Повести Белкина: что наша жизнь - игра?

Впрочем, ответ, кажется, очевиден: все они - занимательные, можно сказать, остросюжетные истории, а в их основе - переосмысление таких литературных ситуаций, которые уже стали к тому времени узнаваемыми.

«Повести Белкина» состоят из пяти новелл. Три из них написаны на романтическую тему: «Выстрел» - о дуэли, растянувшейся на долгие годы, «Метель» - о тайном венчании; «Гробовщик» - об общении живого с мертвецами, в духе баллад Жуковского. В двух оставшихся повестях слышны отзвуки сентименталистской традиции. В основе «Станционного смотрителя» - вариант притчи о блудном сыне: ступившая на путь порока молодая девица должна раскаяться и возвратиться в объятия престарелого отца и к жизни в проселочной глуши. «Барышня-крестьянка» - отклик на тему любви образованного и знатного человека и девушки-поселянки. Пушкин не повторяет эти «знаковые» темы и сюжеты, а сознательно трансформирует их. Что же перед нами - литературная игра, низложение литературных кумиров сентиментализма и романтизма, совершенное в весьма шутливом духе? Чтобы разобраться, попробуем всмотреться в события и героев этого весьма необычного прозаического цикла.

Повесть «Гробовщик», занимающая центральное место в цикле, является и сосредоточением его духовного смысла. Представители формальной школы в литературоведении (не то Шкловский, не то Эйхенбаум) в свое время восхищались тем, что эта повесть представляет собой утонченную композиционную игру: «Гробовщик» написан, по сути дела, ни о чем, ибо в конце повествования выясняется, что основные события, о которых идет речь, происходили не наяву, а во сне. Но, подмечая только это, формалисты не учитывали духовную сторону человеческого бытия: ибо хотя, как учат святые отцы, снам верить не следует, однако бывают и сны от Бога - те, которые побуждают человека к покаянию. Именно таким было сновидение гробовщика: в нем, как на Страшном суде, он встретился с теми, с кем в течение своей жизни поступил не по совести: «Ты не узнал меня, Прохоров, -  сказал скелет, - Помнишь ли отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина, того самого, которому... ты продал первый свой гроб - и еще сосновый за дубовый?». Эта встреча оказалась всего лишь сном - и потому, по мнению многих исследователей, у «Гробовщика» счастливый финал: «...Угрюмый гробовщик, чье сердце не радовалось в начале повести... пройдя через испытание - встречу со смертью, преодолел уныние, обрадовался тому простому счастью, которое дарит жизнь» (Кулыгина А.Г.); он «все-таки радуется под благовестный перезвон своему возвращению к истинной жизни и посылает за дочерями» (Кондратьев А.С.). На наш взгляд, финал «Гробовщика», напротив, трагичен, ведь рано или поздно гробовщик все равно умрет, а призыв к покаянию остался им не услышан и не понят. Прохоров радуется тому, что он не умер - но духовный результат его существования от этого не меняется: обман, совершенный им в жизни, не искуплен, и благовест, под который он пробуждается, звучит не для него - он не идет в храм, а приглашает дочерей пить чай. Интересно, что страшный сон обрамлен колокольным звоном: во время пиршества в доме сапожника гости слышат, как звонят к вечерне, но так же не спешат к Богослужению.

Кульминация сна гробовщика связана с напоминанием о проданном им гробе, качество которого не соответствовало данной ему характеристике. Этот образ является метафорическим ключом ко всему циклу, он ассоциируется с  евангельским выражением «гробы повапленные, иже внеюду убо являются красны, внутрьюду же полни суть костей мертвых и всякия нечистоты» (Мф. 23, 27), говорящим о людях, которые под привлекательной (досл. покрашенной) оболочкой скрывают нечто неприглядное. В «Повестях Белкина» этот мотив трансформируется: Пушкин не расставляет оценок «хорошо-плохо», он с помощью своих историй-притч говорит лишь о том, что внешнее поведение человека, тот образ, под которым он пытается показать себя, подчас имеет мало общего с его подлинным лицом.

Именно в этом трагедия главного героя повести «Выстрел». В характере Сильвио традиционно выделялись в качестве главных черт мстительность и жестокость. Исследовательница Кулыгина предложила иную трактовку: по ее мнению, новелла строится на напряженном противостоянии позитивных личностных черт Сильвио (доброта, отзывчивость, жалость) и желания соответствовать тем нехристианским бесчеловечным требованиям, которые предъявляет ему дворянское общество (честь нужно защищать до крови, обидчика не нужно щадить, дуэль - это благородное дело и т.п.). «О том, что Сильвио не бретер, не злой человек, не бессердечный мститель, говорит само содержание новеллы, - пишет Кулыгина в своей статье. - В «Выстреле» фактически рассказывается о том, как Сильвио, вольно или невольно, избегал этого выстрела, как он искал повода, чтобы не стрелять в человека». Для подтверждения своей точки зрения исследовательница скрупулезно перечисляет все ситуации, когда герой мог убить противника - и не воспользовался этим шансом: «Сильвио нашел в себе силы остановиться у роковой черты - не стал убийцей», - резюмирует Кулыгина. Следовательно, перед нами «рассказ о трудном пути к нравственному совершенству».

Нам кажется, что этот вывод не совсем корректен. Кульминация повести - момент, когда Сильвио через много лет появляется в доме графа, чтобы завершить отложенную дуэль, иначе говоря - убить своего врага. Он прицеливается и... не может выстрелить. Или не хочет, как считает Кулыгина. В чем же причина этого, как на самом деле объяснить и оценить финал повести? Анна Ахматова в свое время писала о том, что каждая из «Повестей Белкина» заканчивается happy-end'ом. Для судьбы графа и графини из «Выстрела» это наблюдение бесспорно справедливо, но они не являются центральными персонажами, внимание Пушкина приковано к Сильвио. Разобраться в характере этого персонажа не так просто. Мы смотрим на него с трех позиций: позиции повествователя, позиции графа и «изнутри» - через «исповедь» Сильвио повествователю и его слова, пересказанные графом.

Согласно автохарактеристике, Сильвио предстает перед нами гордым, тщеславным, жестоким и мстительным: возненавидев графа, который пользовался большей популярностью в офицерском и женском обществе, Сильвио спровоцировал его на оскорбление, после чего вызвал на дуэль. Однако убивать не стал - не потому, что пожалел, а потому что не увидел у графа признаков страха смерти, ему же хотелось насладиться своей властью над поверженным врагом. Потому он, по его словам, и отложил наказание на много лет, чтобы выбрать для убийства момент, когда графу будет особенно дорога его жизнь.

Повествователь смотрит на Сильвио как на романтического героя: его привлекает удивительное сноровка героя в стрельбе из пистолета, сочетающаяся с некоей тайной, окутывающей его личность: «Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. На вопрос, случалось ли ему драться, он отвечал сухо... Мы полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная жертва его ужасного искусства». При этом, судя по тексту, повествователь ни разу не был свидетелем какой-либо дуэли Сильвио, он лишь в своем воображении, в соответствии с собственными представлениями о должном и недолжном поведении дворянина, домыслил образ своего знакомого и, сочинив его судьбу, стал им восхищаться. Затем, столкнувшись с реальностью, не совпавшей с романтическими фантазиями, повествователь разочаровывается в Сильвио: тот не вызвал на дуэль офицера, который, разгорячившись от выпитого вина и игры в карты, швырнул в Сильвио медный шандал. Повествователь находится всецело под влиянием дворянской системы ценностей того времени, в которой дуэли считались не «смертоубийством», как именовала ее Василиса Егоровна в «Капитанской дочке», а доблестью и необходимой защитой собственной чести. Поэтому нежелание Сильвио убивать оскорбившего его офицера повествователь воспринимает как проявление трусости. Сильвио, заметив холодность со стороны человека, прежде относившегося к нему горячо и, судя по всему, даже восторженно, решает объясниться. Исследовательница Кулыгина предлагает не доверять этому объяснению - по ее словам, Сильвио, говоря о своей злобе и зависти к графу, наговаривает на себя, скрывая свойственную ему доброту, считавшуюся в той среде постыдной слабостью. Скорее всего, исследовательница права: в своей «исповеди» Сильвио стремится соответствовать требованиям, которые предъявляет ему дворянское общество в лице повествователя («...Прошло три дня, поручик был еще жив. Мы с удивлением спрашивали: неужели Сильвио не будет драться?»). Вот почему он оправдывается в том, что не хочет дуэли: «Если бы я мог наказать Р* * *, не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни за что не простил его». Мы могли бы предположить, что Сильвио сочинил всю историю, для того чтобы спасти свое «доброе имя» и одновременно не пойти на убийство, противное его совести, однако вторая часть «Выстрела», большая часть которой рассказана от лица графа, подтверждает, что слова Сильвио были правдой: отложенное право выстрела в его жизни действительно было.

Но, видимо, не все, рассказанное Сильвио, соответствовало действительности. О том, что Сильвио сам спровоцировал пощечину, он говорит только своему юному другу-повествователю. Граф же не упоминает о той «плоской шутке», которая якобы вынудила его нанести ответное оскорбление, не упоминает о ней и сам Сильвио, когда обращается к графине. Поэтому вполне возможно, что всю историю своей ненависти к графу Сильвио придумал лишь для того, чтобы не уронить себя в глазах повествователя. Скорее всего, он приписывает себе страсть злобы, чтобы соответствовать облику романтического героя, который он, так же, как и его почитатель, считает идеалом. Но трагедия Сильвио в том, что внутренне он на этого романтического героя не похож: он не жесток и не может убить человека. В этом Кулыгина права. Однако Сильвио не считает свои нравственные установки нормой, он мучается от них и пытается играть роль, органически ему чуждую - отсюда горькая фраза: «Жалею, что пистолет заряжен не черешневыми косточками... пуля тяжела» (граф, стоя на первой дуэли под дулом пистолета Сильвио, ел черешню и выплевывал косточки). Сильвио целится - и не может выстрелить, потому что, в отличие от графа, он дорожит человеческой жизнью, и потому мучительно завидует графу - тот романтически красив в своем демонстративном равнодушии к смерти. Когда Сильвио понимает, что у него нет сил сыграть роль героя-мстителя, он пытается покинуть сцену красиво: «Я доволен: я видел твое смятенье, твою робость; я заставил тебя выстрелить по мне, с меня довольно. Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей совести». И перед уходом, не целясь, стреляет в картину, в которую до этого, промахнувшись, выстрелил граф - и попадает точно в его пулю. Этим выстрелом, по словам Кулыгиной, Сильвио словно доказывает: «Я легко мог бы убить тебя, но не убил. Ты же дважды не задумываясь стрелял в меня» - и становится, таким образом, героем-резонером, обличающим всю безнравственность и греховность дуэлей. Такая трактовка, хоть и импонирующая своей православностью, как нам кажется, не подтверждается текстом: не видно, чтобы Сильвио был разочарован в дуэльной аксиологии, он лишь потрясен экзистенциальным открытием своей неспособности быть на высоте дворянской чести, своим внутренним несоответствием образу романтического героя. Чтобы уйти достойно, он приписывает графу робость, которой на самом деле не было (граф описывает свое состояние так: «Я отмерил двенадцать шагов и стал там в углу, прося его выстрелить скорее, пока жена не воротилась... Он вынул пистолет и прицелился... Я считал секунды... я думал о ней... Ужасная прошла минута!» - однако он не просит о пощаде, а ждет отложенного выстрела).

В «Евгении Онегине» Пушкин показал, как страшен механизм общественного мнения, заставляющий человека переступить личные нравственные установки в угоду безличному дуэльному кодексу чести. Там эта неспособность противостоять «суду дворянской толпы» обернулась трагедией убийства Ленского. В «Выстреле», по сравнению с этим, все действительно закончилось счастливо. Однако, на самом деле, «Выстрел» не менее страшен: здесь изображено, как ложная система ценностей, принятая человеком за верную, может поломать ему жизнь. Последние строки повести, в которых мы узнаем, что герой участвовал в восстании греков в Турции, могут заставить нас предположить, что Сильвио присоединился к восстанию для того, чтобы «переломить» себя и сыграть-таки роль романтического героя.