Стеклянные шарики

Году в восьмидесятом, летом, я жил под Судаком возле моря. Третью неделю стояла тихая и жаркая погода, над разогретым булыжником пляжей колыхался зной и по всему побережью над дорогами и крышами домов переливался горячий воздух. Вся трава на приморских холмах совершенно выгорела еще в начале лета, и только кое-где на бело-желтых склонах виднелись темно-зеленые, пыльные пятна кипарисов.

Морская волна не поднималась выше колена и море было очень чистым, в воде вдоль берега толклись медузы и в иной день нельзя было проплыть метра, чтоб не зацепить рукой или ногой одну, хотя бы одну из них. Дети выбрасывали медуз на берег и они безропотно гибли на горячих камнях.

Изо дня в день, валяясь на пляже, я только и делал, что переворачивался с боку на бок, а утомившись от жары входил в воду и купался до посинения. Входить в воду приходилось с осторожностью (тело, разогретое на солнце, ужасалось от прикосновения прохладной воды), содрогаясь от мнимого холода, в нерешительности, я переминался с ноги на ногу. Ступни скользили по илистым камням, и вода, колыхаясь на уровне пупка, смывала соль с моей горячей кожи.

По нескольку раз в день, оттянув немного резинку на плавках, я любовался разделительной линией между загоревшей и белой кожей и от души удивлялся недавней белизне своего тела, теперь утраченной.

Над пляжем все время гремела тогдашняя популярная музыка, ею заведовал пансионатский спасатель, он же пляжный сторож, по совместительству. Наскучив болтовней с приятелями и приятельницами, а может быть вспомнив о своих спасательских обязанностях, он, под громкие крики сбегавшихся со всего пляжа мальчишек, сталкивал с берега свою двухвесельную лодку и чинно плавал вдоль линии буйков.

Ночлегом и обедами, а также завтраками и ужинами, я был обеспечен при пансионате, по славному обычаю тех лет живя в нем ради своей тетки, работавшей на кухне. Таким образом, жизнь моя изо дня в день протекала без каких бы то ни было событий.

Среди публики, каждый день ходившей к морю, был мужчина лет шестидесяти, именно мужчина, а не старик, поскольку в нем не было обычной для старческого возраста расслабленности или дряхлости, а, напротив, он был легок телом, невысокого роста, в меру худощав и обладал крепкой и грубой загорелой кожей. Его загар отличался от загара остальных отдыхающих (он был глубокий и прочный, круглогодный) голова его была увенчана совершенно белыми, седыми, волосами, на груди у него были видны две дырки глубиной в одну фалангу пальца, заросшие кожей, это были следы от огнестрельных ранений, и звездообразный шрам чуть ниже правой лопатки, где, по-видимому, вышла одна из пуль. Он с простосердечным достоинством носил свои раны, хоть и видно было, если присмотреться, что с возрастом они стали сильно удручать его.

Он мало купался и почти что не лежал, хоть и проводил целые дни на пляже. Когда мне случалось взглянуть на него, почти всегда я заставал его разговаривающим то с тем, то с другим из пансионатских, хоть он и сидел целый день на своем месте и вовсе даже никого не подзывал издалека, как это делают ленивые или больные люди.

Как-то, выйдя из моря совершенно замерзшим, я быстро всем телом лег на раскаленные камни и, сдерживая дрожь в руках и ногах, ждал, пока тепло из камней перейдет в мое тело. Неподалеку сидел этот человек, он посмотрел на меня, как я вжался в камни, и тихо меня окликнул.

— Знаешь, какой след остается от пули, ударившей в песок?

— Нет, — ответил я.

— Стеклянные шарики, когда стреляют из крупнокалиберных пулеметов. Пролетает самолет, — пояснил он, — и стреляет из крупнокалиберных пулеметов, тогда в песке получаются вороночки, а на дне каждой вороночки остается маленький стеклянный шарик. Вот так вот, из песка, — добавил он и смолк.

Я не знал, как ответить мне солдату. Что я мог сказать ему — пацан.