Памяти Булата Окуджавы
Когда мне было 19 лет, я впервые пересекла ту линию, за которую не пропускают провожающих. Немного виновато оглядываясь на растерянных, но счастливых за меня родителей, отправилась знакомиться с миром. Сейчас кажется, что это было лет сто назад.
Однажды вечером в Лондоне с одним случайным знакомцем я зашла наугад в один китайский ресторанчик в Сохо; в некотором роде приключение. Разговор не клеился, в загадочном полумраке туристы ужинали не спеша, храня молчание. Но тут открылась дверь, и вошли какие-то русские люди скромного вида. Пожилые интеллигенты обсуждали что-то увлеченно, совершенно отрешившись от внешнего мира.
Не верю глазам своим: этот маленький седоватый человек в очках, да это же сам Булат Окуджава. В приливе безудержной радости мне хотелось тут же вскочить с места, окликнуть его, сказать что-то вроде «Боже мой, до чего же тесен мир! Какая невероятная встреча!» Все эти банальности замерли на языке, не успев вырваться наружу. Но душу заливала тайная радость. А мой-то спутник и не догадывается, кто сидит за соседним столиком. Да и откуда он может знать, есть жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе. А мы, люди пришлые, люди с той стороны, все отчасти марсиане.
Ну уж нет, я пойду, пойду и поздороваюсь. Пусть даже это будет выглядеть нелепо. Нечто похожее испытываешь, когда здороваешься, встретив вдруг на улице известного актера или диктора телевидения. А он тебе, может быть, из вежливости ответит легким кивком. Просто невозможно пройти как ни в чем не бывало мимо человека, с которым каждый вечер пьешь чай... Это было нечто похожее, только таинственней, задушевней.
После первого всплеска радости, поборов неожиданно нахлынувшую робость, поднимаюсь, подхожу к их столику: «Здравствуйте, Булат Шалвович! Какая поразительная встреча! Вот, хочу засвидетельствовать свое почтение...»
Окуджава, к таким жестам, наверное, привычный, все же немало удивился. Был благосклонен, спросил, как зовут, какого роду-племени, какими судьбами в Лондоне...
Мне не хотелось мешать их беседе и, откланявшись, я вернулась на свое место, гордая произошедшим. После этого, уже в Москве все его выступления я смотрела и слушала с каким-то новым ощущением.
Кто бы мог подумать, что через пять лет, когда основным языком моего инструментария стал уже не английский, а французский, и уже не в Лондоне, а в Париже, мне снова доведется пересечься с Булатом Окуджавой, но на этот раз при самых грустных обстоятельствах. Я приехала сюда, чтобы писать о нем; он приехал сюда с концертом. Кто мог подумать, что эта поездка будет последней? «Кого хороните — Грибоеда!» Я не Пушкин, но до чего же все повторяемо: трагические перекрестки, крестные пути, грустный шелест осиротевших слов над землей, где стало одним Поэтом меньше.
С Булатом Окуджавой у меня, как и у многих моих сверстников, отношения особенные. Он всегда был рядом. И теперь я ощущаю примерно то же, что человек, всю жизнь проживший на одной лестничной площадке с Пушкиным, о котором теперь нужно писать диссертацию. И вот в Париже я пишу на тему «Брассанс и Окуджава».
Впервые я услышала Окуджаву лет в пять, когда у нас появился проигрыватель. Песни запоминались мгновенно. Мне было жаль бумажного солдата и еще тех пятерых солдат, не вернувшихся «из схватки военной». Но была в этих, на первый взгляд, простых песнях какая-то загадка:
Каждый пишет, как он слышит, Каждый слышит, как он дышит, Как он дышит, так и пишет... — пел Окуджава на одном дыхании, и я, едва поспевая, повторяла за ним эти не совсем понятные слова. А еще я думала, зачем петь про какое-то семейство, снимающееся «на фоне Пушкина». И почему именно на фоне Пушкина? Со временем я убедилась, что вся наша жизнь проходит в каком-то смысле на фоне Пушкина...
Я пыталась понять, почему так грустно даже после того, как узнаешь, что «шарик вернулся»? А где та девочка, что плакала тогда, в начале? А та женщина, это что — ее мама? Или просто девочка выросла? И всю жизнь так и плачет. Прилетел бы шарик чуть раньше...
И так я думала о девочке, о часовых любви, которые ночи напролет стоят на улицах со странными названиями, также, как думала о Мцыри, о Демоне, о «Маскараде» и о Рыцаре Печального Образа. Было это тогда, когда я только научилась читать и в сосредоточенном детском одиночестве начала открывать для себя бесконечные лабиринты литературных миров, по которым блуждаю зачарованно по сей день.
Это похоже на сон перед экзаменом, где жизнь и книга сливаются в неуловимую в своей изменчивости фантасмагорию. Где оловянный солдатик Андерсена идет рука об руку с бумажным солдатом Окуджавы, где зловещий, черный кот московского царства недоуменно созерцает растягивающуюся в бесконечность улыбку Чеширского кота, где Московский муравей грезит о своей Дульсинее.
И играет музыка. И здесь, и там. И даже если тихого голоса Булата Окуджавы больше не слышно, его слова живут в нас, и мелодия льется в унисон с биением наших сердец.
Вставить в блог
Поддержите нас!
