«Не пришлось мне идти в христианство»

Наши собеседники преподают также ораторское искусство: отец Артемий читает курс гомилетики, т. е искусства проповеди, церковного красноречия, Андрей Чеславович — ораторское искусство как таковое и его историю.

Сближает их и то, что в разное время оба они председательствовали на «Сергиевских чтениях», которые проводились в МГУ.

Итак, познакомьтесь с нашими филологами.

— Андрей Чеславович, все знают Вас как православного христианина. Скажите, как Вы пришли к вере?

— Мне часто задают этот вопрос. Всем как-то трудно представить, что можно быть христианином с рождения. А мне вот так повезло. Я родился в благочестивой семье, не получил никакого специального образования, но сам выучился церковнославянскому языку. Я был прихожанином Ильи-Обыденской церкви, духовным отцом моим, заменившим мне и физического, стал замечательный пастырь этого Храма отец Виталий Лукашевич, умученный в Уссурийских лагерях в 1938 году. Думаю, было бы справедливо чтить его как священномученика. В прошедшем году, к моей большой радости, был причислен к лику святых другой священномученик — отец Александр Хотовицкий, который стоял в начале моего земного пути. Он был знакомым нашей семьи. В 1921 году на квартире знаменитого дома причта Храма Христа Спасителя он переводил меня из католичества в православие после смерти моего отца, поляка-католика.

— А какое Ваше самое яркое воспоминание детства?

— Оно связано как раз с моим переходом в православие. Помню, я стою на стуле, обнаженный, и меня мажет миром отец Александр, здесь же присутствует соратник Святителя Патриарха Тихона, тоже убитый, кстати сказать, в самой страшной Владимирской тюрьме, в 1937 году, отец Илия Зотиков. Через окно, через телеграфные провода, я вижу Храм Христа Спасителя и окружающий его сквер. Это первые воспоминания детства. Как видите, не пришлось мне идти в христианство.

— Вы пережили тяжелое время в жизни Церкви. Каким оно осталось для Вас?

— Мне тягостно было бы вспоминать о трагическом прошлом нашей Церкви, к тому же об этом много написано. Возьмите хотя бы мою статью в «Журнале Московской Патриархии», № № 11-12 за 1992 год. Я против того, чтобы гипнотизироваться мрачными страницами в жизни нашей Церкви, теми невольными рискованными шагами, которые ей пришлось тогда делать. Не дерзаю осуждать и ее первоиерархов.

— В те годы за христианские убеждения преследовали. Коснулись ли Вас гонения?

— Бог меня хранил. Несмотря на мои христианские убеждения, серьезно я за них не страдал. Поэтому даже не буду говорить о прещениях против меня, как верующего — они меркнут перед мучениями других.

— Многие говорят, что раньше было легче верить и хранить веру, было понятнее, где опасность и откуда ждать нападения. Теперь же существует множество подводных камней…

— Да, действительно, в те десятилетия все было четко разведено по противоположным полюсам. На одном — Церковь, на другом — государство, которое сделало атеизм, точнее богоборчество, своего рода официальной религией. Теперь все смешалось фантастическим образом. Церковь сейчас проходит испытание свободой. Процесс воцерковления идет, к сожалению, не всегда вглубь, а часто вширь. И меня, и моих сверстников не покидает искусительная мысль: «А не была ли Церковь в 20-30-е годы, в период гонений, чище и сплоченнее?» Повторяю, я понимаю греховность этой мысли, но отделаться от нее не могу. В печати в последнее время наблюдается улюлюканье в адрес православной Церкви. Травля. Спекулируют на имени Александра Меня. Или посмотрите на заголовок в одной из газет — «Патриарх Алексий с Невзоровым и «Черной сотней». Это тот Патриарх, который в печати и на Архиерейском Соборе осудил шовинистическую позицию одного из иерархов. Это тот Патриарх, который сказал, что в наше время смерти подобно разжигать антисемитизм и национальную вражду. Это тот Патриарх, который сказал в своем выступлении перед раввинами богословски совершенно обоснованное утверждение: «Ваши пророки — наши пророки». Как можно причислять нашего Патриарха к «черносотенцам»? Да, он бесконечно любит русский народ, нашу страну, но никогда не опускается до шовинизма.

— Андрей Чеславович, многие высказывают мысль, что существует как бы два Православия: одно — обрядовое, для простого народа, другое — для людей мыслящих. Как бы вы прокомментировали это утверждение?

— Эта идея реализуется сейчас в несколько ином виде. Наши неофиты, в том числе из числа духовенства, ведут себя как-то странно. Вместо того, чтобы вдуматься в вековые традиции, идущие от ранневизантийских отцов, которые простой народ безусловно принимает, вдуматься в нашу святоотеческую мысль, которая обогатила литургическую практику, они под лозунгами «для народа» начали сразу с реформаторской деятельности. Это неумно, это нескромно, это свидетельство лености богословской мысли. Возьмем приход Успенской церкви в Печатниках. Они болеют типично интеллигентской болезнью, недаром же и прячутся за спину авторитетнейшего академика. Признавая, что многие молодые люди пришли к Церкви через этот приход, признавая искреннюю веру этих людей, нельзя не отметить в их деятельности изрядной доли гордыни. Она проявляется в замкнутости и своего рода элитарности. Как ни странно, здесь есть элемент какой-то незрелой в духовном отношении игры, например, в эти знаменитые «агапы». Может быть, я не прав, но мне кажется, что здесь есть элемент какого-то очень незрелого романтизма. Другое дело приход в Столешниковом переулке. Настоятель его — зрелый человек, он знает, что делает, и сознательно внедряет протестантизм. Открывается бурная пропаганда с использованием крикливой пошловатой саморекламы в средствах массовой информации. Схожая позиция и у Российского Библейского общества которое хоть и выпустило большое количество интересных книг, но само органически чуждо Православию и ориентируется даже не на фундаментальный протестантизм — лютеранство или англиканство — а на баптизм. Чего стоит «Учебник греческого языка Нового Завета», совершенно антинаучный и пропитанный баптистским духом.

— Я помню, на Ваших занятиях по диалекту койне греческого языка, мы сравнивали различные переводы Евангелия и приходили к интересным выводам…

— Да, я не навязывал ничего в качестве исходного тезиса, но для всех, надеюсь стало очевидным, что конгениальным греческому языку является церковнославянский. Мы поражались точности — и сюжетной и богословской — этого перевода, его красоте. Все это в гораздо меньшей степени присуще, скажем, латинскому или русскому переводам. Церковнославянский язык — это чудо, а его трудность и недоступность преувеличены. В массовой аудитории, подчеркиваю, в массовой, а не в камерных занятиях для узких специалистов, на своих лекциях по ораторскому искусству, по памятникам мировой истории я делал такой опыт: читал медленно на церковнославянском какой-нибудь из псалмов, например мой любимый — «Господи, услыши молитву мою, внуши молитву мою во истине Твоей…» — просил сказать, что непонятно. Максимум — два вопроса. Потом — на русском языке в синодальном переводе читал какое-нибудь пророчество, например «Плач Иеремии» пророка Иезекииля. и спрашивал, что понятно. Выяснялось, что на слух — практически ничего. Вывод: трудности кажущиеся, они происходят не от языка как такового, а от авторского стиля. Это мое глубочайшее убеждение. Если мы посмотрим на церковнославянский язык не как на иностранный, которым нужно овладеть, ведь требуется овладеть, например, латынью, а как на язык «живущий в наших генах», который нужно только «опознать» то нам будет намного проще.

— Но сейчас в ходу, кроме Синодального и другие переводы.

— Я хорошо знаю перевод отца Леонида Лутковского. Автор не был филологом, перевод его очень неточен, к тому же неталантлив в художественном отношении. И все-таки он сделан с чувством душевного трепета церковного человека, без всякого панибратства со святыней. Совершенно скандальный, на грани кощунства перевод, который очень пропагандирует Библейское общество и, конечно, приход в Столешниковом переулке. Позволю себе некоторое сравнение. Известен русский перевод: «Отче наш, сущий на небесах…» Кстати, замечу, что делаются все реформы якобы «для простого народа», а цепляние за церковнославянский признается проявлением настроений узко-интеллигентских кругов. Дело совершенно обратное. Скажите любой пожилой верующей: «Знаешь, петь-то надо не «Отче наш, иже еси на небесех», а «Отче наш, Ты, Который на небесах», — интересно, что она ответит. Не нужно преувеличивать их незнание церковнославянского: от постоянного посещения церкви они постепенно овладевают не тонкостью, но сутью в передаче Священного Писания. Они ведут себя в храме очень сознательно, не бездумно. Я не люблю стоять на клиросе или в алтаре, где мне предлагают. Люблю стоять среди них, среди простого народа. Иногда даже, нарушая скромность, я смотрю на их лица, и мне радостно видеть, что они понимают богослужение.

— Возможно мы устроим дискуссию по этой проблеме на страницах нашей газеты. Кроме непонятности языка, многие часто упрекают Церковь в пышности служб, церемонной торжественности. Что стоит за церковным благочинием, какой в нем смысл?

— Сейчас телевизионные показы церковных служб на Пасху и Рождество, приводят к тому, что когда снимают иерархов крупным планом, как-то слепит глаз великолепие их облачений. Должно сказать, что облачение — не собственность священнослужителей. Наш Святейший Патриарх служит в тех одеждах, в которых служили патриархи до него. Символика цветов богослужения заставляет храм иметь очень большую ризницу. Определенный цвет связан с определенным праздником: Господские праздники — белый; Пасха, память мучеников — красный; Троица — зеленый; Богородичные праздники — голубой; Великопостные дни — темно-фиолетовый; Рождество — золотой; а на Страстную седмицу нужно служить в темно-лиловых облачениях, потому что это отсвет крови Спасителя. И делается это все не ради тех людей, которые носят эти одежды, а ради Бога. Богу — человек приносит все хорошее, что есть в природе и что является творением рук Его. Приносит драгоценные камни — украшает иконы. От их украшенности он не будет усердней молиться, нет, он приносит Создателю, Его Божественной Матери, почитаемым святым, то, что он сам ценит, приносит от своего обихода труды своих рук. Также и великолепные парчовые облачения, сверкающие кресты. И кроме того, у народа есть представления об эстетике богослужения. Все должно быть прекрасно: радовать слух — пение; глаз должна радовать удивительная красота. И эта красота органически входит в богослужение, вписывается в иконостас, в пение, в процессию. Все красивое — Богу, не его служителю.

— В связи с этим важен и вопрос о церковном пении.

— Да, конечно. Церковное пение составляет гордость русской духовной культуры. Какие у нас были дивные хоры: вспомните Придворную капеллу под управлением Бортнянского. Сам Бортнянский умирал под свой реквием, который исполняла в соседней комнате придворная капелла. В дальнейшем славился Синодальный хор, который пел в Успенском соборе под управлением гениального Данилина. Он сохранил нам чудо духовной музыкальной культуры. Этот хор в Ватикане, в стране, избалованной в музыкальном отношении, получил первую премию. А какие чудные хоры в нашей обедневшей, преследуемой Церкви были в 20-З0-е годы! Возьмем знаменитый митрополичный хор Нестерова. Это гордость наша! А народные хоры, на которые делают ставку некоторые наши иерархи — вещь коварная. Во первых, у нас нет такой музыкальной культуры, как, скажем в Прибалтике, у нас унисонное пение — все поют в один голос, даже второй голос редко. Не нужно превращать партесное пение в серию концертных номеров. И у нас есть примеры органического вплетения первоклассной музыкальной классики в ткань Литургии. Не удержусь сказать, что происходит это около Рижского вокзала, в церкви, которую неправильно называют Трифоновская — она Знаменская. Небольшой, человек в 15-20 коллектив под управлением В. А. Кондратьева делает буквально чудеса: органическое соединение читаемых текстов с пением. Мне приходилось говорить с простыми женщинами, необразованными — и как они ценят это духовное пение! Почаще нужно прислушиваться к голосу народа, за интересы которого якобы мы ратуем.

— Андрей Чеславович, Вы церковный православный человек. А какое значение сыграло в вашей жизни крещение в младенчестве?

— Решающее. Некоторые говорят, что не нужно крестить детей. Нет. Чем раньше окрестят, тем лучше. Еще до того, как мать младенца приидет за отпустительной молитвой в храм, падет ниц у амвона, будет благодарить Создателя за дарованное чадо, приносить обещание, что это чадо будет воспитано как добрый христианин, еще до этого, как можно раньше, нужно окрестить младенца. Дети, хотя бы и в бессознательном возрасте, сораспинаются Христу и совоскресают с Ним — ведь Таинство Крещения в этом и состоит — сопричастность Христу. Так почему же младенца лишать этой радости? Почему с детства он не будет молиться своему небесному покровителю, в честь которого он назван.

Правда, сейчас встречается суеверный подход — окрестить «на всякий случай», «говорят, что младенец будет меньше болеть». Но пусть хотя бы и так. Пусть родители и воспитанники в виде страховки окрестят младенца. Зато отныне за него будет молиться вся Церковь.

— Скажите, зачем человеку Церковь? Ведь многие говорят: «У меня Бог в душе».

— Церковь соединяет человека с Богом. Не с выдуманным, не с абстрактным, а с Живым Богом — со Христом. И выше этой радости нет ничего для человека. А для этого необходимо жить церковной жизнью, которая, кстати, помогает и правильно выстроить свои дела. Бывает, что плохо себя чувствуешь или устанешь и не хочется идти на службу. Но перебарываешь себя, идешь и получаешь такое счастье, такой мир в душе, что начинаешь со страхом думать: «А если бы я поддался недомоганию, лени, не пошел бы?» Вся служба церковная, песнопения, каноны — это же так прекрасно. Например, в Великую Субботу, когда обносят плащаницу вокруг храма, и хор поет: «… Благообразный Иосиф…", а весь мир замер, ни единого звука не слышно, Вселенная хоронит своего Создателя. Вспомните, как прекрасно писал об этом Борис Пастернак в «Докторе Живаго».

— Скажите, а как Ваша Православная вера сочеталась с любовью к античности, ведь христианство не отвергло ее, а переработало, преобразило?

— Я не сторонник теории, которая говорит, что христианство — это античность плюс мир ветхозаветного иудейства. На мой взгляд, было бы намного важнее исследовать, что внесло христианство в новое время. Это в первую очередь отношение к человеческой личности. В античности, начиная с греческой трагедии, мы видим, что человек воспринимается лишь в отношении к полису, к обществу или к истории. Здесь не было идеи бесценности, личности как таковой. А Христос сказал: «На Небесах больше радости об одном грешнике кающемся, чем о 99 праведниках». Здесь мы видим уже не арифметический подход.

И другое. Античность говорит: «Душа — от богов, тело от земли. Нужно освободиться от тела.» Что же христианство? Душа — Божественна. Тело — храм Божий. Вот кардинальное отличие. Это, конечно же, не мои оригинальные мысли, но, повторяю, хорошо бы серьезно исследовать эту проблему.

— И последний вопрос связан с открытием нашего Университетского храма. Какое Ваше отношение к этому событию?

— Я бесконечно счастлив, что открывается Татьянинская церковь. Наверно, я самый пожилой человек, который помнит, когда в церкви, превращенной в концертный зал, еще присутствовала церковная орнаментика, с крестами и ангелочками. Были, действительно, и театральные постановки. Помню, до войны ставили «Сорочинскую ярмарку». Были концерты старинных романсов, причем исполнял их чтец и певец Ильи Обыденской церкви, ныне здравствующий Валерий Когосян. После Отечественной войны там обосновался студенческий театр МГУ, давший немало хороших актеров.

Все это было, конечно, недуховно, нецерковно, даже говорить смешно, но в пределах художественного такта. Постепенно театр выродился. И когда теперь говорят: «Не отнимайте у студентов своего театра», — я глубоко возмущаюсь. Это стало коммерческой структурой, назначение которой отнюдь не воспитание эстетическое (уж не буду говорить о духовном), а самый наглый бизнес.

Как этого некоторые не понимают и стараются «порадеть бедным студентам», которых лишают своего театра, — не могу себе представить.

Храм открылся, и очень хорошо, что возглавляет его наш университетский воспитанник, серьезный специалист по классической филологии.

Я надеюсь, что церковь святой Татианы станет заметным местом в духовной жизни нашей столицы, местом, куда и молодой человек, и пожилой профессор будут нести свои радости, горести и раздумья о нашей трагической действительности. Назначение храма — не изолировать от окружающего мира. Настоящий верующий ходит в храм, чтобы почерпнуть там духовные силы и мудрость для жизни в наше многотрудное время.