Истоки трагедии искренней совести

Шоры

«Все религии говорят об одном и том же» - зачастую считает неверующий, имея в виду нравственность. «Все равно как верить, нужно только быть хорошим человеком» - так он воспитывает детей и внуков. И вопрос о том, не является ли безнравственным его отношение к религии (ввиду несостоятельности ответов «малым сим» на самые важные вопросы), остается, естественно, «за кадром».

Спорить с таким человеком бессмысленно. Как бы ты ни пытался говорить с ним содержательно, он будет держаться своей установки. Не будучи продуманной по-настоящему и будучи весьма противоречивой, эта установка, тем не менее, является выношенной и у нее есть серьезный капитал.  Состоит она в том, чтоб держаться (непоколебимо и сознательно) нравственных шор: «Выше нравственности нет ничего. Моя совесть должна быть чиста в профессиональном плане, а также в плане заботы о тех, за кого я отвечаю, и в плане выполнения всякого данного мной обещания. Это мне понятно. А что-либо большее мне непонятно, и я не хочу в нем разбираться».

Все дело ведь в наших желаниях, точнее, в сердечных интенциях (удобное слово). Ну не хочет человек задумываться о самом важном, и ничего тут не поделаешь. Вспомним самих себя, проще всего - в молодости. Разве мог кто-нибудь заставить нас бросить курить? Или вступить в дружеские отношения с тем, кто был бы «по хорошу мил», а не «по милу хорош»? Даже мысль о смерти вовсе не служит поводом к переосмыслению мировоззрения. Беспечность в этом плане бывает просто разительная: смерть придет – тогда и задумаюсь о ней… Однако такой разговор – отдельная серьезная тема, и мы оставим ее. Одним словом, шоры нравственности сделаны прямо из брони.

В чем же проявляется то, что установка «нравственность и только»   - выношенная? Трудно сказать. Бывает, конечно, так, что человек (имея на то основания) гордится самим собой, своими добродетелями, в глубине души. Но я не об этом. Почему человек так твердо держится заведомой упрощенности взгляда? По некоторым людям, бывает, чувствуется, что они размышляли, наедине с собой, о религии, но лишь укрепились в своих антирелигиозных или антицерковных  воззрениях. А почему – не понять. От нежелания думать о «неизбежном экзамене»? Из-за множественности религий? Из-за трудности решиться поверить, обратиться к Тому, Кто «может быть, есть», с молитвой? Неизвестно – как насчет и всякого сокровенного, сердечного дела.

Творца признаю, а Церковь - ни в коем случае

Была у меня знакомая старушка, Наталья Борисовна, Царство ей Небесное. Она была дочерью довольно известного человека, Бориса Осиповича Богданова, члена ЦК меньшевиков, очень деятельного и мужественного, усмирившего солдат, бунтовавших  в Петропавловской крепости после Февральской революции, а в октябрьские дни 1917 года каждый день приходившего домой с возмущенными возгласами: «Что он делает? Нет, что он делает?» - в адрес главного персонажа. И далее: «Его надо как можно скорей арестовать!». Жена успокаивала мужа: «Боря! Ну зачем человека арестовывать? Разве можно так? Сядь, выпей чаю, успокойся». Так мама Натальи Борисовны стала, ни больше ни меньше, виновницей Октябрьской революции… - над чем много мы потешались на нашей кухне, когда Наталья Борисовна приходила к нам в гости. Она училась с мамой в Томском Университете в 1930-е годы.  Была она очень живой, читающей, всем интересующейся и, кстати, оставила воспоминания «Мой отец меньшевик», достойные внимания.

Интересна судьба Б.О. Богданова. Его не расстреляли. Выпускали и сажали, выпускали и сажали. На Соловках он сумел предотвратить отчаянный бунт заключенных и спас многих от расстрела. Будучи, короткий период, на свободе в Томске и узнав, что дочери не дают поступать в Томский Университет, на физический факультет, он взял и позвонил в НКВД с возмущением: «Дочь за отца не отвечает!». И Наталью Борисовну приняли…

Она стала физиком. Мы нередко общались с ней, когда ей было уже за 80, и она жила совсем одна, неподалеку от нас. Участвовала в деятельности общества «Мемориал», вела переписку, писала воспоминания, общалась не только с родными, но со множеством разных людей, сохраняя веселость характера и ясность ума.

Честно старался я не пытаться обращать ее в веру, но, когда зарекался уже не заводить о том разговор, Наталья Борисовна вдруг сама его заводила. Не для того, чтобы что-то выяснить, а чтобы поспорить, впрочем – только от живости, а не чтоб подразнить. Мы были с ней в самых дружеских отношениях. Она говорила мне: «Андрюша! Нужно быть полным идиотом, чтобы не верить в Творца, чтобы не видеть в творении Творца. Как ученый, как физик, я не могу не признать Творца. Но Церкви твоей – ни за что не признаю!». И далее - обычные обвинения в сотрудничестве с властями. Я пытался в ответ говорить о Христе, она не слушала. Буквально: не слушала и все, будто я ничего не говорил. Мне думается, что в мыслях у неверующих есть такие специальные мысли-стражники, которые крепко держат защиту и не пускают «кого не надо».

Хватил Наталью Борисовну инсульт, и оказалась она в больнице. Сознание восстановилось у нее после удара в полной мере, а речь и двигательные способности – частично. В больничной палате и крестил ее один батюшка, знакомый и мне, и ее православной внучке («теснота мира» сказалась). Он сообщил мне, что крестилась Наталья Борисовна совершенно по собственной воле, хоть, несомненно, и с недостатком веры.  Так что «другая сторона» (другая дочь и внук) совершенно несправедливо возводили гневные обвинения, что будто бы крещение было «насильственным». Внучка же рассказывала мне, как трудно было Наталье Борисовне решиться на крещение. В частности, однажды она вдруг сказала: «Отец не пускает».

Равнодушны и нелюбопытны

Отнесемся к фразе Натальи Борисовны как к символической, отвлекаясь от мыслей о том, чего не знаем (в смысле, не было ли тут какой мистики).  Отцы, деды и прадеды не пускают нас верить.

Сергей Соломко (1867 - 1927) Новая Россия. Сейте разумное, доброе, вечное... Открытка. 1917

Деды и прадеды были мечтателями, они сеяли «разумное, доброе, вечное», не предоставляя это Сеятелю, но предполагая, что Церковь – лишь помеха «народному благу». Отцы стали свидетелями тому, каким образом сбывалась мечта российской интеллигенции о России без царя и попа. Казалось бы, происшедшее с нашей страной в ХХ веке должно было привести к переосмыслению-отрезвлению, но оно не наступило и в условиях свободы слова, при доступности запрещенной ранее литературы, при возможности оглянуться назад, на завершенное жестокое столетие. Как говорил один мой знакомый в конце 1990-х годов, «после крушения советской власти мыслящая Россия занимается только тем, что догуливает весну 1917 года».

Мыслящему человеку, для которого истина – в «самореализации», нет дела до того, что есть Истина, он равнодушен и нелюбопытен. Он может вполне добродушно относиться к религии и даже чем-то интересоваться, ему могла показаться, к примеру, весьма забавной телевизионная передача Александра Гордона, посвященная Туринской плащанице, в которой (через ряд очень внятных аргументов) чаша весов с несомненностью склонялась в сторону подлинности Плащаницы. Забавно думать о том, что Христос и вправду воскрес…

Мой одноклассник, человек серьезный и вдумчивый, заинтересовался Благодатным огнем как научной проблемой. Читал литературу, смотрел кинофильмы, изучал предмет, одним словом. Пришел он к выводу, что человечество имеет здесь дело - с чудом, и другого объяснения быть не может. И… совершенно успокоился! Быв неверующим, он и остался неверующим, его заключение ни на йоту к вере его не приблизило. Другое дело, что через несколько лет, потеряв родных и сам заболев смертельно раком, он поверил в Христа и крестился, незадолго до смерти. Может быть, и то «изыскание» сыграло в этом положительную роль, я не знаю. Но, вспоминая свой давний разговор с ним о Благодатном огне, я не сомневаюсь, что если б не величайшие скорби, он так и остался бы – при своем неверии. Для меня тот разговор был живым примером справедливости слов Христа: «Если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят» (Лк.16.31)           
                       

Мысль о Христе – но какая?

Ибо равнодушие ко Христу как к Царю и Богу есть равнодушие особого плана. Во-первых, оно неразрывно связано с признанием в Иисусе Христе величайшего Безвинного Страдальца, величайшего примера любви, доброты, сердечной отзывчивости. Человек отдает Ему вроде бы «должное» и получает карт-бланш: верить в Него как в Бога становится необязательным. Во-вторых, оно связано с отсутствием нищеты духовной: Христос как Бог нам не нужен, мы и так, без Церкви, добры, милосердны, сострадательны, отзывчивы, одарены духовно…

Лев Толстой, 1862 год. Фото

У нас за душой ведь – великая русская культура, Лев Толстой… Это-то и есть капитал, от которого мы, как евангельский «некто», не хотим отказываться. Интересно, что общаясь с разными ровесницами покойной мамы, пережившими ее на десятки лет, я встречался каждый раз с почитанием Льва Толстого как наставника. Впрочем, упоминавшаяся мною Наталья Борисовна чаще говорила о Пушкине. В плохом настроении она читала для себя (зная его наизусть) «Евгения Онегина» и приободрялась. Бывают также люди, которым «совершенно хватает» Достоевского, а выше Достоевского для них и нет ничего. Богатство нешуточное, и можно внутренне бесконечно его проживать…

Есть такое категоричное мнение (его высказывает Иван Солоневич в книге «Народная монархия»), что великая русская литература вообще прошла мимо основ народной жизни.. И в этом мнении есть горькая правда, но вряд ли можно согласиться с ним полностью. Само свободное дыхание слова у великих наших писателей есть дыхание православное. И Достоевский, и Лесков смотрели в сердце человеческое и искали в нем Христа, а не мечту о Христе. И тот, и другой, нельзя не вспомнить, были подвергнуты общественному остракизму: Лесков в начале 1860-х за антинигилистический роман «Некуда», Достоевский – в начале 1870-х за «Бесов».

И. Крамской Христос в пустыне. 1873 год. Фрагмент

 Мысль о Христе, но лишь о своем Христе, т.е. ни в коем случае не «хрестоматийном», мечтателей-прадедов не оставляла. Самым выразительным в этом плане является рассказ Достоевского об имевшем однажды место споре о Христе в кружке Белинского. Белинский стал было насмехаться над Спасителем, но его остановил один из единомышленников, сказавший о своем убеждении, что живи Христос в их время, Он «непременно бы стал во главе движения». «Неистовый Виссарион» тут же горячо согласился. Так и народники считали свое дело – делом Христовым, и один из главных убийц царя, Желябов прямо сказал об этом в речи подсудимого на суде. Иван Крамской в своем полотне «Хохот» («Радуйся, Царю Иудейский») изобличал не что иное, как отношение косного общества к «передовым людям». Вот и «Христос в пустыне» Крамского – не Сын Божий, а отчаявшийся от непонимания общественный деятель. (см. подробную публикацию, посвященную этой картине,  в «Татьянином Дне»; Крамской в письмах прямо говорит о своемХристе…) Все приоритеты были уже смещены.

И. Крамской Хохот (Радуйся, Царю Иудейский), 1883 год

Понятно, что при таком настрое о расположении к косной мол, «хрестоматийной» церковности и речи быть не могло. Может, наиболее выпукло отрицание Церкви выразил Илья Репин – в полотнах «Крестный ход в Курской губернии» и «Отказ от исповеди». Интересно, что если присмотреться к одухотворенному лицу революционера, отвергающего с достоинством призыв плотного, крупного священника (как бы всего лишь чиновника по духовному ведомству, этакую махину официальной идеологии, надвигающуюся на человека, взыскующего правды), то узнаешь в нем как черты самого художника, так и черты «Христа», написанного Репиным в то же время, т.е. в середине 1880-х годов.

И.Репин. Крестный ход в Курской губернии. 1880-1883

И. Репин. Отказ от исповеди. 1885

И. Репин. Не ждали. 1884

И. Репин. Христос. 1884

Уникальное свидетельство

Иногда считают, что Александр III крепкой рукой избавил Россию от смуты, и мол будь его сын «покрепче», революции бы не было. Так ведь и это всего лишь мечта, в сослагательном наклонении. В царствование Александра III критическая масса безверия перешла определенную черту, и смута была побеждена только внешне, а внутренне зрела и зрела – чтобы понять это, достаточно вспомнить как раз творчество Репина, прибавим «Не ждали» к упомянутым только что картинам. Мечта об «освобождении» была столь уже сильной, что мы не могли не вкусить ее плодов.

Достоевский на смертном одре. 1881год. Рисунок И. Крамского

В 1881 году произошло событие литературного плана, из негромких, связанное с именем совсем не «великим», впрочем, в то время очень быстро завоевывавшим известность  и вскоре ставшим вполне востребованным, несмотря на молодость. Девятнадцатилетний Семен Надсон написал в 1881 году (в начале которого умер Достоевский, а через месяц был убит Царь-Освободитель) стихотворение «Я не Тому молюсь…». Вот оно, это произведение, его нужно привести полностью:

Я не Тому молюсь, кого едва дерзает
Назвать душа моя, смущаясь и дивясь,
И перед Кем мой ум бессильно замолкает,
В безумной гордости постичь Его стремясь;
Я не Тому молюсь, пред Чьими алтарями
Народ, простёртый ниц, в смирении лежит,
И льётся фимиам душистыми волнами,
И зыблются огни, и пение звучит;
Я не Тому молюсь, Кто окружён толпами
Священным трепетом исполненных духов
И Чей незримый трон за яркими звездами
Царит над безднами разбросанных миров, -
Нет, перед Ним я нем!.. Глубокое сознанье
Моей ничтожности смыкает мне уста, -
Меня влечёт к себе иное обаянье -
Не власти царственной, но пытки и креста.
Мой Бог - Бог страждущих, Бог, обагрённый кровью,
Бог- человек и брат с небесною душой, -
И пред страданием и чистою любовью
Склоняюсь я с моей горячею мольбой.

На мой взгляд, перед нами – уникальное свидетельство сердца. Искренность его очевидна, ею, в какой-то степени, даже окупается невысокий, прямо скажем, поэтический уровень стихотворения. К примеру, слова «И льется фимиам душистыми волнами» не отнесешь, на мой взгляд, и ко «второму эшелону поэзии». Но если не придираться и думать о цельном впечатлении, то искренность несомненна, и то, что выражено, выражено внятно и сильно.  Нельзя не остановиться на отдельных подробностях, обращающих на себя внимание в этих строках.

Еще помнится автору его детская вера, еще не проклинает он «официальную Церковь», но говорит об огнях и пении, о смущении и трепете верующей души. Но уже и отчуждается от народного благочестия, уже не хочет разделить смирение перед Вседержителем и пишет несколько пренебрежительно о народе «… простертый ниц… лежит». С такими помыслами скоро, очень скоро сочтешь смирение не более чем «раболепием». Примечательно двойное признание в гордости: сначала прямое (с удивительно правдивым эпитетом «безумная»), а потом опосредованное, ибо «Глубокое сознанье / Своей ничтожности» говорит не о чем ином, как о гордости, конечно.

С. Надсон,1862-1887

Более всего в начальных строках поражает одновременность веры и неверия, убежденность в существовании Творца и Вседержителя и, вместе с этим, готовность не то чтобы отречься, но отвлечься от Него, с констатацией: «Меня влечет к себе иное обаянье -/Не власти царственной, но пытки и креста». Слово «обаянье» точно описывает происходящее с душой: она очарована новым видением Христа, которого можно назвать лже-Христом «потаенных комнат» (Мф.24.26). Да, еще вполне спокойно отрицание «власти царственной», однако же - обозначено! В следующем поколении наших соотечественников, у поэта иного, величайшего дара, Александра Блока, его «двенадцать» уже будут «палить … в святую Русь»,  предводимые Христом, «в белом венчике из роз» и не на шутку обагренным чужою кровью…

Стоит особо отметить выражение «брат с небесною душой». С виду безобидное и всего только  «слишком красивое», как и «душистые волны» фимиама, это выражение предвосхищает один из самых неприглядных соблазнов Новейшего времени: панибратское отношение ко Христу.

А Он молчал

Всякое расхожее мнение является  не только невежественным, но прежде всего -  пошлым. Таково общее мнение о Пушкине как о «гуляке праздном» (выражаясь пушкинскими словами) или о последнем нашем царе как о политическом ничтожестве. Пошлость присутствует и в расхожем отношении ко Христу. Будто бы принимающему тебя таким, какой ты есть, и только любящему, безоговорочно будто бы к тебе расположенному. Так бесстыжий молодой человек, если девушка улыбается ему и проявляет доброжелательность, уже уверен  в ее для него доступности. 

Каждый считает Христа как бы в своем распоряжении, а Церковь – собранием фарисеев. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы заметить, что такое отношение ведет свое начало от позапрошлого века, когда распространение идеи гуманистической и антицерковной. находило столь живой отклик. Господь же – молчал…Так что то, что творилось в человеческих сердцах, прямо соответствовало Его словам в одном из псалмов: «Ты это делал (всякое беззаконие, в частности. и преступления против  благочестия и богопочитания – А.М.), Я молчал, и ты подумал, что Я такой же, как ты» (Пс.49.21). Для российского общества  XIX века это означало уверенность мечтателей о «народном благе», что Христос – на их стороне, и что именно Он олицетворяет их идеалы.

В «Обрыве»

У Ивана Гончарова в «Обрыве» главная героиня Вера – перед тем, как ее соблазнит «до конца» нигилист Марк, в упоении увлечения им – бросается к иконе Спасителя и горячо молится о своем возлюбленном. Господь же в ответ - молчит. На мой взгляд, этот почти неприметный (и в романе, и в русской литературе)  эпизод не менее велик, чем роман-предупреждение «Бесы». И, быть может, это единственный случай верного изображения Христа (если можно говорить здесь об изображении) во всей русской литературе XIX века.

Христа как бы заново арестовывали –  придавая Ему новый образ Его, новое представление о Нем. Как во времена евангельские насильно хотели сделать Его царем после насыщения пяти тысяч пятью хлебами (Ио.6.14), так в российской воодушевленно-мечтательной мысли насильно сделали Его величайшим гуманистом и борцом за права обездоленных. А Он молчал и молчит.

А. Рублев. Спас

Церковь меж тем была жива

В служении «народному благу» церковность или отрицалась, или соединялась с мечтаниями, что приводило к соблазнам и трагедиям (как в случае Георгия Гапона, к примеру).

Меж тем церковная жизнь продолжалась. Чтобы составить о ней представление и в какой-то мере ее почувствовать, стоит обратиться к лекциям А. Л. Беглова о Русской Церкви Синодального периода, в них уделяется большое внимание приходской жизни. Нельзя не признать, что церковная жизнь России XIX века еще остается для нас неизведанной: мы думаем только о самых ярких светильниках. Русская литература, за исключением только Лескова, действительно прошла мимо… Шмелев воссияет в ХХ веке, и уже «апостериори». Есть, однако, простое соображение в пользу того, что наша Церковь была жива и не являлась «идеологической надстройкой» авторитарного государства. Это соображение не нуждается в исторических обоснованиях, настолько оно неоспоримо. Новомученики и исповедники российские, весь их сонм, были воспитаны в тогдашней, дореволюционной Церкви.

Кто сообщил им любовь ко Христу Живому, Распятому, Воскресшему и Царствующему? Их отцы и деды, их мамы, няни и бабушки, от которых они не отвернулись. Дети выросли и пошли на смерть - не за мечту, но с Христом Живым, укреплявшим их сердце. А не отвернуться от Христа как Царя и Бога, думается, было весьма непросто, ибо означало идти против течения.

Бог есть Бог и неверующих

Бывает, правда, что у самых далеких от Церкви людей вдруг встречаешь такое благоговейное и такое целомудренное расположение к Иисусу Христу, что оно устыжает… Господь не дает превозноситься над ними. Никогда не читавшие Евангелие, ничего не понимающие относительно Церкви и церковной жизни, эти люди нередко поступают по-христиански, живут по-христиански, по-другому не скажешь. Неразумно называть их «анонимными христианами», словно (опять же) навязывая Господу «уравниловку» по нравственному критерию. Вера есть вера, и смазывать это – нечестно. Но просто мы за других – не знаем, а Господь видит их сердце и печется о них, и Сам ведет их,. Да, для нас, православных, эти люди представляются «зашоренными», но, как сказано апостолом Павлом, «они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую" (Рим.2:11-15).  Перефразируя другое место того же послания (Рим.3:30), можно спросить: Неужели Бог есть Бог православных  только, а не и язычников? Конечно, и язычников. Только бы нам не повредить Его работе. Только Он ведь и может прикасаться к душе, кропотливо и внимательно – как часовщик.