«Никем не установленное лицо...»

Озирая котел, в котором ты сам не варишься, презирая клятвы, которые мы даем, - не тверди мне, агностик, что ты во всем сомневаешься. Или нет, тверди - добавляя: «во всем твоем». Ибо есть твое - вопреки утвержденью строгому, что любая вера тобою остранена. Есть твое, и мне даже страшно глядеть в ту сторону - до того скупа и безводна та сторона. Где уж мне до упорства черствого, каменистого, хоть надень я мундир и ремнями перетянись. Есть твое, и в него ты веришь настолько истово, что любой аскет пред тобою релятивист. Ход туда мне закрыт. Дрожа, наблюдаю издали: кабала словес, ползучая каббала, лабиринты, пески, а меж ними такие идолы, что игрушками кажутся все мои купола.

Не тверди, обнимаясь с тартусцами и с венцами, рассыпая мелкие искры, как метеор, - что с таких, как я, начинаются все Освенцимы, ибо всякая твердая вера - уже террор. Как я знаю всю твою зыбкость, перетекание, разрушенье границ - соблазн его так влекущ! Есть твоя вертикаль, и она еще вертикальнее, но скрывает ее туман, оплетает плющ. Я боюсь плюща - хоть растенье, в общем, красивейшее. Так узорчат лист, так слаба курчавая плеть - но за слабостью этой темнеет такая силища, что и дубу, и грабу опасно туда смотреть.

Но хоть все пески, всю пустыню словами вымости, завали цветами, чей многоцветен пир, - не тверди, не пой мне о щедрой твоей терпимости и о том, как в сравнении с нею я нетерпим! О, ты терпишь всех, как большая белая бестия - унтерменша в коросте, прикованного к ярму. Я терплю этот мир иначе - как терпят бедствие. Извини, что я иногда нетерпим к нему.

Я не все говорю, не всему раздаю названия, вообще не стремлюсь заглядывать за края - ибо есть зазор спасительного незнания, что тебе и мне оставляет вера моя. В небесах случаются краски, которых в мире нет, - немучительная любовь и нестыдный стыд. Твой пустынный Бог никогда меня не помилует - мой цветущий тебя простит и меня простит.

Кольцо

Я дыра, я пустое место, щель, зиянье, дупло, труха,

Тили-тили-тесто, невеста в ожидании жениха,

След, который в песке оттиснут, знак, впечатанный в известняк,

Тот же выжженный ствол (фрейдистов просят не возбуждаться так).

Я дыра, пустота, прореха, обретающая черты

Лишь при звуке чужого эха, по словам другой пустоты.   

Все устроенные иначе протыкают меня рукой.

Я не ставлю себе задачи и не знаю, кто я такой.

Я дыра, я пространство между тьмой и светом, ночью и днем,

Заполняющее одежду - предоставленный мне объем.

Лом, оставшийся от прожекта на штыки его перелить.

Дом, который построил некто, позабыв его населить.

Я дыра, пустота, пространство, безграничья соблазн и блуд,

Потому что мои пристрастья ограничены списком блюд,

Я дыра, пустота, истома, тень, которая льнет к углам,

Притяженье бездны и дома вечно рвет меня пополам,

Обе правды во мне валетом, я не зол и не милосерд,

Я всеядный, амбивалентный полый черт без примет и черт,

Обезличенный до предела, не вершащий видимых дел,

Ощущающий свое тело лишь в присутствии прочих тел,

Ямка, выбитая в твердыне, шарик воздуха в толще льда,

Находящий повод к гордыне в том, что стоит только стыда.

Я дыра, пролом в бастионе, дырка в бублике, дверь в стене

Иль глазок в двери (не с того ли столько публики внемлет мне?),

Я просвет, что в тучах оставил ураган, разгоняя мрак,

Я - кружок, который протаял мальчик, жмущий к стеклу пятак,

Я дыра, пустота, ненужность, образ бренности и тщеты,

Но попавши в мою окружность, вещь меняет свои черты.

Не имеющий ясной цели, называющий всех на вы,

Остающийся на постели оттиск тела и головы,

Я - дыра, пустота, никем не установленное лицо,

Надпись, выдолбленная в камне, на Господнем пальце кольцо.

*   *   *

Мой дух скудеет. Осталось тело лишь,

Но за него и гроша не дашь.

Теперь я понял, что ты делаешь:

Ты делаешь карандаш.

Как в студенческом пересказе,

Где сюжет неприлично гол,

Ты обрываешь ветки и связи

И оставляешь ствол.

Он дико смотрится в роще,

На сквозняке, в сосняке,

Зато его проще

Держать в руке.

И вот - когда я покину

Все, из чего расту,

Ты выдолбишь сердцевину

И впустишь пустоту,

Чтоб душа моя не мешала

Разбирать письмена твои, -

Это что касается жала

Мудрой змеи.

Что до угля, тем паче

Пылающего огнем, -

Это не входит в твои задачи.

Что тебе в нем?

Ты более сдержан,

Рисовка тебе претит.

У тебя приготовлен стержень -

Графит.

Он черен - и к твоему труду

Пригоден в самый раз.

Ты мог его закалить в аду,

И это бы стал алмаз -

Ледяная нежить,

Прямизна и стать...

Но алмазами режут,

А ты намерен писать.

И когда после всех мучений

Я забыл слова на родном -

Ты, как всякий истинный гений,

Пишешь сам, о себе одном.

Ломая, переворачивая,

Затачивая, чиня,

Стачивая, растрачивая

И грея в руке меня.

*   *   *

Что-нибудь следует делать со смертью -

Ибо превысили всякую смету

Траты на то, чтоб не думать о ней. 

Как ни мудрит, заступая на смену,

Утро, - а ночь все равно мудреней.

Двадцать семь раз я, глядишь, уже прожил

День своей смерти. О Господи Боже! 

Веры в бессмертие нет ни на грош. 

Нет ничего, что бы стало дороже

Жизни, - а с этим-то как проживешь?

Век, исчерпавший любые гипнозы,

Нам не оставил спасительной позы,

чтобы эффектней стоять у стены. 

Отнял желания, высушил слезы

И отобрал ореол у войны.

Что-нибудь следует делать со смертью, -

много ли толку взывать к милосердью,

Прятаться в блуде, трудах и вине? 

Все же мне лучше, чем дичи под сетью. 

Два утешенья оставлены мне.

Первое - ты, моя радость, которой

Я не служил ни щитом, ни опорой, -

Но иногда, оставаясь вдвоем,

Отгородившись засовом и шторой,

Мы забывали о том, что умрем.

Ты же - второе, мой недруг, который

Гнал меня плетью, травил меня сворой,

Мерил мне воздух и застил мне свет,

Ты, порождение адской утробы,

Ужас немыслимый мой, от кого бы

Рад я сбежать и туда, где нас нет.

*     *   *   *

Теплый вечер холодного дня.

Ветер, оттепель, пенье сирены.

Не дразни меня, хватит с меня,

Мы видали твои перемены!

Не смущай меня, оттепель. Не

Обольщай поворотами к лету.

Я родился в холодной стране.

Честь мала, но оставь мне хоть эту.

Вот пространство, где всякий живой,

Словно в пику пустому простору,

Обрастает тройной кожурой,

Обращается в малую спору.

Ненавижу осеннюю дрожь

На границе надежды и стужи:

Не буди меня больше. Не трожь.

Сделай так, чтобы не было хуже.

Там, где вечный январь на дворе,

Лед по улицам, шапки по крышам,

Там мы выживем, в тесной норе,

И тепла себе сами надышим.

Как берлогу, поземку, пургу

Не любить нашей северной музе?

Дети будут играть на снегу,

Ибо детство со смертью в союзе.

Здравствуй, Родина! В дали твоей

Лучше сгинуть как можно бесследней.

Приюти меня здесь. Обогрей

Стужей гибельной, правдой последней.

Ненавистник когдатошний твой,

Сын отверженный, враг благодарный, -

Только этому верю: родной

Тьме египетской, ночи полярной.

Иллюстрация к аннотации: http://poznaisebea.narod.ru