не понимали сограждане.

Кому-то первому должно было надоесть такое положение дел. По странному стечению обстоятельств, в авангарде невольных борцов за возвращение смысла в наше круглосуточное «бла-бла-бла» выступили красноярские профсоюзы. Их требования, выдвинутые организаторам «монстраций», наверняка подвергнутся насмешкам со стороны продвинутой «монстрационной» аудитории, той самой «странной публики», о которой слегка пренебрежительно высказался г-н Исянов; но если отвлечься от личных симпатий и антипатий, придется признать, что профсоюзы правы.

Двусмысленности, недосказанности, смысловые перевертыши и прочие формы защитной реакции человеческого сознания на агрессивную энтропию — от всего этого хотелось бы в конце концов освободиться. И научиться называть вещи своими именами — так же, как это сделал Адам, когда Бог в раю поручил ему назвать сотворенных Им животных, птиц и вообще всё сущее. Тогда Адам просто смотрел на то, что предлагалось наречь именем, и (из ниоткуда! сочиняя новые слова!) называл волка — волком, а овцу — овцой. Просто и ясно. Постигая суть вещей и одним словом эту суть выражая. Не хватает фантазии вообразить, как выглядел бы этот процесс, если бы задачу назвать всё сущее Бог поставил перед современным человеком, обработанным телевизором и интернетом.

В советской пропаганде, помимо прочих, активно использовался лозунг «Профсоюзы — школа коммунизма». Никакого особого смысла в нем не было по понятной причине: коммунизм как химера не мог породить никаких других смыслов, кроме химеричных. Но вот прошло время — и профсоюзы, пусть даже в лице красноярских своих активистов, выступили в роли защитников родного языка.

Нет, конечно, профсоюзы теперь — не школа здравого смысла. Но уж если и использовать эту метафору, то, вероятно, (с тысячей оговорок и лишь в качестве аванса!) можно было бы назвать красноярское отделение Федерации профессиональных союзов — нет, не детским садом; до этого еще тоже далеко, — но яслями здравого смысла.