«Занимательное богословие». 1. Почему я лучше всех?

В этот раз мы идем на спектакль по рассказам и стихам Даниила Хармса, которого только что начали публиковать. Спектакль называется «Почему я лучше всех?».

У всех приподнятое настроение, мы уже знаем, что театр АТХ – это море выдумки, смеха, экстравагантной режиссуры, это парадокс и абсурд, который будоражит ум, тревожит чувства, заставляет догадываться, додумывать, отыскивать скрытый смысл, и вдруг обдает радостью узнавания – вот о чем идет речь, вот какие непростые истины стоят за этим безудержным смехом.

- Почему я лучше всех? – веселится Алеша Орленко. - Почему я лучше всех? Как почему? Потому что я – православный христианин!

Я с этим совершенно согласен. Конечно, Алешка – лучше всех… И другой Алексей, который идет рядом – он тоже лучше всех. И Дима, и Сережка, и Костя, и Кирилл – все они лучше всех…Я – математик, я знаю - так бывает…

Однако этот другой Алексей нашей радости не разделяет. Он – очень серьезный студент.

- Это не ты лучше всех, - он медленно подбирает слова. - Это Православие лучше всех, а ты не лучше… То есть ты лучше, потому что Православие лучше…

Кажется, бедняга запутался в диалектике. А тут еще этот Стас, друг наших семинаристов, художник, увлеченно рисующий вместе с ними стенную газету «Бурсацкие ведомости». Он тоже идет с нами в АТХ.

- Ну и почему ваше Православие лучше всех?

Не то чтобы Стас не православный, он вполне православный, хотя и крестили его в старообрядческой церкви с именем Евстафий. Но так уж, любит во всем дойти до сути, такой вот «совопросник века сего».

- Почему Православие? Ну, докажи…

- Православие не доказуется, а показуется, - вспоминает вдруг Флоренского находчивый Орленко.

- Ну, давай, показывай, почему лучше?

Однако показать по дороге в театр, посреди городской улице совсем нечего. Ни рублевской Троицы, ни музыки Бортнянского, никакого даже памятника церковной архитектуры под рукой нет.

Но отвечать надо. И не потому, что Стас против Православия, а так для самого себя…

Почему мы православные? Только потому, что родились в России? Но сейчас у нас полный плюрализм: и баптисты, и мормоны и какие-то доселе неведомые кришнаиты.

Да, в эти годы на улицах Саратова можно было увидеть много интересного. Я рассказываю ребятам, как вчера вечером неожиданно для себя познакомился с настоящим буддийским ламой. На улице, где я живу, на самом краю Глебучева оврага, в районе наших саратовских трущоб, в тот самый момент, как я подходил к своему жилищу, остановилась редкая в то время иномарка, из которой ловко выпрыгнула Лилия Яковлевна, знакомая преподавательница Педагогического института, одно время читавшая у нас в семинарии курс русской словесности. Эта дама отличалась завидной конфессиональной терпимостью и водила дружбу то с татарами, то с лютеранами, то, Бог знает с кем еще…

- Я познакомлю вас с ламой, - таинственно проговорила она, подталкивая меня к машине.

- Из Тибета?

- Нет, из Петербурга. Он – человек необычной судьбы, долго сидел в тюрьме… Потом у него открылся третий глаз….

На улице уже начало решительно темнеть, когда из машины появился лама. Он был почти настоящим: с бритый головой, накидкой желто-малинового цвета, надетой, как и положено, на голое тело. Кажется, ему было холодновато…

- Здравствуйте, - на чистом русском языке сказал лама, выдавая своим затравленным взглядом ветерана советских пенитенциарных учреждений.

«Ну вот, опять влип, - тоскливо подумал я, - теперь - лама… нет, пусть говорят что хотят, но в дом я их не впущу». В это время из нашего двора с отчаянным криком вылетела полуодетая и в той же степени нетрезвая соседка, за которой гнался разъяренный супруг с неясным в сумерках, но явно тяжелым предметом в руках. Из уст его сыпались обвинения в супружеской неверности, перемежавшиеся стенаниями по поводу спрятанной и исчезнувшей, видимо, в ненасытной утробе супруги бутылке водки… Супружеская чета несколько раз обежала машину, возле которой мы стояли, причем с каждым кругом угрозы становились все страшнее, выражения – крепче, а расстояние до нас – все меньше.

Чувствовалось, что лама знает, как водворить порядок в рассорившемся семействе, но Лилия Яковлевна, сконфуженная неподобающей встречей священного лица, предпочла отступление. Иномарка бесшумно покинула наш двор, оставив меня в приятном состоянии человека, избежавшего ненужного знакомства.

- Буддизм отпадает, - заканчиваю я свой рассказ. – В буддизме нет личности, нет ядра, нет уважения к своей памяти, всему накопленному опыту жизни. Понимаешь, Стас, вот они говорят о бесконечных перерождениях, перевоплощениях. Какое же это перевоплощение, если ты вдруг станешь животным, или растением? Да даже если в новой жизни ты родишься опять человеком, но ведь ты не будешь ничего помнить о своей прежней жизни, о родителях, о детстве, о тех кого любил, забудешь напрочь как учился работать на компьютере… И так сто тысяч раз. И даже когда это бесконечное колесо перевоплощений сменится нирваной (если заслужишь, конечно), то что это будет за вечность? Это растворение в Абсолюте, то есть, по сути дела, в какой-то безликой массе с полной потерей внутреннего мира. Ведь воспоминания беспокоят, а в нирване абсолютный покой… Ну, физику ты учишь в своем политехническом? Вот – такая тепловая смерть Вселенной…

- Конечно, - поддерживает меня серьезный Алексей, - христианство обогатило мир представлением о личности. О том, что каждый человек, независимо от того великий он или простой, праведный или грешный, каждый человек со всем его внутренним миром, - имеет в глазах Божиих абсолютную ценность. И в будущей жизни этот внутренний мир сохраняется: вся память, вся любовь, все ошибки, заблуждения, падения греховные, но и духовные взлеты, и вся радость, - все остается с нами. Вот возьми свою Бхагаватгиту…

- Чего это мою Бха…, как там ее, вовсе она не моя…, - кажется, «совопросник века сего» уже и не рад затеянному спору.

- Ну, просто Бхагаватгиту, - хочет показать свою образованность серьезный Алексей. -

Возьми просто Бхагаватгиту, Махабхарату, Рамаяну, ну, возьми просто «Илиаду» и «Одиссею», возьми всю дохристианскую литературу. О ком она? О богах, полубогах, героях, о тех, кто серьезно повлиял на историю. Древности был интересен только тот, кто поворачивает колесо истории… Там не мыслим, например, Акакий Акакиевич Башмачкин, толстый и тонкий из рассказа Чехова, а уж герои Достоевского, которые, большей частью, только говорят, но ничего не делают, те более не мыслимы. Только христианство ценит истинное достоинство человека, поднимает человека на недосягаемую высоту… Причем, заметь, каждого человека!

- Да, - вступает в разговор Орленко, - каждого человека! Афанасий Великий сказал: человек – это тварь, получившая повеление стать богом!..

- Согласен, - охотно отзывается Стас, - восток отпадает. Что индусу здорово, то русскому смерть. Смешны мне наши доморощенные кришнаиты. Наденут на себя какие-то хламиды разноцветные, а холодно, так поверх них – куртки. Снизу – кришнаиты, а сверху – цыгане.

Стас нашел очень верное слово: кришнаиты – цыгане. Они изначально цыгане. Книжку, которую они всем суют «Бхагаватгита как она есть», перевод с американского, правильнее было бы назвать «Бхагаватгита как ее нет», поскольку с подлинной древней, написанной на санскрите книгой она не имеет ничего общего. Это даже не популяризация, а нечто, написанное по мотивам, очень поверхностное, бесконечно далекое от первоисточника.

«Сознание Кришны» имеет мало общего с древней традицией индуизма. Это даже не религия, а так, образ жизни, в котором есть что-то от хиппи 60-х годов, только без наркотиков и сексуальной вседозволенности.

- Ну ладно, - «совопросник века сего» еще не успокоился, - оставим восток, не будем говорить об исламе. Почему все-таки Православие? Такое непонятное, трудное, архаичное… Вот я раза два заходил к баптистам. У них дом молитвы неподалеку от нашего института. Вот у них все понятно, все на русском языке. Все чинно сидят, слушают проповедника. Впереди – президиум. Посидят, послушают, песню какую-то духовную споют. Под гитару, между прочим, и под скрипку… Ну, потом встанут помолятся…Книжку мне подарили «Хорошо с Господом!», приглашали еще заходить.

- Ну да, - говорю я, - президиум… Ты вот еще молодой человек, а я помню тошнотворный ужас партийных и комсомольских собраний. Тоже все чинно сидят, кто спит, кто тайком газетку читает… Тоже президиум, речи, проповеди… Тоже пели «Вставая проклятьем заклейменный…». И «Слава КПСС», как у этих баптистов – «Аминь!».

Вот Алешка говорит, что Православие не доказуется, а показуется. И баптизм тоже показуется. Нравится тебе такое партсобрание вместо богослужения и храм, который называется домом молитвы? Дом молитвы… дом одежды, дом колхозника… Конечно, исконно значение славянского слова храм – это дом, любое крытое помещение. Но все же у нас в Православии не дом, а именно храм, церковь, что – то принципиально отличное от повседневности, стоящее вне ее, выше…

Впрочем, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, мне баптисты тоже казались привлекательными. Были у меня друзья из Тамбова, молодые люди, мои ровесники. И мне тоже нравилось, что все у них понятно, по-русски. Нравилась даже их конфронтация с властью. Баптисты тогда были двух видов: одни вполне уживались с коммунистами, регистрировали свои общины, а другие, в том числе и мои друзья, не шли ни на какой компромисс. За что, конечно, приходилось расплачиваться и обысками, и арестом и тюрьмой…

Все это привлекало, и я водил с ними дружбу несколько лет, даже в Тамбов к ним ездил, где для меня играли на фисгармонии и пели какие-то особые молодежные псалмы. Как вам это нравится – молодежные псалмы?.. Но интуитивно чувствовалось, что что-то тут не то, что-то в этом есть ненастоящее. Но что?

Понял я это в Казанском соборе в Петербурге. Точнее – в Ленинграде, в музее Истории религии и атеизма, который размещался в Казанском соборе. Добровольно я туда никогда не пошел бы, но в этом музее тогда работал мой двоюродный брат, выпускник редкого восточного факультета, специализировавшийся на даосизме… Ходим мы с Женей по собору: вот отдел католицизма – книги, статуи, иконы какие-то католические; про Православие и говорить нечего, здесь и иконы, и кресты разнообразные, и церковная утварь, и хоругви, и облачения – изобилие и красота. И вот отдел, посвященный русским протестантам: пятидесятникам, адвентистам и баптистам в частности. Боже мой! Да тут и экспонатов никаких нет. Так какие-то картинки, пейзажики с надписью: «Бог есть любовь», рушники украинские с вышивкой, брошюрки тоненькие… И все, больше ничего нет!

И тут до меня стало доходить... Что же это за вера такая, которая не создает никакой культуры, никакого искусства, никакой философии и богословия? Здесь в музее атеизма мне все стало понятно: в отделе Православие всего в изобилии, в отделе баптизма – ничего!

Это я к тому, что вот, ведь прав Алешка! Конечно, не Алешка, а отец Павел Флоренский. Не доказуется Православие, а показуется! И ведь, где показалось – в музее атеизма, вот уж, действительно, «дух дышит, где хочет» (Ин.3, 8).

Правда, потом и кое-какие доказательства появились. Стало заметно, что за видимой доброжелательностью моих друзей скрывается очень упорная нетерпимость. Попробовал сказать несколько слов защиту икон и сразу наткнулся на стену: идол, доска, пусть, хорошо раскрашенная, но доска. Что-то сказал Божией Матери – то же самое: никакая не Богородица, простая женщина, ничего для спасения не сделала… И так во всем. И не то чтобы просто несогласие, а какое-то непомерное высокомерие. Мы, мол, все знаем лучше остальных, мы спасемся, а о других можно только плакать. Меня это даже позабавило: на сто процентов люди знают, кого Господь пустит в Свое Царство, а кому – от ворот поворот. Православные не спасутся, потому что идолопоклонники, католики – потому что папу любят… Я как-то спросил: ну, а вот ваши единоверцы, которые в разрешенные общины ходят, они спасутся?.. Нет, и они, оказывается, не спасутся, потому что не хотят страдать за веру. Что-то не нравится мне такая христианская любовь!

 - А мне кажется, - Орленко перестал веселиться и говорил задумчиво, - мне кажется, что ни один человек не спасется до тех пор, пока не согласится, что рядом с ним в Царстве Небесном, в вечности будет находиться тот, кого он больше всего не любит.

- Нет, - все еще не соглашается Стас, - все-таки у протестантов есть какая-то истина. Они Библию хорошо знают. И авторитет у них один – Библия, Священное Писание. А у вас, то есть у нас, - ему все же не хочется записываться в баптисты, - еще какое-то Священное Предание. Зачем Предание, когда есть Священное Писание?

- А ты знаешь, - снова вступает в разговор серьезный Алексей, - когда вообще появились баптисты? В XVII веке! Что же ты думаешь, от Воскресения Христова до XVII века истинной веры не было? И что же, Господь никак не сообщал людям свою волю. Писание писанием, а жизнь ведь меняется…

Он достает маленькую книжку Нового Завета, которую всюду носит с собой, и пытается найти какую-то цитату.

- Я, конечно, не баптист, но Библию все-таки знаю… Сейчас, подожди…, нет не то, - он торопливо перелистывает страницы, - вот, нашел! Смотри, вот Евангелие от Иоанна. Тайная вечеря, последняя беседа Христа с учениками. Времени нет, он торопится сказать, как можно больше, но ученики плохо его понимают. Вот, читай, - он протягивает Стасу раскрытую книгу, но, подумав, читает сам: «Еще многое имею сказать вам; но вы теперь не можете вместить. Когда же приидет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину: ибо не от Себя говорить будет, но будет говорить, что услышит, и будущее возвестит вам» (Ин. 16, 12-13).

Чувствуется, что Новый Завет в семинарии преподается неплохо. Алексей втолковывает Стасу:

 - Божественное Откровение не заканчивается после Распятия и Воскресения. Бог не оставляет землю, возносясь на небо. Он остается с людьми, только уже не в ипостаси Сына, а в ипостаси Святого Духа. Церковь и есть то место, где всегда пребывает Святой Дух, наставляя людей на всякую истину и возвещая будущее. Это и есть Священное Предание – то же самое Откровение, только осуществляющееся через Церковь.

Да, все две тысячи лет существования Церкви – это время продолжающегося Откровения. Догматы, постановления и правила Вселенских соборов, труды святых отцов, - все, что Церковь принимает, опираясь на свой духовный опыт – все это Священное Предание, которое обладает не меньшим авторитетом, чем Священное Писание. И почему, собственно, Предание должно быть ниже Писания? И там, и там действует один и тот же Дух. Церковь – живой, постоянно обновляющийся организм. Церковь имеет право на догматическое и литургическое развитие. Она жива, и свидетельством этой жизни является догматическое развитие, прославление новых святых, изменение внешних форм богослужения, развитие церковной эстетики и многое другое. Церковь за две тысячи лет своего существования далеко ушла от простоты апостольского века. Все, что она приобрела за это время, результат откровения Святого Духа. А стремление к апостольской простоте, которое является идеалом протестантских конфессий, есть отказ от драгоценных даров Святого Духа. У протестантов – просто какое-то неуважение к Богу. Вознесся, оставил Церковь в заблуждении на полторы тысячи лет, и только потом в XVI, XVII, а то и в XX веке вдруг стал возвещать истину через Лютера, Джона Буньяна и тысячу других сомнительных и самозваных пророков… Ну не абсурдно ли?

 - Ну ладно, - вынужденно соглашается «совопросник». - Но скажи, почему у них все по-русски, а у нас «непщуя вознепщевах» да «дондеже есмь»? Ведь ничего не понятно… Ну не то чтобы ничего, - он хочет быть справедливым, - многое, конечно, понятно, но неужели нельзя перевести службу на нормальный разговорный русский язык? Тогда и молодежи в церкви будет больше…

- Ага, больше! - не выдерживает Орленко, большой почитатель и знаток церковнославянского языка. - Тут один профессор университетский «Евгения Онегина» на блатную феню переложил. Наверное, для того, чтобы молодежь больше Пушкина читала. Да ты сам первый плеваться будешь, если в церкви по-русски запоют. Вот, смотри: с чего начинается наша обедня? «Благослови, душе моя, Господа и вся внутренняя моя Имя Святое Его…». Что тебе здесь непонятно? «Внутренняя» - сокровенное, самое дорогое, подлинное… А на современном русском – «и вся внутренность моя…». Внутренность, кишки какие-то… Или в акафисте вместо «Радуйся, Невеста Неневестная» будем петь «Радуйся, Девица Незамужняя…». Чему радоваться-то?.. Понимаешь, Стас, перевод православного богослужения на русский язык не только не облегчит вхождение наших с тобой ровесников в Церковь, но еще более затруднит. Дело в том, что церковнославянский язык создавался как язык богослужения. Как язык литературный и богослужебный, очень заметно отличается от разговорного старославянского языка. И в первую очередь – своими выразительными средствами!

Возможно, православное богослужение, так, как оно сейчас совершается, до конца непонятно даже постоянным прихожанам наших храмов. Каждый, кто изучал иностранный язык, знает: текст, понятный при чтении, не всегда понятен на слух. Но дело в том, что богослужение и не должно быть дословно понятным! Вот, приходя в храм, мы зажигаем свечу. Зачем? Чтобы осветить икону? - но наши храмы давно оснащены электричеством. Чтобы совершить некое жертвоприношение? – но христианство далеко ушло от языческих и ветхозаветных представлений о жертве. Мы интуитивно чувствуем, что горящая свеча каким-то образом связана с нашей молитвой. И это действительно так. Очень часто наша молитва не может быть выражена только в словах. Мы не можем ни на одном человеческом языке точно и полно выразить состояние нашей души и наше отношение к Богу. И символом этого невыразимого в словах чувства становится живое, колеблющееся пламя церковной свечи.

Точно так же не до конца воспринимаемое чтение и пение в храме оставляет место для личной молитвы. Молящийся не порабощен звучащим текстом. Он опирается на знакомые имена: «Господи Иисусе Христе Боже наш…», «Пресвятая Богородице, спаси нас…», которые не позволяют его уму рассеяться и уйти слишком далеко. Ты же, не изучая специально церковнославянский язык, понимаешь Евангелие, ектенью, постоянно звучащие песнопения. Вместе со всей Церковью ты молишься «Господи помилуй!», и это прошение наполняется тысячекратной силой. А тем, где наступает непонимание, где звучит это самое «непщуя вознепщевах», появляется возможность ввести в общее богослужение свою личную молитву…

…Чувствуется, что говорить Алексей обирает долго и вдохновенно, но мы уже подходим к театру. Нельзя сказать, что здесь особенно многолюдно. Театр камерный, поэтому публики не много. Но все знают всех: вот знакомый аспирант истфака, прозванный за то, что обучался на отделении истории КПСС, Сашей Коммунистическим, вот добродушный толстяк, директор магазина «Шарп», искренний друг нашей семинарии, вот знакомые поэты, издававшие на закате советской власти журнал «Контрапункт»… Мы поудобнее усаживаемся в зрительном зале. Начинается Хармс. Почему я лучше всех?

Читайте также предисловие к публикации книги протоиерея Михаила Воробьева: По следам Перельмана, или "Занимательное богословие"