«Суд совести»: Рассказ священника Александра Дьяченко

Как-то пригласили меня освятить одну квартиру у нас в поселке. Звони­ли по телефону, хотя я обычно прошу, чтобы че­ловек, прежде чем приглашать священника на дом, если он, конечно, в состоянии, сперва сам пришел в церковь и пообщался со мной. Ведь он же должен понимать, зачем к нему в дом придет священник. Может быть, для начала и нужен та­кой разговор. Ведь прежде чем чистить стены, хорошо бы почистить души. Уйдет священник из дома, где стали чистыми шкафы и диваны, а источник грязи в сердцах человеческих оста­нется. И что же? Снова через год освящать?

Звоню в дверь, мне открывает уже седой, но еще достаточно крепкий мужчина. Его лицо показалось мне знакомым. Где бы я мог его ви­деть? Конечно, в поселке с населением семь тысяч человек все, хотя бы мельком, видятся друг с другом. Но его лицо было мне не просто знакомо. Память у меня хорошая, я стал вспо­минать, где же я с ним пересекался, — и вспом­нил.

Я видел его на фотографии среди воинов-интернационалистов. Вспомнил, что обратил внимание на его многочисленные боевые на­грады. Среди них орден Боевого Красного Зна­мени и два ордена Красной Звезды. В наше вре­мя такие ордена просто так не давали.

Хозяин квартиры оказался военным летчи­ком. И в свое время совершил, как это сегодня принято называть, несколько командировок в Афганистан. А попросту говоря, воевал в Афга­не. Геннадий, так звали офицера, был пилотом бомбардировщика. Он вылетал на позиции, указанные ему командованием, и бомбил места концентрации войск противника.

Бомбили и позиции душманов, ну и дерев­ни, или аулы, где эти люди жили. Хотя у противника не было своей авиации, зато были переносные зенитные комплексы. С их помощью афганцы научились ловко сбивать наши само­леты. Так что во время полетов всегда прихо­дилось иметь в виду, что ты в любой момент можешь быть сбит. Отсюда и риск, а соответ­ственно, и те боевые награды, которыми отме­тили бывшего бомбардировщика.

— Что вас заставило пригласить священ­ника? — спрашиваю его. — Вы человек верующий?

— Да не так чтобы очень верующий, скорее, как говорится, Бог у меня в душе. У меня про­блемы со здоровьем, батюшка. Пока воевал, все было хорошо, никаких жалоб, а вот сразу же после войны в организме начался какой-то странный процесс. Мои кости стали истон­чаться, перестал усваиваться кальций и другие необходимые элементы.

Сначала меня списали с летной работы. А потом и вовсе вынужден был уволиться в за­пас. Самое главное — непонятна причина забо­левания. Меня смотрели многие более-менее значимые специалисты в этой области. Ниче­го не могут найти. Болезнь есть, а причины болезни нет. Каждый год кладут в госпиталь, под­держивают лекарствами, но это скорее так, для очистки совести. Изучать меня изучают, но все без толку. Может, какая порча?

Пока Геннадий говорил, я вспомнил рас­сказ моей мамы о том, как в сорок первом не­мец бомбил подмосковный городок Павлов­ский Посад. На железнодорожную станцию сбросили три бомбы. Мама тогда еще в школе училась. Когда бомбы рвались недалеко от их дома, то было так страшно, что она в поисках убежища забежала в туалет, что стоял у них во дворе, и голову спрятала в то самое отверстие. Когда пришла в себя, то все удивлялась, почему посчитала туалет самым безопасным местом. Зато потом всегда говорила:

— Уж я-то точно знаю, что означает «поте­рять голову».

— А может быть, причина в другом? — спро­сил я его. — Может, у тебя сперва душа заболе­ла, а уж потом и тело? Ведь ты же бомбил не только боевиков, но и мирное население, все тех же детей и женщин. Проклятия матерей, потерявших своих детей, и плачь сирот, они ведь просто так без последствий не проходят. И поразить могут лучше любого «стингера».

— Война есть война, — отвечал он мне, — ты же знаешь: лес рубят — щепки летят. Всегда при таких делах будут жертвы среди невинных.

Я и предложил ему для начала покаяться в гибели по его вине вот этих самых невинных «щепок». Он обещал подумать.

Через какое-то время мы с ним случайно встретились.

— Что, — спрашиваю, — надумал?

— Не могу, — говорит. — Покаяться — зна­чит считать себя неправым. Значит, то, что я делал, должно считаться неправильным. И что же получается, что я прожил жизнь впустую и должен теперь ее стыдиться, крест на ней по­ставить?

— Всякая прожитая жизнь — это школа души. У тебя было много доброго, но не обошлось и без злого. Пока есть силы покаяться, покайся в неправде и, насколько хватит отпу­щенного тебе времени, делай добро. Начни хотя бы заботиться о каком-нибудь сироте из нашего детского дома. Все ж зачтется.

В храм он не пришел, при каждой встрече мы сухо раскланиваемся и расходимся каждый в свою сторону. Но я надеюсь, что главный наш с ним разговор еще впереди.

Когда вся страна отмечала годовщину Ста­линградской битвы, говорили, естественно, и о военачальниках, мудрость и хладнокровие которых во многом стали залогом этой самой победы. Звучало и имя легендарного командар­ма генерала Ч. Я тогда старался найти время и посмотреть, хотя бы немного, кадры военной хроники. На одном из телеканалов наткнулся на интервью, взятое в те дни у сына того гене­рала. И вот что меня поразило в его словах. Он рассказывал о последних месяцах жизни отца. И отец, обращаясь к сыну, говорил:

— Я закрываю глаза и вижу эти бесконеч­ные маршевые роты. Солдаты идут мимо меня сплошными колоннами. Идут умирать. Это все те люди, которых я посылал в бой. Но разве я виноват в их смерти? Сынок, я же исполнял свой долг командующего, почему же они все идут и идут перед моими глазами? Когда все это прекратится? Я же не виноват.

Мы много и справедливо воздаем должное памяти наших славных маршалов и генералов, ставим им памятники, но забываем, что они точно такие же люди, как и все остальные, что им тоже когда-то пришлось подводить итоги своей жизни.

Но о том, как они умирали, мы ничего не знаем.

Как-то в метро, лет десять назад, я видел старенького генерал-полковника, дважды Ге­роя Советского Союза, он куда-то шел на ко­стылях, еле передвигая ноги. Когда-то он был в силе, его возили на машине, соответствующей его должности. А теперь он немощный старик, который нужен, в лучшем случае, только сво­им детям да очередным историкам, пишущим очередные диссертации. И ему точно так же, как и рядовому солдату, подошло время отве­чать за свою жизнь и за свои награды одному-единственному Судии. И предваряется этот суд судом собственной совести. И этот суд есть ми­лость Божия, зовущая к покаянию. Но порой оказывается, что не каждый способен вынести даже этот суд.

Да что о военачальниках, а сколько при­ходится священнику выслушивать запоздалых слов раскаяния и видеть слез женщин, кото­рые должны были стать, но так никогда и не стали матерями неродившихся детей. Что мо­жет быть страшнее, чем убить ребенка?

Несколько лет назад в одной из газет про­чел о том, что у немецкого нациста номер два Мартина Бормана был сын, который носил точ­но такое же имя. Мальчик практически и не ви­дел отца. Его воспитанием занимались другие люди, но когда фашизм в Германии был раз­громлен, отец вспомнил о сыне и велел одному из офицеров своей охраны застрелить мальчи­ка, чтобы он не достался победителям, все-таки крестник самого Гитлера. Но офицер пожалел мальчишку и отвез его куда-то в Австрию, к сво­им родственникам. Интересно, что со време­нем соседи догадались, что Мартин Борман, который жил рядом с ними, есть сын того само­го наци, и тем не менее мальчика никто не оби­жал. Когда он вырос и узнал о злодеяниях на­цистов, и в частности о роли во всех этих делах его собственного отца, то решил стать католическим священником, чтобы хоть в какой-то мере принести покаяние за преступления его родителя.

И вот он вспоминал. Уже в начале шести­десятых к нему в храм пришел бывший немец­кий солдат. Он воевал в Польше и принимал участие в подавлении Варшавского восстания. Как известно, у поляков во время войны было правительство в изгнании, которое находилось в Лондоне. Когда наши войска уже подхо­дили к Варшаве, то это самое «лондонское пра­вительство» решило поднять восстание. Но по­ляки не стали согласовывать свои планы с со­ветским руководством. Сталин знал о начале Варшавского восстания, но не поддержал вос­ставших. Немцы жесточайшим образом пода­вили сопротивление. И потом по всему горо­ду поляков беспощадно отлавливали и убивали.

Во время одной из таких облав, вспоминал тот солдат, он с офицером попал в какой-то подвал, и когда они шли по нему, то внезапно из укромного местечка, испугавшись их, выбе­жала девочка лет шести. Сначала она пыталась убежать, но те ее быстро догнали. Тогда ребенок повернулся к солдату и, умоляюще смотря ему в глаза, протянул к нему свои ручонки и по­просил: «Не стреляй!». Солдат вопросительно посмотрел на офи­цера, а тот махнул рукой, давай, мол, бей. И солдат выстрелил.

Прошло почти двадцать лет с тех событий, и солдат, которому повезло остаться в живых и вернуться домой, стал каждую ночь с неумо­лимой постоянностью видеть один и тот же сон. Маленькая девочка смотрит на него широ­ко открытыми умоляющими глазами и просит: «Не стреляй!».

Пастор Борман искренне хотел помочь бывшему солдату, ставшему убийцей, но как он ни пытался, к сожалению, ничего не смог сде­лать. В конце концов, человек все-таки не выдержал и покончил с собой. Тот выстрел, что прозвучал тогда, в варшавском подвале, через двадцать лет все-таки догнал свою жертву.

25 декабря издательство «Никея» приглашает на встречу со священником Александром Дьяченко. Встреча состоится 25 декабря в 16:00 в ТД «Библио-глобус», 1 уровень. Адрес: Москва, ул. Мясницкая, 6/3, стр. 1. 

Фото Антона Хавторина и издательства "Никея"