Короткая память

Иду прямо или, лучше, немного налево по улице Кары Ниязова – там еще старый магазинчик, где конфеты под названием «парварда», - я их покупала втайне от родителей на деньги, что мне выдавали ради школьных обедов. Так вот, магазинчик врос в землю, он саманный, оштукатурен в годы советских пятилеток, покосился и облупился, вероятно, в это же время, – в нем окон почти нет, а на полках второсортное хлопковое масло – он мне снится чаще всего… На выходе из магазина, может быть, снова встречу Еву: в снах она появляется здесь, я очень жду Евиного явления, шагая вверх по ступеням. Думаю, она будет идти мимо меня мерно, основательно и задумчиво, через плечо у нее повиснет сумка-гигант. Сума, сшитая Евиной мамой для дочериных листов А3 формата: ведь Ева – ученица художественной школы, девочка крупная, честная, совершенно лишенная застенчивости. Мой дедушка однажды пожал ей руку и подивился ее недетской величине: большая кисть мастера. Ева закончит Беньковское художественное училище и поступит… Ну, скажем, в Ташкентский государственный институт искусств Узбекистана! А потом – уедет в Германию, сразу после первого курса.

Ева

Она жила в доме на Ц-1 – это такой маленький дом с большими удобными квартирами. Там были старинные иконы, я помню, был папа еврей и русская мама, папа, отмеченный горечью и гневом, и всепрощающая, как облако, мама. А еще – старик со старухой, полупарализованные, они сидели в креслах друг против друга в маленькой боковой комнате с дубовым книжным шкафом. Ева резко захлопывала дверь в их комнату, когда приходили гости, или вернее, гостья. Я совала свой любопытный нос во все углы и даже как-то потрогала рукой золотую рыбку в аквариуме, на что Ева сказала философски: « Она скользкая и гадкая на ощупь, помой руки».

Тему, связанную с семьей Ева сразу сворачивала без околичностей и предлагала ознакомиться с новым потрясающим образцом ее творчества. Прекрасный математик, она, тем, не менее, планировала связать свою жизнь с искусством. Макраме, лепка из пластики, вязание, багеты – не такие робкие и смешные, что лепят из пластилина в третьем классе, а нечто гипсовое, основательное и такое… воздушное, ммм! «Пирожное, а не рамка», - говаривала гордая Евина мама. Ева рисовала графику, ее интересовали Евангельские сюжеты. Советская школьница изображала Христа распятого, Его руки сливаются с древом креста, прорастают корнями в землю, и ветвями – в небо. Магдалина, блудница, распростертая перед Голгофой на коленях – у нее за спиной вырастают крылья. Я таращилась на эти произведения, как сова в дневные часы, - слепо и глупо.

Я перешла в другую школу, Ева поступила в художественное училище. Наши пути разошлись и встречи стали крайне редки и странны. Вот моя кухня, залитая ташкентским солнцем. Ева ест колбасу, которую я нарезала, забыв снять с нее кишку. Следующее мгновение – Ева с определенными усилиями тащит из желудка колбасную пленку и смотрит на меня с подозрением.

- Ты покушалась на мою жизнь? – вопрошает она.

Я уехала в Сибирь, Ева исчезла в прошлом. На 10 лет мы расстались. Социальные сети выловили нас и вернули на берега далекого детства. Берега оказались разными, но на них мы, наконец, увидели неясные силуэты – расплывшийся мой и потрясающе стройный – Евин. Даже сквозь туман, поднимающийся над рекой времени было видно, что Ева стала красавицей. Я помахала ей рукой с обгрызенным средним пальцем.

- Эх, подружка, когда ты узнаешь, сколько мне пришлось в жизни повидать, у тебя может случиться приступ смеха. На меня бывает, нападает такой вот хохот, истерический. Короче, обещаешь не смеяться?

Вот, видишь, я ем фрукты и овощи, в основном только их и ем: здесь толстый человек – это миазм общества. Между прочим, умею тыквенный суп за полчаса сготовить, занимаюсь велоспортом, бегаю по утрам, мои картины висят в дрезденской галерее и в мюнхенском артсалоне, и живу я с продажи картин! Десять тысяч евро за полотно – раз в полгода мне выпадает такое счастье. А в остальном… У дочери генетическое заболевание, редкое, зато ребенок очень нестандартный, на грани гениальности… Муж? Он сказал, что мне нельзя иметь хобби – лучше пусть я работаю в его магазине – он торгует французской одеждой. Что такое хобби? Для него это моя мастерская. Получается живопись – это хобби. Для него пустой звук, что я окончила художественную академию в Мюнхене. Моя профессия не приносит стабильного дохода, значит, она – всего лишь увлечение, и я не имею права оплачивать свою крохотную студию из средств семейного бюджета. Поэтому мы с ним в разводе. Да забыла сказать, он – не отец моей дочери, тот умер два года назад. Это особая история – мы поженились сразу после моего приезда в Германию, любила его очень, и он – меня. Был программистом, а стал… игроманом. У нас умер первый ребенок… Сплошные многоточия, что делать. Первый муж потом тоже умер, утонул в своей ванне – это официальная версия, больше ничего не скажу.

А помнишь бабушку мою, Анну? Ты ничего про нее не знаешь, я тебе не говорила. В детстве я должна была из-под нее судна выносить, я ее ненавидела. Я потом свою дочь Анной назвала, в ее честь – я, таким образом, перед ней извинилась, запоздало и глупо, но все же…

А после моего первого мужа мне в наследство достались его кредиты. И я трясусь ежедневно, что у меня отберут мою Анюту, лишат родительских прав – я ведь мать-одиночка, не имею постоянной работы и ребенок не здоров.

Меня любит один меценат, дядя в возрасте, он меня любит как художницу. Мы с ним дружим, короче. Что это значит? Мы иногда напиваемся и спим вместе, здесь так дружат. Но тапки наши врозь стоят, я в его бизнес-план не вписываюсь.

Ты говоришь, что мне нужно креститься, что мне нужен Ангел-хранитель. А он у меня и так есть, вот что я тебе скажу. Когда-то у меня было затмение ума, и я наглоталась таблеток. Не буду уточнять, сколько лет или месяцев назад это случилось, не важно. Я очнулась, посмотрела на себя в зеркало – я вся желтая и очень черные глаза – и снова забылась. Я пробуждалась с адской болью в утробе и снова проваливалась в глухие коридоры видений, ребенок тормошил меня, ел из холодильника то, что там было – сыр с помидорами, красный сок тек по ее подбородку, я помню, что обняла ее испачканную мордашку, и мы так лежали – долго, глаза в глаза, потом я очнулась насовсем. Скорую вызвать боялась, – Анюту забрали бы немедленно. Я долго не обращалась к врачу – боялась. Страх здесь мой верный спутник, ты права…

Случайно встретилась с прежней соседкой по Ц1 в магазине Берлина – помнишь Орфеню? Такое странное имя, она – Орфеня – сказала, что мне не хватило одной таблетки, чтобы больше не проснуться. Забыла пояснить тебе, ей удалось получить место реаниматолога в клинике города Берлина. Вот, видишь, это мой Ангел не дал мне заглотить последнюю таблетку в том пузырьке. И еще, скоро напишу тот образ, что мне приснился во время моих болезненных блужданий по тоннелям забытья. Жанна Д’Арк в малиновом клоунском парике. Она открыла пасть с желтыми клыками и вместо языка показала мне купюру достоинством в 10 евро.

Хочешь, расскажу тебе историю моего отъезда из Ташкента? Есть там один график, очень известный, поэтому не скажу, как зовут его. Он был моим репетитором после Беньковской шараги. Был сначала репетитором, а потом – любовником, не падай, на 40 лет меня старше. Ты помнишь меня в 17 лет? Я была невинна и чиста как ангел, совершенно нецелована и даже не задумывалась никогда о подобных вещах. Дяденька меня приручил, совратил и после, когда все выплыло наружу, когда я уже жила в его мастерской, супруга того художника в лучших традициях эпистолярного жанра описала мои похождения нашему ректору. К счастью, я тогда уже оканчивала первый курс, блестяще, котик, поверь. Мои творения до сих пор висят в музее, одно – в галере училища, а другое – в музее искусств. В Институте не повесили, видимо, боялись обманутой жены. Я виню себя, чтоб ты знала, но я же выношу себе и оправдательный вердикт. Ты, как полусвященное лицо – попадья все же, ты меня оправдываешь?

Да, вот что еще… У меня мебель есть – старинная, с аукциона. Я ее отреставрировала и теперь вот ем за столом времен Людовика XVIII. Или, от силы, Луи-Филиппа. Ну не могли же они меня надуть и подсунуть подделку конца XIX века?

Я расписываю шляпы из фетра и ношу их. На одной из шляп толпится целый городок с черепичными крышами и флюгерами в виде петушков и лошадок. Трубы, правда, не дымят. Думаю, это мертвый город…

Я живу полно и интересно, но не могу улыбаться, когда работаю в пивной – противные пьяницы, хоть немцы, хоть русские. А они требуют, чтобы я улыбалась на рабочем месте…

Пыльный Ташкент, завернутый в дынные ароматы смотрит мутными глазами цвета жженой августовской травы, невидящий взгляд, собираются тучи… Гремит благословенный гром, бушует дождь, вздрагивают розы в городских парках, зонтик безвольно вывернут наизнанку, шелковое платье прилипло к ногам, пенится арык у бывшей Ташгосконсерватории… Каменный поэт Хамид Алимджан с неестественно вывернутой, огромной рукой и сетью коммерческих магазинов за спиной потемнел от влаги… Короткая передышка, потом – снова жара, брызги фонтанов, мираж…

Фото В. Дубровского

И далекое надгробие, импортное, мокрый камень в зеленой травке – здесь идут добропорядочные респектабельные дождики и пахнет стриженым газоном.

Скайп жив, понимаешь ли, а старый Ташкент умер, да и мы с тобой – полуживые полудети. Ты носишь шляпы из расписного фетра, и фортуна регулярно кажет тебе языки из еврокупюр различного достоинства. Нас сожгли на костре истории, и больше ничего не остается – только возрождаться, как птица Феникс, из самого безнадежного пепла. Я бы сама не справилась, да Бог помог. А ты справляешься. Как же мне тебя не оправдать, дорогая моя? Я по тебе скучаю, Ева, я за тебя молюсь. Приснись мне еще, пожалуйста.