Эстетика религиозной поэзии (Заметки на полях диссертации) Ч.1

 Филологи думают, что если они ничего не будут говорить о своих задушевных воззрениях, то эти воззрения никак и не отразятся на их работе. Но это - жалкая и глупая точка зрения.

А.Ф. Лосев. Очерки античного символизма и мифологии

...- и последнее, - помолчав, задумчиво сказал научный руководитель. - Вы пишете, что один из критиков назвал стихотворения Шаховского лирическим богословием. Вам не кажется, что для поэзии это - убийственная характеристика?

До этого момента мне так не казалось. Собственно, не казалось мне так и в тот момент - первым моим желанием было немедленно броситься на защиту... но только кого? Самого Шаховского? Богословия? Религиозной поэзии? Моей главы?

...Три года назад, когда нужно было выбрать второго поэта для сопоставления с Георгием Ивановым, которым я занимаюсь с первого курса, кандидатура архиепископа Иоанна (Шаховского) казалась безупречной со всех позиций. Для меня было главным то, что он глубоко верующий, и верой этой дышат его стихотворные строки. Для научного руководителя - то, что поэзию его практически не изучали. Кроме того, сопоставление двух поэтов выглядело весьма обоснованно: оба - дворяне, с юности увлекавшиеся литературой и писавшие стихи, оба эмигрировали из России примерно в одно и то же время (Шаховской - в 1920, Иванов - в 1922) и за границей продолжили свое литературное творчество. Сходство внешнего пути эффектно контрастировало с кардинальным различием их духовного настроя: Шаховской чувствовал Бога и ликовал, как ребенок - эту радость веры он и пытался запечатлеть в своей лирике, которую некоторые критики называют гимнографией. Иванов остро, всем своим существом, переживал трагедию обезбоженного и потому обреченного на смерть мира - и сумел выразить это мироощущение настолько убедительно, что его поэзия покорила даже верующего Адамовича - несмотря на то, что в ней можно встретить жесткие определения типа «христианства двухтысячелетняя мгла». Адамович ощущал, что, несмотря на настойчиво повторяющийся мотив самоубийства, несмотря на всю иронию, направленную, в том числе, на религиозную веру, поэзия Иванова почему-то все равно напоминает о Боге:  «...Закроем, по давнему, вечно мне памятному совету Льва Шестова, книгу, постараемся забыть отдельные стихи Георгия Иванова, отдельные его строки - что остается от них в памяти? Не колеблясь, я скажу - свет... «Господи, воззвах к Тебе...» - может быть, именно в этом сущность ивановской поэзии? Слов таких у Иванова не найти, а если бы они случайно у него под пером и мелькнули, рядом оказалась бы, конечно, усмешка, капля серной кислоты «во избежание недоразумений» и слишком благонамеренных выводов. От выводов ивановская поэзия ускользает. Но откуда же свет?». Подлинный свет - он всегда от Отца светов... Бердяев как-то сказал, что атеизм - это вера с черного хода. Так и поэзия Иванова, убедительно и талантливо показывающая, как страшно, больно и бессмысленно жить без веры в Бога и Воскресение, является, по сути, апофатической апологетикой, или, проще говоря, доказательством от противного.

В общем, в начале аспирантуры мне казалось, что писать о двух этих поэтах будет легко и приятно.

И только приближаясь к предзащите, я поняла, насколько неудачно я выбрала тему диссертации для светского вуза. АРХИЕПИСКОП Иоанн (Шаховской), БОГОСЛОВ, РЕЛИГИОЗНЫЙ ПОЭТ... Для меня православная картина мира - это Истина, а для кого-то из членов комиссии - лишь один из возможных взглядов на мир. Один очень хороший и «сильный» преподаватель, полистав книжечку стихов Шаховского, недовольно поморщился: «Как-то монотонно у него все: почти в каждом стихотворении «Небо» да «Бог»...» Зачем мне было лезть на рожон, для чего выбирать в качестве предмета анализа религиозную поэзию, по отношению к которой у верующего и неверующего литературоведов заведомо разные критерии оценки, и подчас даже нейтральный пересказ духовного стихотворения вызывает у рецензента подозрение, что ему пытаются что-то проповедовать.

Сменить тему? Сменить вуз?

Не по силам мне это. Мне, с моим четырехмесячным сыном, хотя бы начатую работу доделать.

Оставался только один выход - честный разговор о том, применимы ли к духовной поэзии светские критерии оценки, в первую очередь - эстетические. Не к религиозным стихотворениям таких поэтов, как, например, Пастернак, Ахматова, Бродский, а к лирике тех, кого светское литературоведение отнесет, скорее, к художникам второго или даже третьего ряда, но кто писал (или пишет) только религиозную лирику.

Пока я вчитывалась в стихи иеромонаха Романа, Шаховского, митрополита Трифона (Туркестанова), А. Солодовникова и прочих русских духовных поэтов ХХ века, наступил срок написания очередной рецензии для «Абзаца». Предполагалось, что ее предметом станут «Повести Белкина». Но отвлечься от диссертационных терзаний оказалось не так-то просто - и на свет появились эти размышления.

«Истинная поэзия является формой молитвы», - сказано во вступительной статье к сборнику стихотворений Солодовникова. О том же, только снова методом доказательства «от противного», свидетельствует один из самых популярных современных религиозных поэтов - иеромонах Роман: «Молитва ни к кому и в никуда // Вот что такое светское искусство!» (стихотворение «Горюет флейта - молится металл»).

Если вдуматься, религиозная лирика похожа на молитву не устремленностью к Богу. Как раз в этом плане их тождество весьма относительно: некоторые стихотворения действительно обращены к Богу, но адресованы не Ему, а людям. Часто духовная лирика говорит даже не о Самом Боге, а о Его проявлениях в мире, в человеческой жизни, в Священных текстах... Или, наоборот, о том, во что превращается жизнь мира, отвернувшегося от Создателя.

Тогда, получается, часто религиозные стихи - это не молитва, а, скорее, проповедь или то самое, смутившее научрука богословие? 

Да, конечно, можно увидеть в религиозной лирике сходство и с нравственным богословием, и с гомилетическим искусством, и даже с богословием догматическим... Но кардинальное ее отличие в том, что  она не рассуждает о Боге и Его присутствии в мире, а дает это почувствовать. Как писал владыка Иоанн (Шаховской), «проза говорит о бытии. Поэзия есть это бытие, открывающееся человеку»..

Видимо, это и должно быть главным критерием для оценки религиозного стихотворения: возникает ли при его чтении ощущение реальности иного бытия? В этом ощущении и заключается сходство любой настоящей религиозной поэзии с молитвой, ведь молящийся человек верит в Того, к Кому обращается. Только для поэта религиозное стихотворение - это его собственное предстояние перед Богом, собственная молитва. А для читателя это, скорее, потрясение от соприкосновения с чужой верой, сродни с тем, которое может испытать неверующий, случайно увидев искренне молящегося человека: «...Для меня поворотным моментом была одна немая встреча в Троице-Сергиевой Лавре. В тот раз <...> я оказался там еще в качестве студента кафедры атеизма и комсомольского активиста.  <...>Когда мы выходили из Троицкого собора, произошло «обыкновенное чудо». Впереди меня выходил какой-то юноша (не из нашей группки). И вот, когда до порога оставалось два шага, он вдруг резко повернулся и встал ко мне лицом. Смотрел-то он не на меня. Он смотрел на иконы в глубине храма, чтобы последний раз перекреститься и взять благословение перед выходом. Но между иконами и им в этот раз оказался я. И я впервые близко увидел глаза верующего человека. <...> это были светлые, осмысленные и живущие глаза. А меня пронзила мысль - этот человек, мой сверстник, почему здесь он у себя дома, а я - в русском монастыре хожу как иностранец? <...> Ведь он знает все то, чему учили меня, и при этом он - здесь!» (диакон Андрей Кураев). Не было никаких слов, никакой проповеди. Один человек просто увидел веру другого и поверил ей, и через это - поверил Богу настолько, что посвятил ему всю жизнь. 

Нечто похожее мы видим и в отношении религиозной поэзии. Но как показать реальность иного мира так, чтобы читатель ее почувствовал?

В основе религиозной поэзии лежит апостольский принцип «с иудеями был как иудей...». Все зависит от читателя - духовный поэт старается говорить с ним на том языке, который он поймет. Читатель, взращенный на светской литературе, привыкший искать в произведении искусства красоту и совершенство формы, не воспримет всерьез стихотворение, слабое с художественной точки зрения. Обращаясь к такому, «мирскому» читателю, религиозный поэт уделяет большое внимание поэтике своего произведения.

Читателю, который уже ощутил стремление к духовной жизни, важнее не художественные достоинства религиозного стихотворения, а ощутимая за ним личность автора, его внутренний мир, духовный и житейский опыт.

Вот, например, стихотворение А. Солодовникова:

Один был сын у Авраама.

Он как-то мальчика позвал

И тот пошел. Какую драму

Отец в душе переживал...

Он мальчика держал за ручку

И, доверяясь до конца,

Лежала маленькая ручка

В руке пророка и отца.

Любимый, ласковый ребенок!

Как согласиться, чтобы он

Здесь был заколот, как козленок,

И Богу в жертву принесен.

Вот она - вера Авраама:

Покорный разум мудреца,

Уверенность до смерти самой

В благой премудрости Творца.

И если слепнут наши очи,

То говори, как Авраам:

«Возьми, возьми, премудрый Отче,

Без прекословья - все отдам».

Бесхитростный текст, простые рифмы... Но благодаря удачно найденному образу поэт сумел передать читателю ощущение трудности подвига Авраама, сверхъестественности его поступка. Маленькая рука ребенка, доверчиво и ласково покоящаяся в руке взрослого - этот образ, показанный «крупным планом», усиленный повторением, апеллирует к собственному родительскому опыту читателя. Тот, кто имел детей, наверно, не раз чувствовал, что именно в момент тактильного контакта с малышом родитель ощущает и щемящее чувство нежности к «родной кровиночке», и, одновременно, страх за нее, осознание своей неспособности оградить, защитить ребенка от невзгод и скорбей. Авраам показан поэтом именно в этот момент - он должен исполнить Божью волю тогда, когда, по законам родительского естества, это тяжелее всего сделать.

То же самое стихотворение приобретает дополнительные обертона, когда читатель узнает биографию самого Солодовникова. У него было двое детей, Марина (Мисюсь) и Сережа. Дочь умерла в восемь с половиной лет, сын - не дожив до года. Отзвук этой боли слышен во многих стихотворениях поэта и придает им пронзительно-личностный, исповедальный оттенок. Все, что Солодовников говорит о любви Божией и любви к Богу, прошедшей испытание скорбями - это не только усвоенный святоотеческий опыт, это то, что он пережил и выстрадал сам:

Как дерево в саду Ты подстригал меня,

Побеги счастья все срезал, не дав развиться.

Угас ребенок мой, что был мне краше дня.

Рассыпалась семья, и вот я сам в темнице.

Но я люблю Тебя, Отцовская рука,

Мне наносящая пронзительные раны.

И сердце полнит мне блаженство, не тоска.

Люблю Тебя, люблю,

                                   И в гимнах славить стану.

Эти строки с художественной точки зрения написаны достаточно просто, и секрет их воздействия на читателя - не в поэтике, а в том, что за словами мы видим духовный путь произнесшего их человека. Читать такого рода стихи - все равно что читать жизнеописания верующих людей. Мы вслушиваемся не в слова, а в ту веру, о которой они свидетельствуют. Думается, именно в этом сила воздействия стихов иеромонаха Романа: образ инока-отшельника, закрепленный в ряде стихотворений, придает любому его тексту, даже самому незамысловатому по форме и содержанию, особое очарование и весомость знания, добытого путем духовного подвига.

Продолжение следует....