Ну и где прикажете гулять в Саратове после экзамена по логике? Когда Сережа Шотман наконец-то вспомнил, в чем суть четвертой фигуры силлогизма, солнце заметно склонилось к западу. Май в этом году выдался на удивление жарким. Поэтому набережная отпадала сразу: к концу дня детские коляски здесь катились таким же плотным строем, как танки на Красной площади во время военного парада. Попробуй, найди свободную скамейку…
Конечно, проще всего было бы переместиться в сад Липки, благо, он находился через дорогу от семинарии. Но это было слишком тривиально: слишком близко, да и публика к вечеру там собиралась несколько вульгарная.
Оставалась Соколовая гора – самый обширный и почти всегда безлюдный Парк Победы на ближней окраине города. Он был устроен на исходе советского времени в честь очередной круглой даты победы в Великой Отечественной войне. В центральной части парка были собраны образцы военной техники, а в самой высокой точке горы, возвышавшейся над Волгой, был воздвигнут монумент, сразу же ставший предметом шуток местных остроумцев. Неведомый архитектор, пытавшийся создать нечто грандиозное, вроде Родины-Матери на Мамаевом кургане, в итоге ограничился тремя нелепыми столпами, вокруг которых как бы навечно замерла в полете группа стилизованных журавлей. В духе популярной в то время песни птицы символизировали души погибших воинов, которые в невнятной эсхатологии автора превратились в белых журавлей, вечно парящих над полями былых сражений.
- Ну вот, последнее мясо из города улетает, - грустно шутили в бесконечных очередях у специализированных колбасных магазинов. А когда первого секретаря обкома КПСС, носившего гордую фамилию Лебедев, сменил переведенный из другого города не менее верный ленинец Сусликов, в душегубных городских трамваях вовсю заговорили о том, что журавлей с памятника снимут, заменив их полевыми грызунами.
Артефакт эпохи позднего соцреализма, однако, ничуть не портил сам парк. Памятник располагался в стороне, и, как не странно, прекрасно видимый в любой точке города оставался незаметным в непосредственной близости. Сейчас, в средине мая здесь буйствовала сирень, которой ежевесеннее безжалостное обдирание шло только на пользу. Сирень разрасталась год от года все гуще и цвела все пышнее.
Когда мы поднялись на Соколовую гору, аллеи парка подернулись легкой синевой, предвещавшей скорые сумерки. Сирень казалась еще пышнее. Ее запах становился особенно густым и пряным. Слышалось щелканье и первые робкие соловьиные трели.
- Соловьи монастырского сада,
Как и все на земле соловьи,
Говорят, что одна есть отрада,
И что эта отрада – в любви… –
Орленко шел впереди всех и почти выпевал вспомнившееся ему стихотворение.
- Александр Блок. Поэма «Соловьиный сад», – прокомментировал завывания семинариста преподаватель философии.
 |
- А вот и нет, Назарий Валерьевич, - возразил Орленко, - это не Блок, это Игорь Северянин.
- Северянин? Ананасы в шампанском? Мороженое из сирени? Паштет из язычков колибри? Не может быть, - философ был очень смущен неудачно продемонстрированной эрудицией.
- Да, это Игорь Северянин, сиречь Игорь Васильевич Лотарев, - оправдывался Алексей, - у него есть несколько очень чистых стихотворений… Ну вот, например, из последних: Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб… Мне кажется, что дурновкусие Игоря Северянина было не его поэтическим лицом, а поэтической маской, ну, как желтая кофта у Маяковского…
- Может быть и так, - в разговор вступил Прибыткин, - я вот думаю, что у Гумилева, которого сейчас все хвалят не за стихи, а за то, что его большевики расстреляли, пошлости куда больше. Причем, он не считает ее пошлостью… Далеко на озере Чад изысканный бродит жираф… Чем этот изысканный жираф лучше ананасов в шампанском? Или вот это, например…
ледующее четверостишие Прибыткин с интонациями мартовского кота провопил на весь парк. Наверняка его слышали дачники на Зоналке и рыбаки в затоне.
- Прекрасно в нас влюбленное вино,
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться…
Ну, разве это не дурновкусие? Разве это поэзия?..
Спора о стихах, однако, не состоялось. Природа вокруг была так прекрасно, что никому не хотелось кричать, опровергать собеседника, отстаивать свое. Мы медленно шли по парку, впитывая в себя его ароматную роскошь.
- Нет, отец Михаил, такого набора у нас больше не будет, - обратился ко мне Назарий Валерьевич, старавшийся поскорее забыть свой промах. - Посмотрите, как они умны, какой у них культурный интерес!
- Для нас таких не будет. Ведь это наши первые ученики. Для них семинария – больше, чем выбор профессии. Некоторые из них по два года ждали, когда же откроется семинария. Полохов, например, пришел после университета. Орленко после школы поступил в музыкальное училище, но как только открылась семинария, не задумываясь, бросил его и пришел сюда. Все-таки они в таком возрасте, когда веру приобретали осознанно, еще при советской власти. Конечно, это была уже умирающая власть, но, тем не менее, убеждения приходилось отстаивать, защищать, хотя бы перед своими родителями, педагогами, шалопаями-сверстниками… Бог даст, станут хорошими священниками.
- Да уж, дай Бог, хоть проповедовать будут вразумительно, - согласился философ. - А то вот как-то в московском храме слушал проповедь на Вознесенье, так батюшка ее очень пафосно закончил: «И возносясь на небо, Господь Иисус Христос сказал: “Русь Святая! Храни веру православную”»…
- Ну, таких ляпов хватает. У нас вот заслуженный протоиерей, митрофорный, между прочим, отец Евгений Носович заявил на Архистратига Михаила: «Ангели, мягкостью своего характера, могут быть уподоблены перьям…». Сам почувствовал, что что-то не то сказал, но уж съехать не мог, так и мямлил: и эти перья, и эти перья… Тоже там что-то символизировали. Впрочем, наши юноши благочестивые тоже с риторикой не очень-то в ладу. Шотман намедни на вечерних молитвах проповедь говорил, жалостливо так: «Блудница раскаялась, младенец ожил и стал архиереем». Так и представляю себе младенца с дикирием и трикирием в руках. Про огненных змей тоже один семинарист интересно рассказывал… Будто бы после исповеди у одного грешника изо рта огненные змеи полезли, а из под купола храма упала бумага с надписью: «Прощена!».
- Хорошо еще, что «прощена», а не «обмокни», - вспомнил Достоевского отставший от компании Прибыткин. - А про силу патриаршего благословения слышали? Не слышали? А это тоже из репертуара одного нашего митрофорного протоиерея. Будто бы в одном отдаленном монастыре повадился медведь скотину задирать. Одну корову задрал, другую. И уж святым Модесту и Власию служили, и Флору и Лавру молебствовали, ничего не помогает. Что ни день, то корову съест. И решил игумен обители отвести медведя в Москву к Патриарху на отчитку. Долго ли, коротко, привели. А Патриарх посмотрел на медведя ласково, да и говорит: «Миша, нехорошо монахов обижать. Ты уж приходи к ним каждое утро, они капустки тебе будут давать». И с тех пор медведь совершенно преобразился. Каждое утро приходил к святым вратам обители, получал свою капусту, кланялся в пояс и никогда не то чтобы корову, никакой козы ни разу не задрал. Вот какова сила патриаршего благословения!
- Восхитительно, - всплеснул руками философ, - как поэтично! Подумайте это ведь повесть о Соломоне и Китоврасе в современном варианте! Помните? Доброе слово кость ломит…
- Назарий Валерьевич, - не унимался Прибыткин, - вот вы про абитуриентов вспомнили, про вступительные экзамены… Объясните мне, почему это поступающие в семинарию все еще должны назубок знать десять заповедей Моисея?
- Чем это тебе десять заповедей не нравятся?
- Нет, отчего же, очень даже нравятся. Но ведь для христианина – для меня, для вас, да для любого христианина – они совершенно необязательны…
- Не Лонгин ли учил тебя филосрофии? – язвительно произнес Назарий Валерьевич, почуявший очередной Прибыткинский подвох. - Заповеди для христианина необязательны…
- Псевдолонгин[1], «Трактат о возвышенном», – огрызнулся Прибыткин, любивший продемонстрировать свою образованность. - Смотрите, апостол Павел едва ли не в каждом своем послании пишет, что Закон Моисея утратил силу. Он признает его ценность, необходимость на определенном историческом промежутке, даже называет его почетным словом «детоводитель», то есть педагог. Но всегда и везде настаивает, что с пришествием Христа, точнее, после Его крестной смерти и воскресения, Закон утратил свою силу. А десять заповедей – это важнейшая часть Закона. Значит, и они тоже потеряли свое значение! И не нужно их знать, и тем более изучать!
 |
- Как же без заповедей? По твоему получается, что если я христианин, то мне все позволено? - почти закричал философ, почувствовавший, что где-то совсем близко его ожидает новый промах. - Достоевский говорил, что, если Бога нет, то человеку все позволено, а ты, изучавший диалектику по Лонгину или - тьфу! - по Псевдолонгину, утверждаешь, что если Бог есть, то тебе тоже все позволено?
Атмосфера сгущалась, и скандал казался неминуемым. Семинаристы, успевшие отойти достаточно далеко, услышав крики, повернули назад.
- Именно так, Назарий Валерьевич, - с необыкновенным смирением потупил свой взор Прибыткин, - именно так: если Бог есть, мне все позволено. Только не я один так считаю. Апостол Павел утверждает то же самое!
- Апостол Павел?! - взревел философ. - Апостол Павел проповедует безнравственность? Отец Михаил! Гнать его надо из семинарии! Ой, дайте мне что-нибудь тяжелое! Я тебе покажу, как на апостола Павла наговаривать!
- Не бейте меня, Назарий Валерьевич, меня ведь каждый обидеть может, - прикинулся казанской сиротой Прибыткин.
- Алексей, дай книгу, - обратился он к подоспевшему Бубенцову. - Вот смотрите: Первое послание к Коринфянам, шесть двенадцать: «Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною»! Видите, черным по белому написано: «Все мне позволительно»!, а вы сразу в драку…
- Но ведь дальше-то написано, что не все полезно; дальше-то сказано, что ничто не должно обладать мною! - не успокаивался философ. - Вот для этого и Закон, для этого и заповеди! Чтобы ничто не обладало мною, чтобы не выбирал я то, что для меня неполезно!
- Так вы, Назарий Валерьевич, на заповеди Моисея ориентируетесь, чтобы случайно не выбрать неполезное? - с уничтожающей вежливостью продолжать гнуть свое Прибыткин, - Ну, там – не убий, не пожелай жены ближнего своего?
- Ну да, конечно, я Ветхий Завет хорошо знаю…
- А Новый?
- Нет, ну вы посмотрите на него! Нет, все-таки, надо тебя побить, Сереженька! Побить и выгнать! По пятьдесят пятому Апостольскому правилу – за досаждение епископу!
- Ну, Назарий Валерьевич, ну вы же не епископ, а профессор. И я совсем не хочу вам досадить, я только хочу сказать, что христианину следовало бы выстраивать свое поведение, ну нравственность что ли, не на Ветхом Завете, а на Новом!
- На Новом, на Новом! Но ведь Новый Завет не отменяет десять заповедей!
- Отменяет, Назарий Валерьевич, отменяет… Алексей, дай книгу! Вот, смотрим, Послание к Галатам, пятая глава, вот: «Вы, оправдывающие себя законом, остались без Христа, отпали от благодати, а мы духом ожидаем и надеемся праведности от веры». Вот в чем дело! Христианин должен быть добродетельным не из-под палки, не из боязни наказания или из желания получить награду, а по причине своей веры. Совершенная нравственность может вытекать только из совершенной свободы!
- Ты хотел сказать – из совершенной веры? - Назарий признал свое поражение, но как истинный философ не был этим удручающе огорчен и хотел до конца пройти всю цепь умозаключений.
- Да, из совершенной веры, которая не возможна без совершенной свободы! Чтобы иметь совершенную веру, нужно освободиться от всякой зависимости, от всякого авторитета, даже от авторитета заповеди.
- Ты прав, Прибыткин, - совершенно спокойно сказал Назарий Валерьевич. - Ты прав. Принудительная добродетель, конечно, возможна. Но она не совсем добродетель, потому что не добровольна. И уж тем более не приносит человеку большой радости. Ты прав, христианство учит нас быть добрыми не потому, что так Бог велит, а из любви к самому добру.
- Почувствовать добра приятство,
Такое в жизни есть богатство,
Какого Крез не собирал…,
Державин. Ода «Фелице», - у Орленко всегда находилась готовая цитата.
- Но понимаешь, Сережа, без заповеди нам все равно нельзя, - продолжал Назарий, - просто потому, что мы плохие христиане. Мы даже до Ветхого Завета еще не доросли, не то что - до Нового….
- И правда, не доросли, Назарий Валерьевич, - на всякий случай Прибыткин спрятался за мою спину, - сказано же, если кто ударит тебя по правой щеке, подставь левую. А вы меня побить хотели за одно только инакомыслие. Моисей говорил о законе равного возмездия: око за око, зуб за зуб. А нам в трамвае на ногу кто-нибудь неосторожно наступит, так мы разорвать этого человека готовы. Правильно все-таки, что у нас оружие свободно не продают. Такая бы стрельба началась!
- Христианин обязан знать и исполнять десять заповедей, потому что это – фундамент христианской этики. Это - необходимое условие для того, чтобы иметь право называть себя христианином. Понимаешь, не достаточное условие, а необходимое. Вот вы сейчас логику отцу Михаилу сдавали. Вспомни: В является необходимым условием для А, если из А следует В. Если ты – христианин, значит ты обязан выполнять все десять заповедей.
Однако обратное неверно: если ты добросовестно, как, например, благочестивый фарисей, исполняешь даже не десять, а все 613 - Маймонид в XI веке посчитал - заповедей Ветхого Завета, это еще не делает тебя христианином. И ты совершенно прав: без любви и свободы христианину не обойтись.
 |
- Да я и не спорю, - примирительно произнес Прибыткин, - действительно, по апостолу Павлу, Закон – детоводитель к Христу (Гал. 3,24). Не только без любви и свободы, но и без педагога ни в одном деле не обойтись. Только все равно мне не понятно. Почему для меня должна оставаться актуальной заповедь «Святи день субботний». У нас ведь воскресенье – праздник, воспоминание о Воскресении Христовом. И зачем же еще вместе с иудеями почитать субботу?
- Ну, это понятно, - заторопился примерный Алексей Бубенцов. - Ты просто не был на том уроке нравственного богословия, где отец Иосиф все это прекрасно объяснял. Все заповеди делятся на три группы. Первая, вторая и третья – определяют обязанности человека по отношению к Богу; с пятой по десятую – нравственные обязанности по отношению к ближним. А четвертая заповедь – единственная, которая определяет нравственные обязанности человека по отношению к самому себе.
- А мне кажется, что это обязанность по отношению к Богу, а не к самому себе. «Святи день субботний», то есть посвящай его Богу. Не работай в этот день, молись, отдыхай. Вспоминай, что в шесть дней Господь сотворил мир, а в седьмой отдыхал от Своих трудов.
- Как-то ты уж совсем по-иудейски понимаешь эту заповедь. По твоему, «святи» - это значит отдыхай, предавайся праздности. Наверное, есть только два народа, которые работу в праздник считают самым большим грехом: евреи и русские. Пьянствовать в праздник можно, безобразничать можно, а вот работать никак нельзя – грех!
- Да уж, в этом у русского человека – прямое сходство с евреем. Но как же по-другому понимать эту заповедь?
- А вот как! «Святить» - это значит посвящать Богу. Один день в неделю верующий человек должен посвящать Богу: иудей – субботу, а христианин – воскресенье.
- Ну вот я же и говорю, что четвертая заповедь относится к первым трем, - Прибыткин начинал сердиться, - а ты мне талдычишь, что это обязанность по отношению к самому себе. Не себе же я должен ее посвящать, а Богу. К обедне пойти, помолиться, почитать Евангелие…
- Вот-вот. Помолиться, Евангелие почитать, в храм Божий сходить, то есть позаботиться о своей собственной душе, заставить ее трудиться присущим ей душевным, а лучше сказать, духовным трудом. В грехах покаяться, вспомнить, кого чем обидел, увидеть свои недостатки, грехи. То есть стать чуть лучше, чуть тоньше духовно, возвышеннее… И это не такая уж легкая заповедь, ведь духовный труд иногда бывает тяжелее самого тяжелого физического труда. Представь себе древнего человека, то есть человека, жившего в эпоху Моисея, когда Бог дал эти десять заповедей. Для того, чтобы прокормить себя и свою семью, он должен был непрерывно трудиться. Да и сейчас, многие люди, чтобы заплатить, например, за учебу своих детей, стараются устроиться на работу в два-три места. И освобождать от этого необходимого труда одну седьмую часть всего времени жизни было очень не просто. Но необходимо! Без этого очень легко раствориться в повседневности, в излишнем житейском попечении, забыть о душе, об образе Божьем, который находится в каждом из нас.
- Правильно, Алексей! - у Орленко и на этот случай нашлась цитата. -
Не позволяй душе лениться.
Чтоб воду в ступе не толочь.
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
- Слишком назидательно для истинной поэзии, но в принципе верно, - поморщился Назарий Валерьевич. - Душа обязана постоянно трудиться. Человек каждый день должен узнавать что-то новое, становиться умнее, тоньше, добрее. И это только для того, чтобы не деградировать духовно, то есть остаться человеком. Когда плывешь по реке с быстрым течением, нужно держать направление выше того места, куда ты собираешься выплыть, потому что течением тебя сносит вниз. Так и в духовной жизни. Дуб никогда не превратится в желудь, из которого он вырос. А вот духовно развитый человек, очень легко может упроститься, а точнее сказать, опуститься до самого скотского состояния. Вон посмотри под ту липу, и увидишь доказательства.
 |
И действительно, у самой аллеи под молодой еще липкой, которая, однако же, собиралась цвести, во весь рост развалился верзила, успевший в этот летний вечер угоститься до положенья риз. Пустая бутылка от спирта с насмешливым названием «Рояль» покоилась рядом. Образ Божий в утомившемся пьянице совсем не просматривался.
- Значит, единственная нравственность обязанность человека перед собой – это обязанность постоянного духовного усовершенствования, так, получается? - нащупывал вывод Прибыткин.
- Именно так! И, заметь, именно с этого начинает свою нравственную проповедь Христос!
Но об этом поговорим позже… А теперь, - философ занял привычную позу преподавателя, - я тебе задам вопрос: какая заповедь из десяти является самой трудной для исполнения?
- Для меня все трудные, Назарий Валерьевич, я ведь неисправимый грешник, - попытался уклониться от ответа Прибыткин.
- Ага, смирение решил в себе воспитывать. Ты все же ответь: какую заповедь практически невозможно исполнить. Если она самая трудная, то, наверное, и самая важная.
- Ну не знаю, наверное, девятая. Не лжесвидетельствуй. Так уж жизнь устроена, если не соврешь, то все равно слукавишь. Промолчишь, где надо что-то сказать, все равно – ложь… Да, наверное, не лгать труднее всего. И Христос говорил об этой заповеди, обличая лицемерие фарисеев: «да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф. 5,37).
- Да, совсем не лгать трудно, но все же возможно. Есть же абсолютно правдивые люди. Все же я имею в виду другую заповедь. Какую? Думаю, классическая русская литература нам поможет. Алеша, ну-ка, что там Пушкин говорил про заповеди?
Орленко задумался. Найти у великого русского поэта что-нибудь библейски назидательное было не просто.
- Сейчас, сейчас. Про заповедь? Вот: «Но сельских иереев, как папа иудеев, признаться, не терплю». Ой, нет, не то. Это – антиклерикальное. Про заповедь? Вот вспомнил…
…Обидеть друга не желаю,
И не хочу его села,
Не нужно мне его вола,
На все спокойно я взираю:
Ни дом его, ни скот, ни раб,
Не лестна мне вся благостыня.
Но ежели его рабыня,
Прелестна... Господи! я слаб!
И ежели его подруга
Мила, как ангел во плоти, —
О боже праведный! прости
Мне зависть ко блаженству друга….
Ну и дальше в этом роде, до конца не помню, - Орленко победно оглядел присутствующих.
- Но, как же? Получается, что десятая заповедь самая главная? А мне она, вообще казалась лишней. Зачем говорить: не пожелай вола и осла, - когда есть заповедь «Не укради»?. Зачем говорить: не пожелай жены ближнего своего, когда есть заповедь «Не прелюбодействуй»?
- Так в этом-то все и дело. Именно эта, как ты говоришь, «лишняя», и, как считал Пушкин, совершенно невыполнимая заповедь требует от человека наибольшего нравственного совершенства. Можно не красть и не прелюбодействовать из страха наказания или, например, из-за боязни общественного мнения, а в душе оставаться безнравственным злодеем. А вот не желать дурного, - это уже совсем иной нравственный уровень. Здесь в десятой заповеди Ветхий Завет смыкается с Новым Заветом. Эта заповедь отождествляет поступок с намерением и требует не внешнего только благочестия, а внутреннего совершенства.
- Да, не делать зла и не желать зла, - в этом есть большая разница, - вставил свое слово Алексей Бубенцов. - Мне раньше казалось, что Ветхий Завет более определен и более строг в своих нравственных требованиях, чем Новый. Не укради, не убий, почитай отца своего и матерь свою, - все конкретно. А Новый Завет – что-то мягкое, необязательное, хочешь делай, хочешь не делай: блаженны плачущие, блаженны кроткие, блаженны миротворцы… Хочешь – будь кротким, хочешь – не будь. Но ведь заканчиваются-то эти благопожелания ох как строго: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф. 5,47) Представляете, какой уровень требований!
- А вот Ветхий Завет, если разобраться, тоже не абсолютно строг, - продолжал размышлять преподаватель философии. - И в нем есть место человеческой свободе. Вот, например, из книги Второзаконие: «Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло… Жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь» (Втор. 30, 15-19). Или вот у Екклезиаста, как будто нарочно для вас написано: «Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд» (Еккл. 11,9).
Сумерки тем временем сгустились до полной темноты. Дневной зной наконец-то сменился прохладой. Показались первые звезды. Соловьи уже даже не пели, а кричали с каким-то отчаянием. Было не до разговоров. Ночь уверенно вступала в свои права, не оставляя места для частных мнений.
[1] Напомним, что действие наших диалогов происходит приблизительно в 1995 г. Лонгин (начало III в. - 273 г.) - знаменитый ритор и философ-платоник, обучавшийся, как и Плотин в знаменитой школе Аммония Саккаса. Лонгин был учителем знаменитого неоплатоника Порфирия. Псевдолонгин – неизвестный автор I века, автор трактата «О возвышенном», подписанного именем Лонгина.
Читайте также начало книги:
По следам Перельмана, или «Занимательное богословие»
«Занимательное богословие». 1. Почему я лучше всех?
«Занимательное богословие». 2. О соборности, авторитете и блудобесной американской резине
Вставить в блог
Поддержите нас!
