Татьянин День

Я поступил в приготовительный класс в первый год открытия и был без конца счастлив, что попал в число, как мне казалось, избранников судьбы. Дальнейшие, старшие классы прогимназии мне рисовались какими-то вершинами мудрости, и я серьезно кручинился думой, смогу ли я их достигнуть, буду ли достоин сидеть там.

Об университете или другом каком высшем учебном заведении никто из нас тогда не помышлял. Нам даже в голову не приходило мечтать о студенчестве. Слово «студент» нам представлялось недостижимым, являлось в ярком неземном ореоле.

Но вот мы кончили прогимназию, надо было переходить в полную гимназию. Меня повезли в губернский город. Город был вместе с тем университетский.                                                                                                           Гимназия, в которую зачислили меня, находилась на одной улице с университетом. Когда я шел в первый раз по этой улице, у меня впервые мелькнуло:

— А что, может  быть, и я когда-нибудь попаду в университет?

Помню, я задрожал от радости и тотчас, спохватившись, отогнал дерзкую мысль:

— Нет, быть не может. Университет не для меня.

Университет казался мне малодоступною святыней, священным храмом науки, где студенты, если сами не служат, то с благоговением внимают торжественной службе разуму выдающихся светил ума и знания.

Кажется, я в детстве никогда не переступал с большим благоговением порога храма, чем теперь подходил по улице к зданию университета. В это время в университете открылась дверь и на подъезд вышли три студента. То были первые студенты, которых я видел в жизни.

«Счастливцы», — подумал я, глядя на них.

И если бы лица их сияли, как лицо Моисея, когда он, по древнему сказанию, спускался с Синая, я, маленький наивный провинциал-идеалист, ничуть бы тому не удивился.

Мне хотелось услышать от них хоть одно слово, сказанное, по выходе из храма науки, тут же сразу на пороге. Я подошел к ним ближе. Студенты что-то считали.

— У тебя сколько? — спрашивал средний.

— Гривенник! — отвечал левый.

— У меня двенадцать! — добавил   справа.

— Двадцать две, — сложил первый. — Значит, только и хватит на пару пива. На троих не стоит и мараться.

Мне стало нестерпимо больно. Я едва удержал себя, чтоб не расплакаться тут, на месте.

— Как? — спрашивал я себя со спазмами в горле. — Выйдя из университета, можно говорить сейчас же о паре пива? и ни о чем другом, как именно о паре?

Эти три, может быть, прекрасные и милые юноши, сами того не зная, страшно тогда помяли мне душу, разбили самую дорогую светлую детскую мечту. Я шел и почему-то шептал из любимого в ту пору «Тараса Бульбы», которого знал наизусть, про смерть молодого, отважного Кукубенка: «и хлынула ручьем молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли в стеклянном сосуде из погреба неосторожные слуги. Поскользнувшись тут же у входа и разбили дорогую сулею: все разлилось на землю вино. И схватил себя за голову хозяин, сберегавший его про лучший случай в жизни, чтобы, если приведет Бог на старости лет встретиться с товарищем юности, то, чтобы помянуть бы вместе с ним прежнее иное время, когда иначе и лучше веселился человек»...