Рыбья философия праведности

Истории переселенцев бывают разные. Бывают рассказанные женщиной, что не характерно для нашей литературы. А бывает, что мужчина-писатель берется изложить от лица женщины нелегкую судьбу переселенки. Кандидат на букеровскую премию повесть «Рыба» Петра Алешковского стала примером этого редкого литературного приема.

Вера, русская женщина, рассказывает о себе просто и непритязательно: о своем детстве в советском таджикском городке, о маме, о работе санитаркой в душанбинской ЦКБ, о создании семьи, о бегстве в годы перестройки в Россию, о жизни в сельской тверской глубинке и развале семьи, о переживании мимолетного счастья, обретенного в доме одинокого старика-эстонца, тоже в прошлом переселенца. Завершается судьба этой женщины в московской квартире у постели чужой угасающей бабушки, которую Вера постоянно возвращает к жизни, используя свой необыкновенный дар врачевания руками.

Повесть насыщена ярким колоритом провинциальной жизни 60–70-ых, не нашей уже в сущности жизни, но насколько она кажется динамичнее и разнообразнее того литературного и киношного шоу, которое вертится сейчас вокруг нас в мультимедийном пространстве! Многонациональное мирное сожительство в древнем таджикском городе «низов», которые без церемоний вторгаются в жизнь «верхов», и «верхов», которые в целях безопасности, но вполне искренне сближаются с «низами».

Одна из главных линий книги — детальное описание ухода за парализованным умирающим человеком, что необычно во время оглушающей пропаганды здорового образа жизни, когда о смерти и о больных стараются не только не говорить и не писать, но и не думать, — автор как будто нарочно задерживается на этих двух темах, постоянно заставляя героиню отзываться на боль людей и присутствовать при их кончине. Да и сама Вера представляется некой праведницей, невероятной терпеливицей, которая в состоянии ночь напролет просиживать у изголовья страдальцев, согревая остывающее тело больного крепко прижатой к его лбу ладонью, чтобы этим нетрадиционным способом удержать исчезающий пульс жизни.

Вот и все штрихи к сюжету и основному замыслу книги. Однако…
К серьезному автору и подход должен быть непредвзятый. Не хочется сразу отложить его произведение в книжный шкаф, есть желание глубже вчитаться и понять. О вечном и сокровенном хотел написать Петр Алешковский, и написано, действительно, местами пронзительно. Только иногда кажется, что эти щемящие душу подробности Вериной жизни вкрапляются в ткань повествования лишь для эстетического любования, холодно, без пристрастия или вообще какого-то определенного отношения автора. Отстраненность и безучастный дух современного чтива проник на страницы этой повести. Хотя автор, видимо, задумывал ее как сопереживающий, сердечный отклик на человеческую трагедию.

Поток сознания. Или — поток воспоминаний? В этом потоке — постоянная отсылка к ассоциации с чем-то рыбным. То героиня молчит как рыба, то археологи находят и восстанавливают фреску огромной рыбины — конечно, в другой повести этого бы и не было заметно, но название невольно заставляет искать логику этой загадки: почему русская медсестра из древнего мусульманского города стала рыбой. Она и сама о себе так отзывается, следуя прозвищу, которым награждена от людей, причем спокойно свыкается с этим прозвищем, вспомнив однажды, что это соответствует ее знаку зодиака.

Она и необычная рыба: не совсем безучастна к окружающему, как раз ей меньше всего хочется «залечь на дно», и она постоянно борется с встречным течением всеобщей апатии и бездушия. Вера сопротивляется страшным образам, возникающим в сознании. Ей кажется, что они покушаются на ее волю, которую она отождествляет с собственным «я». Пьяницы, наркоманы, проститутки — реалистичные негативные лики романа, которые окружают Веру в жизни и в видениях.

Критики теряются, не зная, к какому направлению в современной литературе отнести этот новый всплеск творчества Петра Алешковского. Они даже указали на одно из наблюдений главной героини о том, что рыба «ложится спать против течения», заподозрив и автора в следовании этому принципу.

Скорее, наоборот: в этой последней своей повести Алешковский не сильно отклоняется от общего курса, и любой читатель может найти в ней привычные приемы сегодняшних писателей. Есть в ней и заманчивый, с крутыми поворотами сюжет, есть и эпатажность, так свойственная сегодня любому творческому продукту. Ну, действительно, кого не заинтригует правдоподобное описание психофизиологических особенностей женской конституции от лица пожилого мужчины. Автор иногда спорит и с классиками, например, известная булгаковская формулировка по поводу бессмертия творческого слова явно подвергается критике. Вера, после истеричного сжигания своей библиотеки, думает: «Разъятое слово перестает что-либо значить, обращается в ничто. Как тело, которое после вскрытия меньше, чем труп».

В повести выстраивается свое мировоззрение, автор с определенной целью цепляется за подробности женской психологии, мусолит характерные для женщин комплексы, что не дает забыть о присутствии за рассказчиком-женщиной мужской философичной дотошности. Вот эта философская наполненность повествования не дает успокоиться до конца чтения. Дело не только в разгадывании прозвища русской мигрантки. Ее поступки, описанные на первый взгляд холодно и беспристрастно, заставляют задуматься о принципах, которыми руководствуются «герои нашего времени».

Болезнь, смерть и любовь борются в трагическом порыве. Особенно жестка и непримирима в начале повести борьба за любовь. Она у героев насыщенная, соленая — языческая, они упиваются страстной, пахнущей плотью. Писатель впечатывает человеческие отношения в оживший тлен, окружающий героев: звери, вещи, луна, движения воздуха, энергия людских страстей — все играет роль реальных свидетелей земной преходящей любви.

Девочка впервые сталкивается с откровенными отношениями мужчины и женщины (местного Ахрора и ленинградки Лидии) в археологическом отряде – становится непрошеной свидетельницей их восточной любви. Она готова вцепиться в глаза своей сверстницы, злобно их осудившей, — Вера не осознала, что и сама встала на путь зависти и зависимости от призрачного счастья сладкого запретного плода секса. «Ты становишься взрослой, Вера, такими мужиками, как Ахрор, женщины не бросаются», — подлила масла в огонь мама героини.

Этот комплекс сложился и еще из-за одного события, которое логично последовало за подглядыванием чужой любви. Ну, как в аскетике: прилог потусторонних сил рождает в человеке собственные мысленные образы, которые затем, если человек не стал сопротивляться, материализуются в действии. Прилог был в нескромном наблюдении за людьми и животными (автор выстроил цепочку событий, разворачивающихся на глазах Веры – тут оказался и ишак, физиологические страдания которого по поводу недоступной самки описаны так, как и у Чингиза Айтматова не было), помысел сложился на эмоциональном уровне и выразился во влюбленности девушки-подростка в Ахрора и его пассию. Материализация последовала в заигрывании с узбеком, случайно забредшим к археологам. Поводом к тому, чтобы маленькой Вере навестить его одиночество в шалаше у охраняемых им колхозных полей, был его конь, которым восхитилась девушка (еще одно действие прилога!), и приглашение самого узбека покататься на этом коне. Действие наркотического напитка кукнара, принятого в шалаше узбека из его рук, довершило катастрофу, свершившуюся над физическим, а, главное, духовным организмом подростка. Насилие со стороны пожилого узбека породило в душе Веры страшных чудовищ с холодными и липкими щупальцами, которые каждый раз возрождались в ее уже взрослом сознании, когда ей приходилось терпеть унижения от окружающих (например, мужа Геннадия, который тоже сыграл отрицательную роль в жизни нашей героини). Странно, что автор, так талантливо описавший эволюцию порока в душе чистой девушки, как будто и не заметил роковой ошибки в ее поведении. Он возвысил странный для Востока в описанных обстоятельствах «подвиг» Ахрора, тайно заколовшего узбека, и подчеркнул страдания девочки, и только.

Поведение Веры на протяжении ее жизни показано в контрасте с безволием, безответственностью и откровенным цинизмом окружающих, и это свидетельствует о явной симпатии автора к своей героине. Видимо, правильно отметили некоторые критики, что в «Рыбе» нам предложено современное «житие праведника». Эту новую концепцию праведности стоить разобрать подробней.

Современное сознание человека выстраивает даже в своем творчестве схему, в которой праведность очень самостоятельна, обходится без обращения к Высшей Личности. Здесь это выражается, например, в некоторых изречениях старика-эстонца, у которого Вера прожила целую зиму. Особенно это проявилось в равнодушно-самоуверенном отношении к своей личности в молитве Веры за близких ей людей: «Отче-Бог, помоги им, а мне как хочешь…». В конце повести она опять произносит эту молитву за всех «любимых и прощенных» ею. Последнее тоже настораживает, так как подобное сближение двух категорий в одной фразе приводит к странной зависимости любви от акта прощения.

Вера признается, что иногда заходила в церковь не из-за внутренней тяги к сакральному, а в пику мистичности мужа, первые религиозные увлечения которого ее раздражали. В другом месте описана ее истерика, когда она сжигает весь семейный архив, после того как узнает о пострижении Геннадия в монахи. Уж его-то ей не удалось полюбить, ведь прощения она ему не дала. Здесь логика, видимо, иная: «Смогу полюбить того, кто испросит у меня прощения». Из-за долгих терзаний с мужем-неудачником она с обидой проговаривается во время первых его «побегов» в храм Божий: «Не у меня он просил прощения, а у Бога, отвечать за него я в этом мире уже не могла».

Странным кажется и поведение мужа в его отношениях с Небом. Геннадий собирается в монастырь в самый трудный момент их совместной жизни. Умирает от передозировки наркотика их младший сын, его отношения с женой оставляют желать лучшего. Вера, заброшенная в захолустье, не имеет никакой материальной основы для жизни: ни жилья, ни денег. И вот ее кормилец, не утешив и не восстановив мира ни в своей, ни в жениной душе, заявляет: «Ухожу в монастырь, благословение от батюшки получил еще до Павликовой смерти. Сможешь — прости. Раньше у православных, если такое случалось, муж и жена уходили в монастыри в один день, теперь все не так. Подавай на развод». Конечно, первая мысль, которая приходит в голову, что Геннадий попросту совершает побег, но не от мира, а от ответственности перед ним. Однако автор предварительно нарисовал очень серьезный портрет этого героя, как последовательного, сильного духом, хотя и немного неуравновешенного психически человека. Откуда взялось «благословение» на исход в иноки человека при невыполненном долге, нестабильной психике и сложившихся обстоятельствах? Нет, скорее это насмешка над действительной религиозностью людей или ее неглубокое рассмотрение. В одном прав автор: «теперь все не так», в том числе и в создаваемых сейчас сценариях литературных произведений.

Вера, женщина прагматичная, как бы сознательно избегает мистичности, но автор заставляет ее (это ведь русская женщина — страдалица и печальница за свой род) взывать в тишине тверских лесов или в комнате больного самодельной молитвой. Эти заигрывания на мистические темы уже сильно устарели. Конечно, в годы перестройки духовный опыт Веры вызвал бы восхищение: она молится так свободно и независимо от стандартных церковных изречений. Например, заканчивает она молитву бессмысленным сочетанием: «Аминь Святого Духа».

Теперь, в связи с агрессией полуистеричных и настоящих сумасшедших — представителей сектантских организаций, такие «молитвы» уже мало у кого вызывают умиление. Русское общество сумело переварить эти инородные тела пришлой «духовности» и выработать иммунитет осторожности к религиозной эксцентрике и экзальтации.

Праведность Веры и духовно созвучных с ней других персонажей (благородного таджика Ахрора, старика-эстонца Юку Манизера и др.) противопоставляется жестокому и циничному миру. Однако они по-своему решают судьбы этого мира. Про Ахрора было уже упомянуто. А, например, праведник Юку предваряет свою смерть высокомерными словами, вынося суд соседней деревне: «Конаковские разленились, им скоро всем крышка, а я и за сто проживу, так?».

Ближе к концу повести вдруг появляется размышление Веры, основанное на богатом жизненном опыте, которое, на первый взгляд, совсем по-другому выражает ее — праведное — отношение не только к порочным, но вообще ко всем людям. «Много раз замечала, — говорит Вера, — что наши суждения о людях поверхностны. Схватив какую-то основную черту и вбив себе в голову, что это и есть характер, мы успокаиваемся. Скорость, с которой протекает наше общение, редко кого заставляет думать о человеке глубоко». Но это оказывается лишь минутной слабостью волевого человека, Вера делает жесткий вывод: «Первого впечатления вполне достаточно …иначе все бы с ума посходили».

Самодостаточной Вере хватает такого поверхностного общения с людьми, ей так легче строить собственную жизнь, она снова готова пережить любовь только через амнистию тех, кто обидел ее: «Когда любишь, прощаешь, отсекаешь ненужное». В общем, она боится отношений, в которых нужно «думать о человеке глубоко»: «Ужас приходит, когда начинаешь в человеке сомневаться», — заканчивает она свой монолог.

На все эти неувязки в духовном развитии Веры и ее окружения можно спокойно закрыть глаза, если бы не общий настрой повести. Она создана на основе богатого материала, но кажется, что автор как будто бьет себя по рукам — в творческом смысле. Жизнь Веры полна трагедий, преодолений, тягот и в то же время таких необыкновенных встреч (одна из кульминаций — общение с единственным в тверской глуши стариком-эстонцем, на хутор которого она набрела, заблудившись) и таких необыкновенных даров (и старик, и она сама, и ее сын проявляют в повести дар исцеления руками), что невольно замираешь в трепете: насколько удивительна и непонятна бывает жизнь во всей своей полноте. Однако психология Веры остается примитивной, лишенной эмоциональности, которая бы соответствовала такой яркой и драматичной судьбе. Наоборот, в соответствии с традициями постперестроечной литературы мысль романа — в обычном сведении счетов — замирает на недовольстве судьбой и поступками мира человеков.

К сожалению, книга не стала свидетельницей чуда, от постижения которого в душе осталось бы благоговейное чувство. Труд и жизненный подвиг русской женщины-беженки оказался сведенным до бытового уровня из-за смещения акцентов. Созерцания великой и непостижимой тайны души, характерного при наблюдении за женской судьбой в творчестве классиков русской литературы (в том числе и советской), так и не состоялось.