Домой

Текст и фото: Татьяна Ильина

***

В 2010 году в декабре я оказалась в Абхазии, в Дранде, в психиатрической больнице.

Это небольшое здание, в каких-то местах полуразрушенное, огороженное дряхлой и отсыревшей перегородкой, которая служит скорее психологическим барьером для предотвращения бегства, нежели реальным.

Одному из больных разрешалось выходить на улицу, потому что когда-то он был известным боксером и пользовался общим почетом и уважением.

Я подошла поближе, он задумчиво курил и молчал какое-то время, а потом произнес одно только это:

— Если в Бога не верят, они психически больными не могут быть, потому что в Бога не верят. А если в Бога верят — душевнобольные.  Я — душевнобольной,  я своего детства не помню.

Первым я посетила женское отделение.

Пациенты были очень приветливы и встречали меня радостными возгласами, после чего каждый старался перекричать другого и рассказать о том, что более всего волнует его:

— Рады вас видеть! Пускай пишут и пускай знают!

— Видите в какой комнате живем — даже стены покрасить не могут и полы сделать!

— Нас за людей не считают.

— А пенсию мы получаем четыреста рублей и нам на лекарства не хватает.

— Элементарная маленькая вещь, которая нужна нам здесь — вода.

— Воды нету, света нету. Как жить?

— Вот посмотрите, посмотрите... Мы в Абхазии живем — цветущий край, цветущий край!

Голос  врача:

— Перестань!

Дама садится на свое место:

— Я молчу, — произносит с язвительной улыбкой.

— Если нас будут показывать, может они хоть ремонт сделают, пенсию нормальную дадут. Инвалидам...

— А что нам делать? Кому жаловаться? Мы лежим как эти самые здесь...

— Давай, ты же сказала, что песню будешь петь.

Женщина средних лет, одевшая на себя несколько курток и плотно обвязанная двумя платками (так как в комнате достаточно холодно) поет надрывным, в какие-то моменты почти истерическим, но красивым голосом:

— Ягода малина нас к себе манила. В гости звала-а-а-а-а!

Все подпевают на свой манер, вразнобой.

В мужском отделении передо мной снова открывается железная решетка. Врач:

— Так, Ромочку сфотографировали? Ты такой красавец, так красиво одет, подними руку. Подожди-подожди, сколько он продержится?.. А это Феликс — наш Божий человечек.

Через несколько минут врач снова возвращается к Ромочке:

— Хватит-хватит, ну опусти ручку, ну опусти.

Захожу в соседнюю палату. Врач говорит нежным сладко-надрывным голосом:

— Вот, гости пришли...

Слышны нечленораздельные звуки, бормотание и шепот. Кто-то из пациентов прячется под дырявое одеяло и выбирает наиболее порванный участок для наблюдения за происходящим. Один из пациентов стоит на фоне окна, заделанного черными решетками и заклеенного клеенкой, активно жестикулирует и читает какую-то роль на никому неизвестном языке.

В углу сидит красивый мужчина, побритый налысо, и, не останавливаясь, гладит себя по голове.

Входит медсестра с порциями таблеток в коробке от шоколадных конфет.

Все провожают меня, подойдя к решетке вплотную. Невнятные звуки, на этот раз напоминающие бульканье, не прекращаются, все затихает только в момент поворота громоздкого ключа в огромном ржавом замке.

Затем я оказываюсь в палате «привилегированного больного». Комната немного больше остальных, которые я уже успела увидеть, стены также холодные, бетонные, но не облезлые, покрашенные в однотонный серый цвет.

Для того чтобы согреться в комнате имеется обогреватель причудливой формы, на деревянных столиках в художественном беспорядке разложены фрукты, бульварные романы про киллеров и женские детективы. Ближе к кровати на столике лежит внушительного размера Библия, украшенная темными очками, по-видимому, служащими иногда закладкой.

Иконы и дезодоранты также небрежно раскиданы на столиках и стульчиках — маленьких и разрисованных разноцветными красками, какие мы обычно можем увидеть в детском саду.

Врач о пациенте:

— Он у нас такой аккуратный, педантичный. Он очень аккуратный у нас... Дело в том, что это у нас немного привилегированный больной — у него мама церковный служитель. Поэтому... Ну а потом, он спокойный, сохранный.

— Ты уже год лежишь тут?

Пациент с готовностью и приветливо отвечает:

— Да восемнадцатого год будет.

Рассказывает свою историю.

— В Москву прилетели с мамой, мне было лет десять, мама пошла в магазин, там в магазине, ну... Директор магазина — моя тетка. Мама вошла в магазин, я пошел гулять. Это на Бауманской было, в Москве. Иду гулять, гуляю, тут смотрю, подвальчик какой-то — здание-подвальчик. Спускаюсь в подвальчик, а там лавка стеклодува. Захожу и гуляю по этой лавке, а они стекло дуют. В трубочку. Погулял по лавке-погулял, они там что-то посмеялись между собою. Выхожу, и мама выходит из магазина, я к маме подхожу и говорю: «Мама, вот здесь была лавка стеклодува, пойдем, я тебе покажу». Беру маму, иду туда, подходим, а этого здания уже нету...

Этой лавки уже нет... Мне лет десять. Или не могу найти, или нет этой лавки.

«Мама, — говорю, — здесь только что была лавка стеклодува, я был там, видел, заходил в подвальчик». А мама говорит: «Ты, наверное, придумал». «Нет, не придумал». «Да ладно, перестань».

Вот такая вот странная история: раз и... Закончилась.

После этой странной, но действительно удивительной истории я оказалась в тесном помещении столовой, где люди едят стоя, забившись в угол, кто-то сидит за пластиковыми столами.

Eдят из железных мисок — руками или ртами, придвигая миски вплотную к лицу. На обед макароны с хлебом и бульон.

Один из пациентов ест в своей палате, которая по ширине чуть больше железной кровати, на которой он сидит.

Перед самым выходом меня догоняет пожилая женщина и импульсивно рассказывает мне, что у нее на душе:

— Мне здесь скучно, скучно мне здесь, скучно... Умереть должна — от скуки, от горя, умереть должна. Скучно, скучно, мучаюсь я здесь в больнице. Домашнего ничего кушать нету, дома у меня все есть, все есть! Дома... все есть у меня. Дома жива буду, здесь скоро умру! Домой хочу, извините меня и спасибо большое.

Я ей верю: у нее дома действительно все есть. И тоже хочу. Домой.